ПОЕДИНОК

 

1

 

Новичков, прибывавших в Каминский лагерь, Крапник^* поражал с первого взгляда. Поразил он, помнится, и меня, и долго еще я пялил на него глаза, смотрел с недоумением, не отрываясь.

В лагерях немало людей, изможденных до последней степени. Но и среди них Крапник выделялся пергаментной желтизной, провалившимися щеками, лихорадочным блеском глаз, совершенным отсутствием зада в кажущихся пустыми штанах...

Лагерника легко узнать — если не по односортному бушлату, то по стандартным кирзовым ботинкам, по картузу, по ватным штанам. Крапник носил одну лишь свою одежду. А так как он сидел пятнадцатый год и никакой помощи не получал (вся его семья была осуждена и разбросана по лагерям страны), то нетрудно вообразить, что представляла собой его одежда. Он латал ее почти ежедневно — дыр он не переносил.

Эта же одежда служила ему и подстилкой. У него не было ни сенника, ни подушки, набитой стружками или соломой, ни байкового одеяла того страшного вида, которое можно встретить только в лагерях и захудалых приютах для инвалидов.

Чем же провинился Крапник, почему подвергался такому неслыханному, неправдоподобному наказанию? Но в том-то и дело, что он, собственно, ничем не провинился, никем не был наказан, да и вряд ли существует подобное наказание. Он не признавал лагерной власти и не хотел пользоваться ни ее одеждой, ни постелью.

 

Скажу больше: из рук власти он никогда ничего не брал. Он не ходил завтракать, не ходил обедать, не ужинал. Хлеб приносили в барак. Товарищ Крапника по нарам получал его пайку и передавал ему. То же и сахар. Никаким другим продовольствием Крапник не пользовался все годы заключения, все пятнадцать лет. В бараке жили бывшие крестьяне, доведенные раскулачиванием до полной нищеты, посылки получали единицы, и редкий из них подавал Крапнику сухарик.

Обеденная каша или баланда, отпускаемая на ужин... что? Крапник не брал даже лагерного чая и воды из лагерных кадушек. В годы войны Качинский лагерь выделывал глиняную посуду, и заключенные снабдили Крапника несколькими горшками и кувшинами. Эту посуду он сохранил до наших дней. В горшках он держал воду, ее он сам приносил из колодца, — в кувшинах запаривал малую часть своего хлебного пайка. Получался квасок, который он и пил.

Жил Крапник на верхних нарах. Это не описка, он именно жил на нарах. Вниз он спускался лишь по нужде и чтобы напиться. Работать он не ходил, и при мне начальство молчаливо мирилось с этим. Впрочем, как было не мириться, если Крапник представлял собой костяк, обтянутый пергаментом?.. Мирилось начальство и с тем, что при посещении барака, когда раздавалась команда бригадира или дневального «внимание» и все вскакивали со своих мест и стояли «как положено», Крапник оставался на верхотуре, и если, коленопреклоненный, он молился, то продолжал класть поклоны и креститься, если чинил одежду, то по-прежнему тянул нитку, иголка мелькала в его пальцах.

Раза два в год к нам приезжало высокое начальство — из края и даже из Москвы. Ах эти приезды! О том, что начальники из края или центра должны нагрянуть, администрация лагеря узнавала за добрую декаду до их прибытия. Тут-то и начинались наши мытарства. Всегда оказывалось, что лагерь запущен, его следует привести в божеский вид, и нас, инвалидов, обычно работавших по четыре-пять часов в день, гоняли с рассвета дотемна. Мы чистили отхожие места. Мы перекапывали и бороновали запретную зону, с корнями вырывали каждую былинку. Мы сгребали мусор

 

и сжигали его, вонючий дым стлался по лагерю. Мы мыли и скребли бараки. Мы белили здания, заборы, вышки. Нас стригли, как баранов, — на площади, и нашим модникам из уголовников приходилось расставаться со своими чубиками. Одним словом, лишней и утомительной суеты хватало, и мы матерились и проклинали беспокойных генералов и полковников. Сидели бы в своих кабинетах, дери их дьявол, нам и без них тошно.

К чему это я? А к тому, что Крапник не делал исключения и для высокого начальства. Он не только не принимал участия в наших вынужденных стараниях — он не сходил со своих нар и в те минуты, когда генерал со свитой шествовал по бараку и все мы стояли навытяжку. Ну, а само высокое начальство? Многие представители края и центра были наслышаны о Крапнике и, как бы не замечая его, проходили мимо. Лишь однажды важный генерал остановился, глянул вверх, увидел плоскую спину Крапника, его пятки — заключенный, как обычно, стоял на коленях, спиной к проходу — и спросил:

— А это что?

Начальник лагеря шепотом стал докладывать. Докладывал он долго, генерал пожимал плечами. Тем дело и кончилось.

