СЕМЕНОВЫ

 

1

 

Накануне чесалась левая рука — к удаче, к везению.

Правда, рука чесалась и раньше, она, помнится, начинала зудеть и год, и два тому назад, но Сергей Михайлович Семенов не придавал этому значения: какая удача, какое еще везение в лагере? Но на этот раз он с удовлетворением, помедлив, расчесывал руку, он даже, как водится, поплевал. А когда на следующий день его вызвали в контору, он подумал о вчерашнем и, как на соучастницу, посмотрел на левую руку. Смотрел он на нее и возвращаясь из конторы, ковыляя, задыхаясь от волнения. Рука не подвела... Неужто в самом деле все теперь изменится, пойдет на лад? В конце концов, ему так мало нужно! Не в Москве же он жил и не в областном центре. Надо ли удивляться, что после десятилетней отсидки ему разрешили вернуться в свой районный городок?

В таком духе он хотел рассказать в бараке о своей удаче.

Благоразумия, однако, хватило лишь на первые слова. И только он их произнес, как его закружило, понесло, и он стал говорить о том, что ссылка была для него равносильна гибели. «Потому что, посудите сами, — говорил он, из стороны в сторону поворачивая голову и ища сочувствия, — сами посудите, что мне в ссылке делать, как жить? За угол — я уж не скажу комнату — плати, за топку плати, на еду трать... Из каких средств? А заработать — что я могу? Ночным, скажем, сторожем в сельпо? Так там желающих и без меня хватает. Да и какой я, по правде сказать, сторож? Придут, свяжут, а то двинут по голове, и я готов. Нет, ссылка для меня — верная погибель, я и начальнику, в случае чего, так хотел заявить: «В ссылку, как угодно, — не пойду», — и он закончил

 

совсем уже вызывающе, неправдоподобно, даже голос сорвал:

— И не пошел бы! Лег бы у ворот — не пойду!

Этого он мог не говорить: отбыв наказание, добрая половина заключенных шла в ссылку. Да и хвастовство — «не пойду» — было пустое. Но слушатели понуро молчали, никто его не одернул. Семенову шел семидесятый год, выглядел он неважно, в особенности к концу срока: выцветший, маленький (он точно уменьшился в росте), сутулый, весь в морщинах, весь в каком-то воздушном пуху на голове, беззубый, отчего казалось, что он как бы насмехается над самим собой. Все дело, конечно, в том, что старик возбужден, пьян от счастья, а в такие минуты что только не скажешь! Эстонский пастор, огромный, с бородой Моисея, произнес даже напутствие — от имени всех пожелал гостю — теперь уже гостю — доброго пути и благополучия. И даже на следующий день Сергей Михайлович Семенов начал собираться.

Ах эти сборы! До отъезда целых пять дней, сложить нехитрое добришко можно в несколько минут... Чтоб скоротать время, Семенов так и этак перекладывал свое барахло, выстукивал и выветривал сундучок, вспоминал вслух. Нашелся слушатель

— Шиханевич, шапочник из Львова. И, сидя на верхних нарах, перебирая вещи, по своему обыкновению усмехаясь и, как водится, немного привирая, Семенов рассказывал о былой жизни. Чудом удалось ему сохранить форменную тужурку, только металлические пуговицы строгий надзиратель как-то отпорол при обыске. Держа тужурку на растопыренных пальцах, встряхивая ее, Семенов вспоминал, как он заведовал районным отделением связи, сколько под его началом было почтовых пунктов — некоторые с телеграфом. В самом райцентре, в обитой войлоком и клеенкой будке, был еще и телефон — говорил не то что с областью, но и с Москвой, с любым городом Советского Союза. Он прислушивался к своим словам, и ему самому казалось странным, прямо чудом, что все это было в действительности. Тогда еще жива была жена, сын работал в райзо, и не кем-нибудь: он окончил Тимирязевскую академию, дочь училась в четвертом классе.

— Пришли за мной, — рассказывал он, — а старуха моя, только она догадалась, в чем дело, сразу брякнулась. Лежит в обмороке, не двинется, закатила глаза. Уж мне к ней вроде

 

и подойти нельзя, уж я, выходит, и не муж ей вовсе, и не хозяин в доме, уж я арестант. Спасибо, сын не растерялся, оказал помощь...

Он умолк и, приоткрыв пустой рот, задумался.

— Дети у вас хорошие, — заметил Шиханевич, — не забывают.

