Московское детство

 

Возвращаюсь к своим ранним детским воспоминаниям. Мне около трех лет.

В дальнем левом углу нашей большой комнаты стоит маленький туалетный мамин столик, на нем — небольшое прямоугольное зеркало, которое вскоре тоже окажется в «ссылке» и, пережив маму на семь лет, разобьется за день до дяди Жениной смерти. Но это потом.

А пока я обнаруживаю на этом столике очень красивую разноцветную книжку, которую мама купила для меня, под названием

 

«Теремок». На всю жизнь запомнился запах свежей типографской краски, исходивший от обложки книжки, тогда же мне почудилось, что это запах нарисованных цветов. Мама, пока я разглядывала красивую обложку, сидела за обеденным столом, стоявшим вплотную к стене, между двух окон, на которых висели красивые, с вытканными на них узорами из цветов и листьев, белоснежные тюлевые занавеси. Она, надев очки, что-то шила. Я попросила почитать мне. Придвинув книжку ближе к себе, мама, продолжая орудовать иголкой, стала читать вслух для меня, скосив глаза в книжку. Для меня, трехлетнего ребенка, было потрясением узнать, что можно два дела делать одновременно: и шить, и читать вслух. Мне срочно надо было поделиться этим известием с друзьями по коридору, и, едва дослушав мамино чтение, я вихрем вылетела из комнаты, взахлеб делясь с детьми своим открытием:

— Какая у меня умная мама, она сразу может и читать, и шить!

Любимая песенка детства — «Жили у бабуси два веселых гуся», потому что мне ее напевала мама. Рядом с папой, со дня своего рождения, я прожила ровно три года и пять месяцев. Меня не наказывали ни мама, ни няня, я жила в атмосфере любви; папа был как папа, он запечатлелся в моей памяти только однажды — в гневе. И на всю жизнь запомнился этим гневом, иначе я бы его, наверно, совсем не помнила. А случилось вот что: иногда бывало так, что на какое-то время я оставалась одна дома, и именно в это время мне всегда хотелось сесть на детский горшок, что я и делала, так как мама приучила меня к элементарной гигиене, и, как всегда, в такую минуту рядом со мной никогда почему-то не оказывалось нужной для туалета бумажки. Я сидела прямо напротив большого книжного шкафа и взглядом упиралась в него. Облюбовав на нижней полке толстую книгу, я методично, по мере необходимости вырывала из нее страницу и заканчивала свой туалет. (Впоследствии оказалось, что этот толстый том был трудом философа Гегеля — это со слов дяди Левы, наверно, мама ему об этом рассказала.) Однажды папе для чего-то понадобился именно этот самый Гегель, и, раскрыв книгу, он увидел, что в ней уже нет доброй половины страниц. Меня в это время не было дома — я гуляла на улице. Когда я при-

 

шла, ко мне подбежал папа, и вдруг я почувствовала, что вишу в воздухе вниз головой. Это он схватил меня со спины за пальто, сильно тряхнул, приподнял и бросил, одетую, в обуви, прямо в мою же детскую кроватку. Как драную кошку. С тех пор я говорила: папу не люблю. Бедный папа.

Как-то, когда дядя Лева уже был пенсионером, я ему сказала, что хорошо помню всю обстановку нашей большой комнаты, как на фотографии.

Он настолько не поверил в этот факт, что даже засмеялся и сказал:

— Не говори ерунды, трехлетний ребенок не может помнить таких вещей.

Только когда я объяснила ему, где стояла моя голубая детская кроватка, желтая деревянная люлька сестры, черный кожаный диван, кровать родителей с металлическими белыми шишками, покрытая зеленым, с поперечной белой полосой, покрывалом, что хорошо помню темно-розовое атласное стеганое одеяло, под которым они спали и куда я тоже любила забираться, — он, удивившись, поверил, потому что сам это видел, когда приехал в Москву в том же 1938 году.

И еще воспоминание трехлетнего ребенка. Ранняя весна 1938 года. Я с мамой еду в машине по ночной Москве. Очень хорошо помню праздничные огни горящих фонарей на темном московском небе. Это было необыкновенно красиво. Я спрашиваю маму:

— Мама, это наша машина и дядя тоже наш?

— Нет, это такси, а дядя шофер.

Я расстроилась. После маминой смерти я всем попадавшимся мне навстречу детям бессовестно врала, что когда мы жили в Москве, у нас была своя машина и собственный шофер. Много позже я узнала, что тогда мы ездили с мамой на вокзал встречать дядю Леву, маминого младшего брата, которому в том 1938 году исполнился 21 год.

Как-то ему удалось приехать из казахстанской ссылки, где жили его и мамины родители, очевидно решившие, что маме опасно оставаться с маленькими детьми в Москве после ареста мужа, боялись, что и ее арестуют. Наверно, подумали, что рядом с родителями ей с детьми

 

будет безопасней, и тайно от властей снарядили для этой цели дядю Леву, не предвидя в будущем страшной, непоправимой беды.