На своей верхотуре Крапник чаще всего молился. Бывало, проснешься ночью, видишь: тень мечется по потолку — Крапник стоит на коленях, отбивает поклоны. Таким же манером, выставив пергаментные пятки и как бы сидя на них, молится он и днем, и на рассвете, и в вечерние часы. С нар он спускался нерешительно и без всякой охоты, — так неопытный пловец лезет в холодную воду. Походка у него была подпрыгивающая, чем-то во время движения он напоминал преследуемого зверя. Шел он, озираясь по сторонам, высоко поднимая ноги, плоский, как доска, изможденный, с бородкой Грозного, глаза блестят. Заскочит в уборную, подойдет к своим горшкам (летом посуда его стояла возле барака, в кустах), напьется — и обратно на свой насест.

В те годы Крапнику было лет пятьдесят с небольшим, родился и жил он на Волыни, хлебопашествовал. Сидел по второму сроку, по 58-й статье с двумя пунктами — 10-м и 11-м.

 

Немногими этими словами можно было бы закончить рассказ о Крапнике. Но вот в Качинский лагерь прибыл новый надзиратель по фамилии Шушкин...

2

 

Четыре с лишним года тому назад в одном из лагерей Красноярского края заместителем опера и цензором служил капитан Бородулин — бравый щеголь и бабий угодник с кривой и сладострастной усмешкой на тонких губах.

О любовных похождениях Бородулина знал и говорил весь лагерь. Как всегда в таких случаях, было немало преувеличений. Капитан, рассказывали, пользовался благосклонностью многих жен сослуживцев, квартировавших в прилагерном поселке.

Так продолжалось до тех пор, пока в лагерь не прибыл надзиратель Шушкин со своей восемнадцатилетней подругой...

Бывшую жену Шушкина я увидел через три года после той истории, которую я собираюсь сейчас рассказать. Она была прекрасна. Нет ничего труднее, как описывать женскую красоту, и я хочу ограничиться лишь одним этим словом.

Капитан Бородулин начал было ухаживать за красавицей, как обычно ухаживал за женами сослуживцев. Однако, несмотря на всю свою опытность и настойчивость, добиться успеха у Шушкиной он так и не смог. Простенькая дочь тайги проявила неслыханную в прилагерной среде стойкость. Ну, а муж ее — сержант? Он был более чем прост и близорук, ему льстило, что капитан захаживает к нему, приносит водку и закуску.

Историю эту я передаю с чужих слов — со слов заключенных, живших в том лагере. Больше года продолжалось ухаживание. И только через год Шушкина согласилась оставить сержанта и стать женой Бородулина. С узелком, в котором находились ее платье и белье, она ушла к капитану.

Я рассказываю все это бегло, как рассказали и мне, я передаю лишь факты и не без сожаления отказываюсь от желания пофантазировать на тему о том, как росла страсть Бородулина и что именно — его ли настойчивость, ответное ли чувство, расчет, каприз, случайность — побудило молодую женщину уступить. Одно достоверно: сержант тяжело и

 

шумно перенес уход жены. Неравнодушный к вину, он стал попивать все больше и чаще. Своей молодой подруге капитан сшил немало нарядов. Улучив момент, когда в квартире Бородулиных никого не было, Шушкин забрался туда и изрезал все туалеты бывшей своей жены. Бородулин пригрозил ему судом. Но сержант не унялся: боль, обида, стыд грызли его. Как-то, напившись, он покусился на самоубийство: отправился на линию железной дороги и лег поперек пути. Это было днем, машинисту удалось остановить паровоз впритык к лежащему.

О покушении на самоубийство сообщили в краевое управление. Тогдашний начальник управления решил — и не без основания, — что мужей прелестницы — бывшего и теперешнего — необходимо разлучить. Прошло немного времени, и Бородулина перевели в наш Качинский лагерь на должность начальника надзора.

Каким же образом, вопреки разумному решению начальника управления, Шушкин попал в тот же лагерь, что и супруги Бородулины, больше того — подчиненным Бородулина?

Ответ прост. Три года — большой срок. За это время начальник управления ушел в отставку, ушли, переменили место службы и его помощники. Короче, никто из новых не знал о любовной истории. И по злой иронии судьбы Шушкина перевели в Качинский лагерь...

3

 

Что испытал обрюзгший, опустившийся, болезненно подозрительный Шушкин при встрече со своим соперником? Зная Бородулина, я представляю себе, как он злорадно усмехнулся, когда сержант перешагнул порог надзирательской. Он мог задать ему и несколько двусмысленных вопросов, спросить, к примеру, как Шушкин себя чувствует, как коротает свои дни и ночи, каково его настроение, не собрался и не собирается ли обзавестись семьей?.. Сомневаюсь, чтобы капитан хотел и мог пощадить чувства бывшего мужа своей жены. Впрочем, и люди иного толка редко снисходят к побежденному противнику...