О детях Семенова Шиханевич мог судить лишь по посылкам, которые те изредка посылали отцу. Но он был добряк, и ему хотелось сказать отъезжающему приятное.

Семенов встрепенулся. Да, дети! Он начал было передавать то немногое, что ему было известно из писем, — сын женился, дочь окончила десятилетку и работает — но слова получались какие-то жеваные, вялые, точно он пересказывал чужое, неинтересное, и он первый это заметил и умолк. Какой он, сын, которому теперь тридцать пять лет? Какая невестка? Дочь? Этого он и представить себе не мог. И неожиданно он заговорил о шестилетнем озорнике, проглотившем пять пятиалтынных.

Кричать он не может, только мычит и руками показывает, глаза выкатил, красный весь, задыхается, — говорил он, все больше оживляясь и невольно, как сын тогда, округлив и выпучив глаза. — А мы — я и жена-покойница — в страхе, поверите, не то что оказать помощь — подойти боимся... Спасибо соседке, она, не спросившись, побежала к доктору Меламеду. Вот был человек! Прилетел он, а уж мой Миша синеть стал. Так Иосиф Исаакович — что? Он Мишу коленями зажал, чтоб не дергался, и — пальцы в рот. Я только зажмурился: «Ну, думаю, конец»... И тут, слышу, доктор говорит: «Я, говорит, один пятиалтынный на память себе возьму».И объясняет: они же, пятиалтынные эти, в горле торчали, вполне могли мальца задушить...

— Ах, Боже мой, ну, конечно, могли задушить, — воскликнул сердобольный Шиханевич. Он хотел продолжать, но Семенов прервал: история не была закончена.

— А Миша? — произнес он и заклокотал. Было похоже, что он рассмеялся. — А Миша денежки схватил: «Не дам!» Я, говорит, их съел, они мои.

— Мои, — повторил львовский шапочник и совсем растрогался, не мог даже продолжать. — Вот вы, Семенов, и до-

 

жили, — немного погодя сказал он. — У нас есть такая молитва: «Спасибо тебе, Господи, за то, что ты дал мне дожить до этой поры». Это, прямо сказать, к вам относится. И дай вам Бог дожить до внука... — Он помедлил, внезапно лицо его стало строгим, хмуроватым, и он назидательно поднял указательный палец. — Только просьба к вам, Семенов... Очень вас прошу об одном одолжении, уж вы, пожалуйста, следите, чтобы внук тоже не глотал того, чего не полагается...

В том же задорно-веселом тоне ответил ему и Семенов. С его лица также сошла улыбка, выцветшими своими глазами он посмотрел на шапочника, понимающе кивнул.

Как же, как же! Я, конечно, постараюсь, товарищ Шиханевич...

2

 

Как всем заключенным, только что вырвавшимся из лагеря, Сергею Михайловичу Семенову очень хотелось говорить, рассказывать. Но на нем был бушлат, ужасный треух, кирзовые ботинки, ватные штаны с завязками, так что внизу, у ботинок, видны были белые тесемки, и любой пассажир мог догадаться, что он из лагеря... Хорошо бы во время стоянки пройтись вдоль поезда, подышать свежим воздухом, купить в буфете белую булочку или бутерброд с копченой колбасой, — Семенов видел, как пассажиры приносили в вагон такие булочки и бутерброды. Но в кармане бушлата лежал не паспорт, как у всех, — лежала справка, по которой он только дома должен был получить документ с особой отметкой... И он молча сидел у окна, томился и от нечего делать чаще, чем следует, заглядывал в мешочек, в котором лежало его продовольствие — пайковый хлеб, селедки и сахарный песок в кульке. К мешочку была привязана поллитровая кружка, однако кипятку он просил лишь у одной простой бабы — она везла с собой медный чайник, — и то просил изредка, с несвойственной в прошлом робостью, чуть не подобострастно.

Пассажиры появлялись и исчезали, их места занимали другие, и он не сразу подумал, что не все едут издалека и до конечной станции. Исчезла баба с чайником, но и это он заметил не сразу, лишь когда пересохло горло. Ее место долго пустовало, потом появилась запаренная, пышущая жаром женщина с двумя длинными мешками, другие мешки —

 

поменьше — и кульки ей подавали в дверь, и, пока стоял поезд, ей все подавали и подавали, и она их тащила и долго рассовывала под скамьи, клала на верхние полки. Сбросив ковровый платок с головы, причесавшись полукруглой гребенкой, она села рядом с Семеновым и все время, тяжело отдуваясь, косилась на него. Это стесняло, в особенности когда глаза их встречались, и он прилип к стеклу окна.

