Побег

Чтобы было нестрашно, я подговорила убежать и свою младшую сестру. На удивление, она очень быстро согласилась со мной, хотя бежать никуда не собиралась. Просто ей хотелось, чтобы я сгинула из ее жизни, а она бы осталась одна с бабушкой. Такая старшая сестра, как я, никому не нужна. Но я была наивна. Я сложила в большую тряпку свой единственный выходной наряд, состоявший из пестрой коленкоровой юбочки и голубой батистовой кофточки, — наряд, сшитый бабушкой, — а также не забыла положить байковую нижнюю голубую рубашку, завязала все узлом и была готова к побегу. Денег у меня не было ни копейки и никакой еды.

Сестра пошла со мной. Когда мы с ней прошли какой-то отрезок дороги, я вдруг с тревогой заметила, что в руках у сестры нет подобного моему узелка с одеждой, а когда дошли до окраины города, она остановилась и сказала, что дальше никуда не пойдет, и стала настойчиво уговаривать меня обязательно бежать, но одной.

На меня накатила тоска одиночества, и стало страшно неизвестности, но назад я не повернула и, несмотря на предательство сестры, пионерским шагом поскакала в туманную даль. В детстве, когда меня ругали, я, ища сочувствия, смотрела молча на нее, но всегда встречала ледяной взгляд и такое же молчание. Для бабушки, конечно, было лучше, что хоть одна внучка осталась, но эта оставшаяся внучка руководствовалась совсем другим. Чтобы я исчезла. И была права.

Настроение было тоскливое, но я шагала. Куда? Я твердо знала только одно — надо уехать далеко-далеко, а для этого надо сесть в поезд. К вечеру я дошла до станционного разъезда. У домика, перед костром, подбрасывая в него саксаул, сидела на корточках полная молодая казашка с двумя бегающими вокруг нее маленькими детишками. Очень хотелось есть. Развязав узелок с одеждой, реши-

ла выменять что-нибудь на еду. Женщина, молча встряхнув драгоценные и единственные для меня наряды, положила их около себя, а мне оставила тряпку, в которую была завязана одежда, и протянула в обмен лепешку и пол-литровую банку сухих кукурузных зерен. Слезы подступили к горлу от несправедливого товарообмена. Но что я могла сделать? Довольная «покупательница» показала мне дорогу к близлежащей станции. Я двинулась вперед. Быстро темнело. Внутри все сжималось от страха неизвестности и тоски. Но я твердо знала: назад дороги нет. На путях я увидела товарняк. Я забралась в тамбур, притихла в углу и незаметно уснула, закутавшись в тряпку, которая, конечно, не могла меня спасти от ночного холода. Вдруг я почувствовала, что меня будят. Открываю глаза. Передо мной стоит мальчик лет восемнадцати в военной форме. Поезд идет. Он спросил меня, куда я еду, и объяснил, что ездить так запрещено. Я стала врать, что я сирота (это было правдой), что я одна на белом свете, никаких родственников у меня нет, все умерли и мне надо ехать в Алма-Ату, там у меня тетя. Почему Алма-Ата? И никакой тети там у меня не было! Молодой солдат сказал, что меня могут высадить на любой станции или разъезде, и ушел, хотя мог высадить меня сам. Я еще больше вдавилась в угол тамбура и уснула. Опять будят. Открываю глаза. Передо мной — несколько взрослых людей в военном. Патруль. Я им повторила свою, как теперь говорят, «легенду», но они были непреклонны и на первой же остановке высадили меня. Какой-то полустанок. Товарный поезд ушел. В черной ночи светились окна вокзала, если вокзалом можно назвать деревянный одноэтажный дом. Пустынно. Час был поздний, я дрожала от холода. Прижимая к груди драгоценную банку с кукурузой, я вошла в здание вокзала. Скамейки все были заняты спящими вповалку людьми, спали даже на полу, где-то в углу скамейки я притулилась и продремала до утра. Как только рассвело и люди стали просыпаться, из их разговоров я поняла, что они ждут поезда, который довезет их до станции Чиили. Что это такое, я не знала, но про себя решила: куда люди, туда и я. Подошел пассажирский поезд. Все бросились к нему, но ждали, когда закроются двери вагонов. Двери закрылись, и люди быстро стали взбираться на подножки ва-

