Отъезд в Москву

Мы стали готовиться к отъезду. Весь скарб, который бабушка хотела взять в Москву, дядя Лева назвал старым хламом и велел выбросить. И бабушка взяла в дальнюю дорогу свою всю жизнь верно служившую ей швейную ручную машинку фирмы «Зингер», на которой она начала шить с восьми лет, то есть с 1892 года. Сейчас эта машинка у меня (в мансарде) в рабочем состоянии, ей уже больше 110 лет. Кроме того, бабушка не рассталась со своим верным узелком с похоронными принадлежностями и национальным корейским нарядом. Шанхайский ярко-оранжевый сундучок с синими крупными иероглифами, который по тем временам выглядел вызывающе «иностранным» и остался почти единственной вещественной памятью о жизни с дедушкой в эмиграции, в Шанхае, дядя Лева безжалостно выбросил. Он, наверно, боялся, что его привлекут за шпионаж и посадят. Сегодня это выглядит смешно — но не тогда. Вот и весь багаж, если не считать двух ватных стеганых одеял, тяжелых как кирпичи.

Ехали уже не в товарном, а в пассажирском поезде, в плацкартном вагоне. Когда подъезжали к Москве, я бросилась к окну, внутри все клокотало: я опять увижу свою любимую родную Москву! Помню разочарование при виде долго тянувшихся перед окнами вагона унылых, серых железнодорожных строений. И поселилась тоска в душе, которая не проходила всю мою четырехлетнюю жизнь в столице. Радости не было, было какое-то предчувствие.

До нашего переезда в Москву дядя Лева женился на москвичке Софье Робертовне Усаковской. Она, как и он, была историком. Жили они недалеко от метро «Аэропорт», в Лазовском переулке, в доме № 8, в деревянном одноэтажном флигеле, каких много тогда было в столице, в глубине зеленого двора. После замужества дочери ее родители выделили молодоженам часть жилплощади, перегородив стеной большую столовую; построили отдельный вход с кухонькой. Получилась «отдельная квартира» общей площадью, наверно, метров четырнадцать, куда входила кухня, «столовая» и «спальня». Все было крохотное, но зато отдельное. Я спала в сто-

ловой под столом, так как больше негде было разместиться. Стол был массивный, круглый, в самом низу стола его ножки соединялись двумя толстыми перекладинами крест-накрест, образуя шишку. На ночь я раскатывала под столом матрас с одеялом и крепко засыпала, не чуя под собой никакой шишки, ноги оказывались под стулом. Поэтому я никому не мешала. Своей «спальней» я была довольна. Утром я скатывала постель в трубку, оставляя ее там же, под столом.

Диктат молодого дяди Левы постоянно ввергал нас в какую-то пучину. Вот так и наш приезд в Москву. Москве мы были не нужны. Я представляю ужас его молодой жены и еще больше ее родственников, увидевших сразу так много корейцев, бедно одетых, свалившихся на их головы благодаря новоиспеченному нахальному зятю и нарушивших их покой своими азиатскими лицами. Я тогда просто кожей чувствовала это. Внешне недовольство никак не выражалось, просто высокомерное презрительное молчание и необходимые с их стороны редкие фразы для вынужденного общения. Через какое-то время после приезда в Москву дядя Лева стал лихорадочно думать, как ему избавиться от «лишних ртов и иждивенцев» — от нас с сестрой. Сестру он решил отправить в Ленинград к своей родной младшей сестре Алле, только что получившей комнату в коммуналке и недавно вышедшей замуж. Алле самой в ту пору не было еще и тридцати лет, а тут надо воспитывать и кормить племянницу! Я завидовала судьбе сестры, не хотела жить с дядей Левой, боялась его — чуть что, тут же затрещина. Тетя Аля же для меня, в моем подростковом возрасте, была «небожительницей» — артистка, красивая жизнь! Мы с бабушкой остались жить в Москве, в Лазовском переулке. Дядина жена, тетя Софа, меня не обижала, но постоянно удивлялась, что, живя в кзыл-ординской землянке, в нищете, с бабушкой, почти не говорившей по-русски, мы с сестрой, по ее словам, были такими начитанными и «интеллигентными» (насчет интеллигентности было, конечно, явное преувеличение) и прекрасно говорили на правильном русском языке. А когда она узнала о том, что мы наизусть выучили почти всего «Евгения Онегина», у нее случился просто шок, особенно когда я наизусть цитировала целые

строфы из этого пушкинского романа. Все это было, по ее словам, для нее загадкой. Первую свою зубную щетку я помню в Лазовском переулке.

Отправив сестру в Ленинград, дядя Лева принялся за меня. Без дела не сидел. Оставшийся «лишний рот» был ему никак не нужен. Он сразу сказал, что с моими отметками об окончании семилетки мне никуда не поступить, и, не спрашивая, естественно, меня, определил в ремесленное училище. Он трезво рассудил, что в ремесленном училище трехразовое питание, с голоду не умру, бесплатное же и обмундирование, бесплатный проезд на метро и трамвае. Смущало его только то, что при училище не было общежития и все время учебы я буду маячить перед его глазами. Он выхлопотал для меня временную прописку, поэтому я и поступила в училище. Но все временные прописки были не навсегда.