За окном синело, и скоро ничего нельзя было разобрать, все слилось в сплошную синеву. Наступал пятый, предпоследний по счету, вечер. «Завтра буду дома...» Немного погодя, он повторил эту мысль, пошевелил губами и стал ждать. Но мысль не развивалась, не расцветала, она ограничилась этими тремя словами. И он вспомнил, какой широкий и сильный поток подхватывал его, когда лет семь-восемь тому назад он в бессонные часы начинал думать о воле. Это неверно, что заключенные не мечтают о будущем. Даже тяжело заболев, даже лежа в больнице, Семенов представлял себе, как он выходит из ворот лагеря, садится в поезд и едет, и беседует с соседями по вагону, и они радуются вместе с ним и поздравляют его. Да что — поезд, вагон? Много раз он почему-то возвращался домой по сибирскому тракту, ехал на перекладных, на почтовых. И хотя он понимал, что это неправдоподобно, одна блажь, он часто и с режущей глаза ясностью видел одного и того же бородатого ямщика с лицом в оспинках, видел лошадей: одна была крупная, в яблоках, она шла размашисто, сверкали ее до серебряного блеска начищенные подковы. И все кругом было в блеске — снег в сверкающих рубинах, могучие сосны, полное глубокой синевы небо... Сейчас, чувствовал он, что-то случилось с ним, дальше этого «завтра буду дома» мысль не шла. «Видно, от старости все, — подумал он. — Вот лягу, и тогда, как бывало в лагере, мысль сама взыграет...»

Но и лежа не думалось. Он пытался было представить себе завтрашний день. «Вот я вхожу в дом, — несколько раз начинал он, и ждал, и напрягал память. — Нет, тут силком ничего не поделаешь, тут, видно, дело в годах, в старости. Ну что ж, семьдесят — это цифра».

И он успокоился, как-то легко примирился с этим. Каждому возрасту — свое. Как бы то ни было, он, как сказал

 

Шиханевич, дожил до долгожданной поры. Поезд летит, несется, завтра он будет дома. И, лодочкой подложив ладонь под колючую щеку, самому себе пожелав спокойной ночи, он заснул.

Проснулся он от страшного шума и не сразу сообразил, где он и что случилось. По вагону с криком металась соседка по скамье, в неярком свете лампочки видно было, как разлетались ее юбки. Ругательски ругая проклятущих ворюг и сволочей, причитая, она то нагибалась, и тогда казалось, что одни ее юбки мечутся по вагону, то выпрямлялась во весь рост — внизу, под нижними полками, и наверху проверяла бесчисленные свои мешки. Один раз голова ее возникла рядом с головой Сергея Михайловича — он спал на верхней полке, — и, как удар по лицу, его поразил ненавидящий взгляд, то, как она пристально смотрела на него, на его одежду. Он приподнялся и трясущимися руками достал свой сундук и мешочек с продовольствием, — его вещи лежали в головах. Быстро, как сам Семенов, приподнялся и сосед, лежавший напротив.

Внизу двое решали, как нужно поступать с ворами — убивать на месте или, может, передавать милиции, и один из споривших стал рассказывать, как самосудом прикончили цыгана — совсем молоденького, почти мальчика. Воришку под конец бросили наземь, он лежал скрюченный, предсмертно икал, и розовая кровь пузырилась на его губах. Сосед Семенова по верхней полке свесил голову, слушал. Это был волосатый человек с цепкими глазами, он тоже, дослушав историю с цыганом и подняв голову, долго и, как представилось Семенову, подозрительно смотрел на него. Не было сомнения, что он заметил и бушлат, и треух, и кирзовые ботинки... И не в силах себя сдержать, некстати усмехаясь, Сергей Михайлович сказал:

— Мы — пятьдесят восьмая, тоже от этих воров порядком помучились. — Он передохнул и добавил:— Нам от них тоже житья не было.