гонов, я оказалась последней, но храбро вскочила на нижнюю ступеньку вагона, мертвой хваткой обеими руками вцепилась в поручни, и поезд тронулся. Страха особого не было, никто меня не толкал, и было даже интересно так ехать. На каждой остановке мы спускались на землю, но как только двери закрывались, все опять оказывались на своих местах. Железнодорожники никого с подножек не гнали. Так я доехала до станции Чиили. Конечно, тогда поезда ходили намного медленнее, если сейчас ехать на подножке поезда, то, наверно, мигом бы смело. От Кзыл-Орды до Чиили было всего 40 километров. Снова ночной сон на станционном вокзале. Вытаскивала из банки по кукурузинке и разжевывала, чтобы утолить голод. Наутро ко мне подошла незнакомая девица и сразу сказала, что ее зовут Шура, что ей очень хочется есть и нет ли у меня чего-нибудь из еды. На вид ей было лет шестнадцать—восемнадцать. Я обрадовалась, что со мной заговорили, и с радостью протянула ей свою кукурузу. Шура тут же по-хозяйски сказала, что ее надо пожарить, мы пошли с ней в какую-то котельную, пожарили кукурузу и тут же ее съели. Что делать дальше? Шура сказала, что есть все равно очень хочется, а так как еды больше взять неоткуда, то я с ней должна идти просить милостыню. Я пришла в ужас, потеряв дар речи. И сказала Шуре, что милостыню я просить не смогу. Но она меня уговорила, властно распределила обязанности, выбрав для «работы» улицу подлиннее. Шура говорит мне:

— Ты пойдешь по левой стороне улицы, а я по правой, и на этом же месте встречаемся. Разошлись.

Я прошла всю свою половину улицы, но никакая сила не смогла меня заставить постучаться к кому-нибудь и попросить еды. Улица закончилась, и я повернула обратно. Дойдя до последнего дома, я подумала, что Шура будет меня ругать за то, что я ничего ни у кого не выпросила, и от отчаяния постучала в калитку.

Вышла женщина, и я, преодолевая жгучий стыд, попросила у нее милостыню (когда у бабушки таскала деньги, никакого, тем более жгучего, стыда не испытывала). Женщина ушла в дом и вынесла мне половину надкусанного пирожка. Шуры долго не было. Я судорожно сжимала в руке полпирожка, чтобы предъявить его Шуре.

Есть почему-то расхотелось. Наконец появилась Шура с полным фартуком всякой еды, веселая, и посмеялась над моим «полпирожком». А я так боялась, что она меня будет ругать! Шура по-братски разделила еду. Она рассказывала мне всякие невероятные истории, которым я безоговорочно верила. Так, она рассказала, что только недавно вышла из тюрьмы, отсидев положенный срок в ленинградских Крестах. Наколки на ее руках были настоящие. А отсидела якобы за то, что торговала пирожками с человеческим мясом, и в одном из пирожков оказался человеческий ноготь. Ее посадили. Правду ли она говорила? Я же, в свою очередь, рассказала про мифическую алма-атинскую тетю, и Шура сказала, что тоже поедет со мной к «тете», очень меня этим обрадовав. О том, что никакой тети нет, я на миг забыла. Шура умела ругаться матом, что мне совсем не нравилось, и я ее возмущенно стыдила. Шура соглашалась со мной: да, ругаться матом нехорошо и она больше ругаться не будет. Но надолго ее не хватало. Так мы продружили с ней несколько дней. Убедившись, что нищей, просящей милостыню, из меня не получится, она махнула на меня рукой, куда-то пропадала, но всегда возвращалась и делилась со мной своей откуда-то добытой едой, без упреков, как будто все было в порядке вещей. Шура мне нравилась очень, но только не нравилось ее окружение, какая-то привокзальная шпана, ругавшаяся матом. Я все это Шуре высказывала с возмущением, она посмеивалась, никогда на меня за это не сердилась и как будто оберегала меня от общения с ними.

Мимолетно встреченные люди: солдат, разбудивший меня в тамбуре и не выгнавший меня, патруль, не забравший, как бродяжку, Шура, кормившая меня ни за что ни про что, хотя сама попрошайничала, — помню вас.

На привокзальном чиилийском базаре среди гор пахучих дынь, полосатых арбузов, алых помидоров и темно-красных гранатов толпами бродили нищие, одетые в живописные лохмотья, еле прикрывавшие их загорелые тела, молодые и старые; катились на тележках безногие инвалиды войны. Взгляды нищих людей были прикованы к земле в поисках арбузных и дынных корок, на которых могло остаться что-то еще съедобное.

Всякий раз к приходу очередного пассажирского поезда на станции появлялась группа молодых, опрятно одетых кореянок; в одной руке они несли полное ведро ярких помидоров, в другой руке — оловянную миску. В миску горкой накладывались помидорц и продавались проезжающим пассажирам. Ведро помидоров на рынке стоило пять рублей. Продав содержимое ведра, девушки выручали десять рублей. Ведра быстро пустели, и они, довольные, шли домой. В какой-то из дней моей привокзальной дружбы с Шурой, когда она куда-то отлучилась, ко мне подошла одна из кореянок, продававших помидоры. Она сказала мне, что Шура нехорошая, что я маленькая и не должна дружить с ней, спросила, откуда я, и я заученно отбарабанила ей свою легенду. Отойдя от меня и о чем-то поговорив со своими товарками, она вернулась и сказала, что одной корейской семье нужна нянька, и отвела меня в поселок, в эту самую семью. Так я начала работать няней в свои неполных тринадцать лет. Семья состояла из мужа, председателя колхоза, его неработавшей неряхи-жены, двух семилетних девочек-близнецов, которых я долго не могла отличить друг от друга, и трехлетнего сына Юры. Девочек звали — Алина и Полина, а я почему-то вспомнила Козетту (Гюго). Козетта, конечно, это я, а девочки напоминали Эпонину и Зельму, но были очень хорошенькие и послушные. В семье все говорили по-корейски, изредка переходя на русский язык. Я считала себя почему-то русской и до переезда в Кзыл-Орду вообще не говорила по-корейски, но быстро стала понимать, а потом и говорить благодаря бабушке.