Но чем больше расходился начальник надзора, тем все больше мрачнел сержант. Стоя «как положено», Шушкин

 

односложно отвечал на вопросы развалившегося в кресле капитана. Сержант понимал: в Качинском лагере будет ему трудно, начальник надзора отомстит и за разрезанные платья, и за скандалы, и за то, что он, Шушкин, был мужем теперешней жены Бородулина... Возможно, думал сержант, что из Качи он вылетит, потеряв звание и службу. За что? Но разве начальник не может без всякого повода уволить своего подчиненного? Ищи потом правду... А что правды не найдешь, наоборот, накличешь еще на себя беду, — это сержант знал твердо...

Так примерно выглядела первая качинская встреча Бородулина с Шушкиным. Она длилась минут пятнадцать, не больше. Наконец начальник надзора глянул на табличку, лежавшую под стеклом на его письменном столе, и сказал, что вечернюю поверку сержант должен сегодня провести в нашем — инвалидном — бараке. И Шушкин ушел, убежденный, что отныне он находится в железных руках капитана, который только и думает о мести и готов как угодно запутать, а потом и уволить своего подчиненного...

Новый надзиратель — это событие в небогатой событиями лагерной жизни. И только ударили в рельс, как мы тотчас же выстроились вдоль барака. Мы внимательно смотрели на приближавшегося Шушкина. Он шел, запинаясь, опустив голову, темный, нехороший лицом. Бригадир с доской, заменяющей в лагерях блокнот, четче обычного воскликнул: «Внимание!», потом отрапортовал: в бараке столько-то заключенных, из них в мастерских столько-то, на кухне столько-то, внутри барака двое: дневальный и Крапник.

— Вольно! — произнес Шушкин. Потом, совсем как давнишний генерал, спросил: — Крапник — это что?

Раздался смешок. Кто-то сказал: «Божий человек». Все больше хмурясь, поеживаясь, глядя снизу вверх, Шушкин вновь спросил:

— Этот, как его?.. Тоже подметает?

Бригадир умел и любил ладить с начальством, он был словоохотлив и тоном жалобщика заговорил о Крапнике. Своевольный человек, мучитель, истинный черт, — вот он кто, Крапник! Что стоит в майский день на десять минут выйти из барака и стать в строй? А он, видишь ты, не хочет, ничего

 

он не хочет! Ни с кем и ни с чем не считается, он плевать хотел на всех! Если ты заключенный, то подчиняйся закону. А как же иначе?!

Так говорил бригадир. И чем больше говорил, тем все больше темнел лицом Шушкин. Кое-кто посмеивался, кое-кто острил. Сержант каблуком нетерпеливо рыл землю. Потом, обратившись к бригадиру, сказал:

— Пошли в барак!

Он еще ничего не решил, он был встревожен, и только. Переступив порог барака, он прошел мимо длинных рядов двухэтажных нар и, задрав голову, остановился. На верхних нарах сгибался и распрямлялся плоский, как доска, Крапник. Торчали грязные его пятки, они, казалось, тяжело, слепо уставились на сержанта. Странная, вся в латках, нелагерная одежда, из широкого ворота домотканой рубахи торчит длинная и тонкая шея, давно не стриженная, тоже не по-лагерному, голова... Да, все выглядело более чем странно... Что это значит?..

И только встревоженный сержант так подумал, как тотчас же в голове его возникло подозрение... Не первый год служил он в лагерях, никогда и нигде не видел такого заключенного.И то: возможен ли подобный, допустит ли любой начальник надзора, чтобы в лагере жил оборванец, который к тому же не подчиняется ни одному правилу? Нет, конечно. Яснее ясного: вся эта комедия подстроена Бородулиным. Начальник надзора нарочно послал его, Шушкина, в инвалидный барак, нарочно переодел какого-то негодяя и приказал ему не подчиняться надзирателю, не стать в строй... Для чего? Для того, разумеется, чтобы унизить сержанта перед заключенными, а потом, воспользовавшись этим, снять его с работы...

Таков, следует полагать, был ход мыслей до последнего градуса возбужденного, подозрительного Шушкина. Он недоверчиво посмотрел на бригадира, он готов был заподозрить всех заключенных, — недаром же они посмеивались, когда заговорили о Крапнике... Да, все они в сговоре с начальником надзора — не этим ли объясняются их шуточки, смешки?

— Не выйдет дело, ничего у него не получится... — Эти слова Шушкин произнес вслух, и бригадир истолковал их по-своему.

 

— Нет, — сказал бригадир. — Раз он не хочет, значит — все. И ничего вы с ним не поделаете.