И никто тогда не знал, что папу расстреляли 8 апреля этого же года на энкаведэшном стрелковом полигоне в подмосковном Бутово. (В августе 2003 года куратор по делам репрессированных из «Мемориала» сообщила мне, что недавно обнаружено новое многочисленное захоронение расстрелянных в 1938 году на территории совхоза «Коммунарка», недалеко от полигона Бутово, и в обществе «Мемориал» склонны считать теперь, что в Бутово захоронены расстрелянные в 1937 году, а на территории «Коммунарки» нашли массовое захоронение расстрелянных в 1938 году. Как бы то ни было — низкий поклон тем, кто бескорыстно там работает, ищет и находит Правду.)

По рассказам репрессированных, энкаведэшники, привозившие на расстрел арестованных людей, загоняли их в барак, заставляли раздеться догола, чтобы побольше их уместилось в будущей могиле. Вот так и папа. Раздетый донага на холодном апрельском ветру, перед вырытой для него и десятков тысяч других глубокой траншеей, ждал своего расстрельного часа. Меткие ворошиловские стрелки не промахнулись.

Устав от расстреливания поодиночке, они забавы ради ставили пятерых обреченных на смерть людей плотно в затылок друг другу и одной пулей пытались уложить всех пятерых. Не знаю, удавалось ли им это. Может, пули экономили. Об этом я услыхала там же на кладбище от людей, отсидевших свой срок.

По данным «Мемориала» на 1995 год, в этих траншеях лежат более 29 тысяч расстрелянных — пятидесяти шести национальностей. Католики, иудеи, православные, лютеране, мусульмане, безбожники — все в одной могиле.

Капелович Владимир Андреевич (Хан Ха Уен), тридцати лет от роду, в их числе.

Летом 1991 года я пришла в Управление КГБ на прием к следователю в назначенное мне время. Перед приемом по телефону он мне сказал, что я не смогу получить все те документы по делу отца, которые я хотела бы получить, что они не имеют права выдать на руки все дело по обвинению Капеловича — только некоторые справ-

 

ки, как было сказано — только 10% от общего количества дела. Я не вру. Когда следователь разложил передо мной папку с делом отца, она оказалась не очень объемной с виду, но первое, во что уперся мой взгляд, — это тюремная фотография папы: анфас и в профиль. Сердце сжалось. Измученное лицо. Было больно смотреть. Их было две штуки. Когда я попросила у следователя одну из них, он мне вежливо отказал, сказав, что из «дела» он не может мне дать, но распорядится, чтобы мне сделали копию. Копию мне сделали, но фотография была не одна, как в «деле», а две отдельных — одна анфас, другая в профиль, чтобы не было заметно, что это фотография тюремная. Так я думаю. А шли уже девяностые годы. Казалось бы, что уж тут скрывать!

Когда я в очередной раз появилась на Кузнецком мосту, то увидела, что вместо мужчины моим следователем оказалась красивая, молодая и очень приветливая женщина, которая выдала мне ксерокопии всех помеченных мною основных документов — без всяких вопросов и замечаний с ее стороны. Вечная ей благодарность.

Возвращаюсь к своим воспоминаниям.

Дядя Лева приехал в Москву за своей старшей сестрой и ее детьми, спасая от предполагаемого ареста, не ведая, что везет ее на скорую смерть. И вот вырвали меня из привычной московской жизни, разлучив с любимой няней Катей, доброй и ласковой деревенской девушкой. На лето она уезжала в деревню на полевые работы и присылала вместо себя свою бабушку, а к зиме возвращалась снова к нам. Мне было жаль расставаться с большим полутемным коридором, в котором мы детьми любили играть с моим маленьким другом Юрой. Я очень гордилась тем, что была выше его ростом. На всю жизнь в памяти моей запечатлелась планировка и обстановка нашей громадной уютной комнаты, папа, мама, няня и сестра в ней, потому что потом, уже в другой, сиротской, голодной, вшивой и немытой жизни, я никогда ее не забывала, мысленно постоянно возвращаясь в тот детский беззаботный мир с маминой любовью, который был потерян для меня навсегда после маминой смерти, когда мне исполнилось четыре года. Наверно, поэтому помню все до мелочей.

 

Собирались в дорогу спешно, чтобы никто не знал, я помню эту атмосферу таинственности; бросили все на произвол судьбы: жилье, все вещи, большое количество книг, громадный кожаный диван, на котором спала няня, взяли с собой только то, что уместилось в руках. Дверь в мое любимое детство закрылась навсегда. Мы бежали! Где-то по дороге, в темноте, перелезая через какое-то препятствие, я захныкала, и дядя Лева шепотом стал меня ругать, чтобы я замолчала. Помню, как ехали в купированном вагоне. В руках у меня была кукла, которой тут же в вагоне я оторвала голову, чтобы исследовать ее внутренности. Сосед по вагону спросил:

— Девочка, а где же у куклы голова?

— Голова у куклы в животе, — ответила я.

Позже, решив погулять, я выскользнула из купе и пошла бродить по пустынному вагонному коридору, а когда захотела вернуться, то не смогла найти дверь купе, из которого вышла, с ужасом обнаружив, что все двери на одно лицо и что теперь я никогда не увижу маму. Я громко заплакала, и какие-то проходившие мимо пассажиры, взяв меня за руку, стали наугад открывать все двери подряд. Так я нашла маму.