3

 

С сундуком и мешочком в руках, глядя по сторонам, Семенов пробирался по улицам райцентра. По-весеннему покалывал мороз — «совсем как у нас», — подумал он, разумея Сибирь, лагерь. Был ранний вечер, он узнавал дома,

 

ненадолго задерживался у освещенных окон. «Это у Бабичева чай пьют, — сказал он себе, — вот сам Тимофей Иванович». Он не понимал, почему медлит, все чаще останавливается. «Здорово, здорово, здравствуйте!» — произнес он вслух и виновато усмехнулся. Он говорил с самим собой. Мысли приходили какие-то мелкие, он ощущал их ненужность, пустоту. «Хорошо, что детей не выселили», — подумал он. Кто и когда написал ему об этом — невестка, дочь? Впрочем, он все равно путал, не разбирал, какой у кого почерк. «Здорово, здорово, здравствуйте». Ну, а еще что сказать? Иного не придумаешь, и придумывать нечего.

Минуты три — так, что под конец почувствовал неловкость, простоял он у дома, в котором жил и теперь продолжали жить свои. Мысли и здесь были дробные, нестоящие. Опять он подумал о том, что семью не выселили, не тронули, и что это — хорошо. Месяц стоял над самым домом, над забором. Ставни были закрыты, но тонкие щели ярко, медово лучились. «Хорошо электричество работает, много лучше, чем у нас», — подумал Семенов, по-прежнему имея в виду Сибирь, свет в бараке. С давнишней легкостью он поднялся по ступенькам крыльца, поставил сундук, сверху положил полупустой мешочек и только после этого постучал.

Очень мягкие шаги раздались в коридоре, певучий голос спросил: «Это ты, Михайлик?» Семенов не успел ответить. Дверь распахнулась, в ярко освещенном четырехугольнике, как в раме, стояла молодая женщина. Он сразу заметил ее красоту, счастливые синие глаза, полные улыбающиеся губы, в губах мелькали влажные и очень белые сверкающие зубы. Покоем, особой приятностью веяло от всей ее фигуры в легком халате, от оголенных рук — одна рука все еще лежала на двери, — от стриженых светлых волос. Казалось, что и запах — нежный и тонкий — исходил от нее.

Это длилось не более секунды. Внезапный страх исказил ее лицо, глаза сделались острыми, дрогнули губы. «Ох», — простонала она, начала было закрывать дверь, но раздумала, взяла ее на цепь и только после этого спросила:

— Вам кого?

Перед ним, не было сомнения, стояла Лиза, невестка. Но он почему-то спросил Михаила.

 

— А вам зачем?

И только задала этот вопрос, как тотчас же вновь ахнула, но уже по-иному — весело, возбужденно, и, как прежде, засверкала, засияла.

— Вы... Сергей Михайлович... Да?

Она распахнула дверь и внимательно, высунув голову, смотрела. И чем больше вглядывалась, тем все больше улыбалась.

— Я по старым карточкам узнала... Да?

С удивившей его легкостью Лиза взяла сундук и мешочек и, пропустив его вперед, пошла за ним. Она была взволнована, задавала вопросы и тут же сама на них отвечала. Почему он не телеграфировал о своем приезде? Ну да, когда бы еще дошла телеграмма... Она минула столовую, обошла свекра и вошла в спальню. Сергей Михайлович брел за нею. Здесь, под шелковым синим абажуром, горел мягкий, тоже синеватый свет, сильнее пахло тем домашним, тонким и нежным, что он уловил в коридоре.

— Вот, — склонившись над детской коляской, восторженно сказала она, и, точно спеша загладить излишнее свое упоение, извинительно улыбнулась. — Вот ваш внучек, шестой месяц пошел... — И, не в силах себя сдержать, добавила то, что в подобных случаях говорят молодые матери грудных детей: — Вот дедушка, Сергей Михайлович, приехал, а Василечек ничего не знает, он спит себе, глупенький, спит и спит.

Она чуть отступила, точно приглашая свекра ближе подойти, и спросила:

— Правда, хорошенький?

Говоря, она вопросительно смотрела на Сергея Михайловича. Ребенок шевельнулся, и она с сожалением, все так же легко ступая, вернулась в столовую. Она была возбуждена, и ей одинаково хотелось и расспрашивать, и рассказывать.

— А как вы в первый раз догадались, что в пачке рафинада лежит для вас письмо?

Это была ее хитрость — в полукилограммовую пачку сунуть в щель между одним рядом сахара и другим письмецо. Кто еще станет развязывать и осматривать расфасованный рафинад? Однажды, когда она поехала в областной город, Михайлик дал ей сто рублей, попросил послать отцу перево-

 

дом, а она и сотенную сунула в пачку, потом аккуратно, как было, перевязала пачку желтым шнурочком.

