Амнистия

 

По возвращении из длительной гастрольной поездки по периферийным лагпунктам, на вахте меня перехватил нарядчик, сказав, чтобы я сразу шел в спецотдел по поводу амнистии

- А какое отношение я имею к амнистии? – удивленно спросил я, - нет ли здесь какой-нибудь ошибки?

- Никакой ошибки нет. Вот, смотри, в записке сказано, - и с этими словами он передал мне записку.

Я посмотрел. Там действительно была моя фамилия, мои данные. Но удивило одно. Там было написано, что осужден я не по 58-й статье, а как СОЭ.

- Вот ошибка, - показал я нарядчику, - нет и никогда не было у меня такой статьи.

- Ничего не знаю. Это не моя выдумка, так записали в отделе и мне передали... Идите, там разберетесь... Мне приказано сообщить вам, как только бригада возвратится...

Забросив вещи в барак и никому не сказав, куда иду, направился в спецотдел. Ждать пришлось довольно долго. В очереди у дверей толпилось несколько человек.

При моем появлении, начальник отдела, проверив для формальности мои данные, ошеломил меня потрясающей новостью:

- Поздравляю, Рацевич, на вас распространяется Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии в связи с победой над фашистской Германией. Ваш срок сокращается на 2 года, 7 месяцев и 26 дней.

В первый момент я не знал, что ответить, потому что отторгал от себя беспочвенную надежду на освобождение. Я знал, как убийственно чувство разочарования, когда все выясниться и окажется, что в механизме амнистии произошел сбой и все мои года останутся при мне. Поэтому я, убивая в себе надежду, твердо произнес:

- Здесь ошибка! Я осужден по 58-й статье, которая под амнистию не подпадает!

- Да, вы правы. Но Особое Совещание, которым вы были осуждены, переквалифицировало ваше обвинение, заменив 58-ю статью на статью СОЭ (социально опасный элемент)

- Первый раз слышу!

- Вот и прекрасно, теперь услышите! Распишитесь, что с документом об амнистии ознакомлены, - начальник подсунул какую-то бумагу, которую я, не глядя, подписал, - можете быть свободны.

Это «можете быть свободны» наполнилось для меня таким глубоким смыслом, что

 

даже закачало. Закачало от предчувствия действительной свободы, которую так легко потерять и так тяжело получить. Но в интервале между этими двумя событиями проходят года запредельного напряжения всех чувств, человеческих срывов, когда теряется сам образ человеческий, обнажая звериные чувства, направленные только на одну цель: выжить, любыми путями выжить. Тот, кто поддается таким инстинктам, тот практически умирает, подписывает себе смертный приговор. Но для меня, кажется, все это заканчивалось, я увидал свет в конце туннеля!

Товарищи по театру поздравляли меня, жали руки. Кто-то с карандашом в руке уже подсчитал, что в начале 1948 года мне предстоит покинуть лагерь. На лицах некоторых я прочел не то чтобы зависть, а горькую обиду, почему этого счастья лишили их...