В семье, куда я попала, мой словарный запас корейских слов вырос. Я помогала в хозяйстве, одевала и умывала детей. Меня никто не обижал, и я была благодарна хозяевам за предоставленную мне постель, я не голодала и изо всех сил старалась угодить хозяйке. Однажды, в избытке подхалимажа, вспомнив кореянок с оловянными мисками на станции и решив приумножить достаток приютившей меня семьи, я предложила хозяйке свои услуги по продаже помидоров на станции. Хозяйка купила на базаре ведро крупных красивых помидоров, вручила миску, и я с тяжелой поклажей двинулась на станцию. Еле дошла. Но не продала даже одной миски. У всех по-

купали, а у меня нет. И уже в темноте, после отхода очередного пассажирского поезда, отправилась назад с тем же полным ведром. Меня жег стыд за то, что с торговлей помидорами у меня ничего не получилось и что же я скажу хозяйке. Было страшно идти через рощу, темень чернильная. Увидя меня, расстроенную, хозяйка спокойно сказала: «Ничего, сами съедим».

Во дворе дома стояла длинная деревянная ступа-молотилка, не помню, как она правильно называлась, в которой молотился рис, освобождавшийся от шелухи. С утра, сделав все домашние дела, я становилась на возвышение ступы-молотилки и работала ногами до тех пор, пока рис не делался чисто белым. Затем «освобожденный» рис провеивался на большом плоском сите и ссыпался в мешок. Нудная, тяжелая работа, особенно в жару, когда на небе ни облачка, а солнце жарит немилосердно. И так каждый день. Хозяйка сшила мне новое ситцевое платье в цветочек, которому я была очень рада. Однажды у меня заболели глаза так, что я не могла их даже открыть. Хозяйка делала мне примочки из спитого чая. Из близлежащей деревни я таскала тяжелые мешки с просом и молотила его на этой же ступе, превращая в пшено.

В очередной раз, когда меня отправили за просом, я заблудилась и, вместо того чтобы оказаться на тропинке, забрела на бахчу.

На ней созревали дыни и арбузы. Утро было приятно прохладным, на небе ни облачка. Вдруг мой взгляд упал на миниатюрные арбузики и дыньки величиной с теннисный мячик. Я никогда не видела такие маленькие красивые мячики. И на бахчу я, наверно, попала в первый раз, если так удивилась такой миниатюрной красоте. Я, поддавшись искушению, опыт-то был за спиной, сорвала одну желтую дыньку с зелеными красивыми полосками и один не менее красивый арбузик, ярко-зеленый, с черными полосками. Размером они были с большой лимон. Вокруг никого не было. Только я хотела спрятать за пазуху сорванное добро, как чья-то тяжелая рука опустилась на мое плечо. Рядом стоял громадный дядя, казах. Он со злостью схватил меня за руку, вырвав ворованные драгоценности, и куда-то, ругаясь по-казахски, повел. Мне стало страшно: куда он меня ведет? И было стыдно, что украла нарождающиеся бахчевые культуры.

Шли долго. Он привел меня на летнюю казахскую стоянку. Вокруг возвышения в центре были разбросаны юрты. Женщины, старые и молодые, готовили на воздухе еду, рядом бегали дети, паслись лошади, лаяли собаки. Вокруг меня собралось огромное количество людей, возбужденно что-то говоривших по-казахски. Все так же, не выпуская моей руки из своей, казах показал всем украденные мной бахчевые культуры и повел к возвышению в центре поселения. Там был вбит в землю железный кол, от которого расходились цепи, посадил меня и приковал мою ногу одной из этих железных цепей к позорному столбу. С того момента, как он меня поймал, и до позднего вечера, пока я сидела прикованная, я не проронила ни одного слова и ни разу не подняла опущенной головы. Я была как обезьяна в клетке. Приходившие новые люди рассматривали меня, дети тыкали пальцем и уходили. Было ужасно жарко. Солнце немилосердно пекло мою черноволосую лохматую голову, пить мне не давали, а просидела я на цепи около десяти часов. И только когда скот стал возвращаться с пастбища, меня расковали и отпустили. Вот это была свобода! Я была рада, что меня не избили.