Сергей Михайлович, конечно, получил... Семенов кивнул, и она совсем по-детски захлопала в ладоши.

— А как вы узнали, от кого шли посылки?

Да, когда цензор спросил его об этом (это было в сорок девятом, в военные и первые послевоенные годы никто почти в лагере не получал посылок), Семенов ничего толком не мог ответить. Разумеется, он назвал сына, но цензор отрицательно покачал головой. На вопрос: откуда ждете? Он тоже напутал. Цензор немного пристыдил его: как же так, не знаешь, кто тебе посылает и откуда? — но под конец сам сказал: из областного города, от Рудневой...

— Я и запомнил, — усмехаясь, сказал Сергей Михайлович.

— И уж в следующий раз ответил как положено.

Она слушала, и лицо ее менялось, оно стало грустным и чуть тревожным, когда свекор не мог назвать ни фамилии отправителя, ни города, откуда послана посылка. Но под конец она вновь засияла, весело слушала его рассказ.

— Это моя девичья фамилия — Руднева, — пояснила она.

— Я ездила в область, закупала продукты и посылала вам. В последний раз, через два месяца после родов, я попросила одну знакомую побыть с Васильком, отцедила молоко, и три раза она его кормила из рожка... — Лиза смутилась, стала пунцовой. — И если бы вы знали, — взволнованно воскликнула она, поднялась и сделала несколько шагов. — Если бы вы знали, как Михайлик радовался, когда я привозила и показывала ему почтовую квитанцию. «Теперь, говорил он, я могу спокойно обедать, ужинать...»

Слушая ее, он немного огорчился, вспомнив, что до сих пор ничего не спросил о сыне, о дочери. Но что спрашивать? Чтобы загладить свое упущение, он, как о само собой разумеющемся, сказал:

— Михаил и Нина еще на работе.

— Михайлик? — переспросила она и капризно надула губы. — Ах, он так занят, так занят! Знаете, он теперь главный в райземе, и это меня огорчает. Что ни вечер — заседание, а то поедет по району — и день, и два его нет... — Ей показалось, что после ее слов и свекор огорчился, и она

 

добавила: — Нет, сегодня он никуда не уехал и должен скоро прийти...

Мысли ее получили иное направление, она помолчала, потом всплеснула руками.

— Я все болтаю, болтаю, а вы с дороги, устали, есть-пить хотите, — досадливо произнесла она, поднялась и направилась в кухню. И уже с порога, вспомнив, что на его вопрос она не ответила, добавила: — Нина никак не могла у нас устроиться, она в Орешкинском районе работает. На Новый год к нам в гости приезжала — Василька посмотреть — и написала вам письмо. А я письмо — в пачку рафинада, вы, конечно, получили...

4

 

Чай разморил его, и все дальнейшее происходило как в тумане. Лиза, видимо, часто оставалась одна и поэтому так была говорлива. Уютно пел самовар, он начал на высокой ноте, потом усыпляюще замурлыкал. «Жизнь никого не щадит...» Это сказала невестка, или, слушая ее, Сергей Михайлович сам так подумал. В сорок третьем был момент, когда Харьков ненадолго отбили, и двенадцатилетней девочкой Лиза с матерью пробрались на восток. Но и в тылу с больной матерью было худо и голодно, голодно как! Ладонями она сжала щеки и строго посмотрела на Семенова. Воспоминания о невзгодах взволновали ее, она помолчала.

— Нет, — тряхнув головой и этим отгоняя невеселые мысли, произнесла она и лукаво и смущенно посмотрела на свекра. — Я вам лучше расскажу, как я познакомилась с Михайликом и как оба мы сразу... — Она поперхнулась, слезы блеснули на ее глазах. — Как он мне понравился...

Но и об этом, сбившись, не стала рассказывать.

— Я говорю и говорю, — сказала она после перерыва. — Я говорю и говорю, а вы с дороги устали, ничего не берете... Ну, пожалуйста, поешьте, пирога возьмите, я его сама испекла. Михайлик очень расстроится, если узнает, что вы мало ели... И смотрите, как долго его нет! Скоро посевная, знаете, сколько хлопот?