Слышал ли Шушкин его суждение? Лоб сержанта был наморщен, он все больше тяжелел, — вопрос шел о его существовании, о его настоящем и будущем. Его толкали в пропасть — это было ясно. Сегодня же Бородулин узнает о том, что сержант разрешил бродяге не выходить на поверку, и в Красноярск полетит донесение... Да и надо ли начальнику надзора писать донесения, посылать их в край? Не такая уж он, Шушкин, фигура, выгнать его, снять с работы капитан сможет и сам... Хорошо, что вовремя разгадал коварный план Бородулина... Нет, надуть себя, топить никому не позволит Шушкин...

— Эй, ты! — обращаясь к Крапнику, крикнул сержант. — Ты там! А ну, повернись!

Никакого ответа.

— Тебе говорю, черт! Оглох ты, что ли?

Крапник продолжал молчать, класть поклоны — сгибалась и разгибалась его спина, двигался локоть правой руки, — заключенный крестился.

Видите, гражданин надзиратель, какой он есть, — сочувственно заметил бригадир. — Ему, извиняюсь, на вас плевать.

Я ему поплюю, — в сердцах угрожающе воскликнул Шушкин. Он сбросил шинель, фуражку и полез к Крапнику.

Подняв голову, бригадир видел, как надзиратель толкнул Крапника. Чуть переставив колени, не глядя на Шушкина, Крапник продолжал молиться. Надзиратель схватил его за руку и стал тянуть к краю нар. Крапник сопротивлялся, но как-то безучастно, вяло. («Он был все равно как куль, — рассказывал потом бригадир. — Как куль с мукой или с песком».) Вдруг он сорвался и полетел вниз. Он, видно, разбился и лежал плашмя, неподвижно. Но только Шушкин спустился, как с неожиданной быстротой заключенный полез под нижние нары. Вслед за ним пополз туда надзиратель. Из-под нар доносились пыхтенье, удары. Шушкин толкал, колотил заключенного. Еще через несколько минут показался Крапник. Рубаха его была изорвана. С кошачьей проворностью он вскочил на ноги и быстро, ловко взобрался

 

наверх. Взобравшись, стал на колени и вновь с привычной медлительностью начал сгибаться и разгибаться, класть поклоны, креститься.

Добрых полчаса длился поединок. Он повторялся и повторялся во всех своих подробностях. По-прежнему Крапник был «как куль», он не сопротивлялся и не уступал. После молчаливой схватки на верхних нарах Шушкин сбрасывал Крапника. Заключенный падал, лежал неподвижно. Потом, как только надзиратель спускался с нар, Крапник лез под нары. Лез за ним и Шушкин. Борьба, сопенье — и, улучив момент, Крапник вырывался, карабкался вверх. И вновь, опустившись на колени, он молился с обычным усердием, спокойно.

Один раз, падая, он разбил голову; все его тело было в синяках. Однако ни в тот вечер, ни в последующие дни он не обратился за помощью к лагерным врачам: ведь санчасть также была казенная, лагерная... «И в чем только душа держится, смотри какой упорный», — говорили о нем заключенные.

Но чем спокойнее был Крапник, тем все больше ярился Шушкин. Он колотил заключенного, орал на него, проклинал, матерился, богохульствовал... «Убью, — беснуясь, ревел он. — Убью, и ничего мне не будет». И в самом деле, будь у него оружие, он, не раздумывая, убил бы. Но, как у всех надзирателей, находящихся на территории лагеря, на Шушкине висела пустая кобура...

Между тем у надзирательской вторично ударили в рельс, поверка была закончена. Сначала робко, по одному, потом смелее, группами, заключенные стали выходить из строя, заглядывать в барак. Скоро все почти были в бараке.

Тут только опомнился Шушкин. Сейчас ему грозила другая — и более зрелая опасность: он нарушил приказ начальника, не провел вечерней поверки, и когда? В первый же день службы. Вот-вот разбредутся заключенные, после второго звонка все свободны...

И Шушкин поднялся, стал на ноги. За несколько секунд до этого Крапник взобрался наверх и, до пояса голый, весь в подтеках, в поту, начал сгибаться и разгибаться...

Неважно выглядел и Шушкин. Под нарами всегда грязно, и волосы, гимнастерка, брюки, сапоги сержанта казались

 

серыми. Один погон был сорван, и Шушкин поспешил натянуть шинель, надеть фуражку.

— Выходи строиться, — прохрипел он. Команду подхватил бригадир:

— Выходи, выходи строиться!

Заключенные быстро покинули барак. По-прежнему в бараке остались двое: работающий метлой дневальный и Крапник. Выставив пятки, стоя на коленях, Крапник продолжал класть поклоны, креститься. И только по замедленным его движениям, по тому, как, склонившись, он с трудом, помогая себе руками, выпрямлялся, видно было, что и он смертельно устал.