Теперь, после того, как она упомянула о Харькове, он услышал ее украинское произношение, особенно в том, как она

 

— «говорю, говорю» и «илы» вместо «ели». Умолкнув, она то поднималась, то вновь садилась. Неподвижные руки мешали ей, она стала переставлять посуду на столе, придвигала к Сергею Михайловичу пирог, хлеб, масло, сыр. Чтобы не огорчать ее, он — хоть и насытился, вновь принялся есть. Она смотрела на него, ободряюще кивала головой, и он вспомнил, как она склонилась над коляской, в которой лежал Василек.

Должно быть, у нее необычайный слух. Вытянув голову, она прислушивалась к тишине. Вдруг она ожила.

— Идет! Михайлик идет!

Но Сергей Михайлович долго еще ничего не слышал. Она поспешила в коридор, открыла входную дверь — оттуда понесло холодом.

— Угадай, кто приехал? — раздался наконец ее голос. — Не скажу, ни за что не скажу!

Михаил не мог угадать, она его не пускала. Слышно было, как они возились. Напоследок по-детски игриво, поднимаясь и опускаясь на цыпочках, держа мужа под руку, она ввела его в столовую.

— Но откуда я могу знать? — со снисходительностью старшего спросил он.

— Ты и сейчас не знаешь?

Он легко отстранил ее, обошел стол и только после этого воскликнул:

— Отец! — и бросился к Сергею Михайловичу, который с блюдцем на пальцах смущенно поднялся.

Подобно жене Михаил стал задавать вопросы: как ехалось, в какой день освободили, достаточно ли денег было в пути? Глянул на стол и с упреком в голосе сказал жене:

— Ты бы котлету предложила или яичницу...

Она виновато охнула.

— А я не знала, что им... — она поправилась, — что Сергею Михайловичу можно. Я сейчас!

Сергей Михайлович удержал ее, сказал, что сыт. Несколько долгих секунд они молчали.

— Что же я сижу, — опомнилась Лиза. — Ты ведь не обедал.

— Нет, сиди, сиди. — И, как только что отец, Михаил удержал ее.

 

Ему хотелось молча сидеть рядом с гостем, вглядываться в его лицо. С огорчением и сердечной тяжестью он все больше замечал, как отец постарел, совсем стал дряхлым. Вот и руки трясутся, и головой он ненужно кивает. Михаил глянул на жену. О чем они говорили до того, как он пришел? Лиза, видно, рассказывала, как трое суток рожала Василька, и какой он хороший, и «все, все понимает». Или они, как сейчас, сидели, молчали.

Но долго молчать Лиза не умела. Улыбаясь, она часто взглядывала на свекра, на мужа. Десять лет — подумать только! — Сергей Михайлович не видел ее Михайлика. И до сих пор она ничего не успела ему рассказать!

— Ведь Михайлик с прошлого года член бюро райкома, — с гордостью произнесла она. И подробно, с мужниных слов, стала передавать, как назвали его кандидатуру и как блестяще, огромным большинством голосов, он прошел.

Она говорила долго, только под конец стала ощущать неловкость, с трудом произносить каждое слово. Она была чутка, всегда чувствовала настроение мужа. Сейчас она подняла на него глаза. Что случилось? Она как будто не хвастала, ничего такого не сказала...

Михайлик был мрачнее тучи. Нервничая, вскидывая то правое, то левое плечо (как она знала эту его привычку), он взад-вперед ходил по столовой. Глаза его ничего не видели (и это она тоже хорошо знала) — так был он сосредоточен на какой-то мысли. На какой?

Вдруг он спросил:

— Отец вошел через парадную дверь?

— Да, — недоумевая, ответила она. Ей казалось, что чем подробнее она расскажет о приходе Сергея Михайловича, тем скорее муж заговорит, изменится, как это часто с ним бывало, его настроение. Должно быть, худоба свекра, его жалкий вид, трясущаяся голова огорчили его. «Ах, Михайлик, Михайлик!» — с жалостью к мужу, к свекру подумала она и вновь стала рассказывать о том, как Сергей Михайлович постучал, как, не спрашивая, она открыла дверь. Нет, она спросила и, не дожидаясь ответа, распахнула дверь...

— И мне сразу что-то показалось, я вгляделась, а это Сергей Михайлович...

 

Слушал ли ее Михайлик? Он продолжал ходить из угла в угол, по-прежнему поднимал то одно, то другое плечо, потом остановился перед отцом.

— А по дороге с вокзала? Никто из знакомых тебе не встретился?

Почему-то и Сергей Михайлович ответил пространно:

— Ни одна живая душа. Что такое, думаю, не должны спать так рано. Только у Бабичева чай пили, я в окне видал...

Не дослушав, Михаил вновь зашагал. Теперь выражение его лица была страдальческим. Он знал, что отец и жена со все возрастающим недоумением смотрят на него, ждут. Но он также знал, что какие слова он бы сейчас ни произнес, как ни отбирал бы их, все они одинаково будут отвратительны, гадки, противны. Но дальше молчать было нельзя.

— Еще тогда, в сороковом, — обращаясь к жене и отцу и не глядя ни на одного из них, сказал он. — Еще тогда я заявил, что порвал всякую связь с... — Он не мог произнести имени отца. — А в прошлом году, когда меня выбирали в бюро, Козырев дважды спросил: нет ли у меня связи?.. Конечно, он ничего не мог бы доказать, посылки шли из области и не от моего имени. И оба раза я отрицал...

— Ну да, ну да, — оживленно прервала его Лиза. Она не знала, что именно он хочет сказать, к чему клонит. Сейчас она вспомнила, что, рассказывая о Сергее Михайловиче, муж, как сейчас, менялся в лице, страдал невыносимо, и она утешала его. — Я даже, помнишь, пустила слух, что в Харькове у меня брат и я езжу в область, чтобы там доставать продукты и отправлять ему посылки. — Она улыбнулась Сергею Михайловичу, этим как бы напоминая ему о том, что говорила раньше.

Михаил слушал неохотно, нетерпеливо.

— А какое это теперь имеет значение? — произнес он, как только она умолкла. — Никакого. Папа приехал...

И недовольный, расстроенный, он посмотрел на нее. Она лукаво улыбнулась. Трехлетнее замужество убедило ее в том, что мужчины часто не понимают простых вещей и расстраиваются по пустякам.

— Но, Господи, Михайлик, — возразила она. — Ты ведь сможешь объяснить! После десяти лет старый отец приехал

 

к сыну... Что может быть естественней? И они, конечно, все поймут, даже этот Козырев.

Пока Лиза говорила, он стоял у окна. Когда она сказала о том, что «все поймут, даже Козырев», он только фыркнул и насмешливо скривил губы. Несколько раз он смотрел на часы. Постепенно лицо его стало холодным, решительным, он прищурился.

— Отец не может здесь оставаться, — сказал он жене. И обращаясь к Сергею Михайловичу: — Ты это сам понимаешь, папа. — Пальцы его дрожали, когда он отвернул рукав и вновь посмотрел на циферблат. — Через сорок пять минут отходит поезд в Орешкино. Ты поедешь к Нине... Вот деньги, и я буду каждый месяц давать...

И Сергей Михайлович понял его, поспешил согласно кивнуть. «Куда так много», — увидев пять сотенных в руке сына, сказал он. Но Михаил его не слушал, твердо и неловко запихнул деньги в карман отца.

Только Лиза широко открытыми глазами смотрела на мужа.

— Но, Михайлик, — произнесла она. — Ты же знаешь, что у Нины...

— Я знаю, я все знаю, — сказал он и так твердо посмотрел на нее, что, не договорив, она опустила голову. — Ты проводишь папу на вокзал. И скорей одевайтесь, вы опоздаете к поезду.

5

 

Лишь возвращаясь с вокзала, Лиза дала волю слезам. Она шла быстро, почти бежала, по-детски всхлипывая. Надо было как можно скорее увидеть Михайлика.

Шагах в двадцати от дома муж окликнул ее. Он был в шубе, в шапке, в валенках.

— Поезд ушел, — сказала она.

— Я не на вокзал, — пояснил он.

Она так была занята своей мыслью, что забыла спросить, почему он на улице и как это оставил Василька одного.

— Ты же знаешь, — повторила она слова, которые так и небыли сказаны дома, в столовой. — Ты же знаешь, что у Нины Сергей Михайлович не может жить. Она ведь из-за отца и здесь не могла устроиться.

 

— Я был на переговорной, только что говорил с Ниной, — сказал он. — Она отвезет отца в Бебутово, там у нас тетка.

Лиза дрожала, тянула носом, и он взял ее под руку.

— Ему там будет хорошо. Я сказал Нине, чтобы она не жалела денег, нашла ему комнату с отоплением. И ты сможешь к нему ездить раз в месяц... Городок тихий, на отшибе, там нас никто не знает...

И так как она продолжала дрожать, он добавил:

— Что делать? Иначе ничего не придумаешь...