- 141 -

В ИЮНЕ 1953 ГОДА

 

В инвалидный барак зашел надзиратель Матусов. Это старый служака, толстый, краснолицый, с бабьими отвисшими щеками, в меру добродушный. Еще в половодье у надзирательской размыло мостки. Но весна была суматошная, о мостках вспомнили в июне. Следовало найти заключенного, который бы час-другой поработал топором и лопатой.

Весной и летом крестьяне инвалидного барака томятся от безделья. И только Матусов заговорил о работе, как тотчас же вызвался охотник.

— Давайте, давайте, — сказал Нефедов. Он слез с нар, аккуратно вытряхнул портянки, ловко стал обвертывать ноги, обуваться. — Для такого дела не грех поработать, — продолжал он, зашнуровывая ботинки. — Им, мосткам-то, давно пора делать починку.

И вот он работает, Нефедов, — медленно, как бы любуясь и наслаждаясь каждым движением. Стучит топором и при этом утробно, с удовольствием гакает. Плюет на ладони и, помедлив, берется за лопату. Голову склонил он набок, глаза прищурены. С прищуром смотрит он и на горячее большое солнце и чему-то усмехается — благодатному дню, ладной работе, своим мыслям?

Рядом тяжело, неуклюже топчется Матусов. Он уже несколько раз обошел Нефедова, несколько раз громко и музыкально зевнул, раза два перепоясался, поправил фуражку. Расставив ноги, он подтянул сапоги; подтягивая, нагнулся, да так, что в остром углу своих галифе снизу вверх увидел кусок неба, зелень деревца. Потом сел на крыльцо надзирательской, достал жестяную коробку из-под американской колбасы и начал скручивать козью ножку.

 

- 142 -

— Закури, если имеешь охоту, — сказал он Нефедову. Заключенный кивнул. Он легко и неглубоко — одним махом — загнал топор в гудящий столб электросети и, опираясь на лопату, подошел к надзирателю. С той же приятной медлительностью, что и работал, он слепил цигарку, старательно обсосал, обслюнил ее конец, выплюнул попавшие в рот крупки и, усевшись на нижнюю ступеньку крыльца, вытянув ноги, стал курить, с аппетитом затягиваясь густым пахучим дымом.

— Хороша, — произнес он. — И если сказать, человек имеет беспокойство...

— Это ты про что? — спросил надзиратель.

— Про моршанскую, — пояснил Нефедов. Он посмотрел на цигарку и вновь затянулся. — Про эту махорочку. Наглотаешься дыму, насосешься его, глянь, и душе вроде легче. Отходит она, душа-то.

Матусов снял фуражку, ладонью вытер лоб, сказал:

— Точно.

Но Нефедов тут же оспорил свои слова.

— Погодите малость... Это как так — «точно»? Голове, возможно, чуть полегчает, закружится она вроде, а вот душе... Никакой, сказать, пользы нету душе-то, и мутит ее, мутит... Я по вашей личности очень даже прекрасно замечаю. Неуспокойство — оно и есть неуспокойство. И выходит, вам от него податься некуда.

Надзиратель как бы про себя повторил слова заключенного, пошевелил губами, подумал. Прошло несколько минут, и он спросил:

— А какое у меня может быть беспокойство?

Вытянув шею, Нефедов глянул на него с удивлением.

Двумя пальцами он потушил цигарку и заложил ее за ухо.

— Чудно вы говорите, ей-богу, — продолжал он и пожал плечами. — Кому ж теперь беспокоиться, как не вам?

Вновь, после долгого молчания, надзиратель повторил вопрос:

— А чего мне беспокоиться?

Заключенный усмехнулся.

— Это вы с форсу, — твердо сказал он. — Одно только с форсу... Сколько у вас бараков пустует?..

 

- 143 -

— Семь, — сразу ответил Матусов. — На прошлой неделе седьмой заколотили.

— Во-от! А почему, скажите, их заколотили?

На этот раз усмехнулся надзиратель. Он любил поговорить, послушать. Но вопрос был дуралейский, без смысла, и он поучительно сказал:

Вам и газеты читают, и радио в бараке бубнит, и кавече* все как есть разъясняет, на щитах рисуют, выписывают, а ты — «почему, почему?» Который заключенный вор, или он жулик, или меньше полсотни тысяч растратил, тому амнистия, приказ товарища Ворошилова. В мае — сам знаешь — им бумаги выправили, паек выписали и — вольным порядком — на вокзал: получай билет, куда хочешь, туда и отправляйся. Сколько, считай, от нас человек ушло? Вот и выходит: раз по амнистии разошлись, раз бараки свободны, их заколачивают.

— Это в точности, — согласился заключенный, — а с пятьдесят восьмой как получится?

За последние недели Матусов успел привыкнуть к этому вопросу. Спрашивали всех: начальника лагеря, его заместителя, начальника кавече, опера, надзирателей, конвойных. Установка не была спущена, каждый отвечал по-своему, даже офицеры путали. Так, к примеру, начальник кавече утверждал, что политикам никакой слабинки не может быть, как сидели, так им и сидеть от звонка до звонка. Это было понятно, привычно. Но уже дней через десять опер, рассказывали, получил из Москвы бумагу, вызвал к себе начальника кавече и добрый час читал ему мораль. Оказывается, никакого права кавече не имел так говорить, за что, слушок был, его собирались демобилизовать... Разберись тут!

И надзиратель ответил так, как, по его представлению, было положено:

— То не нашего ума забота. Как Москва прикажет, так и будет!

Ваша правда, — подхватил Нефедов. — А только дело это решенное. Погодите малость, и наши бараки заколотят, и лагерь весь — долой, ликвидируют.

 


* Культурно-воспитательная часть.

- 144 -

— И пускай, — не думая, сказал надзиратель. — Мне что?

— Ва-ам? — Нефедов еще больше сузил глаза, одними щелками насмешливо смотрел на Матусова. — Оно, если хотите знать, вас, главное, и касается, и неуспокойство ваше от этого самого... Заколотят бараки, лагеря — долой, может, одного сторожа приставят, и то, кому они, бараки, в тайге, что их сторожить? А вы, извините, куда? Вот она — точка, запятая!

Опять эта глупая чепуха! О том, что лагерь закроют и офицеры и надзиратели останутся без дела, болтал зять-конвоир, пустая голова, пьянчуга и бабник, болтал и кое-кто из молодых надзирателей, слушать их было и смешно, и противно. Не первый год Матусов служит в лагерях. И никогда ни одного не уволили, разве что по глубокой старости. Перевести — могут, его, Матусова, трижды переводили из лагеря в лагерь, только и делов!

В таком духе он и хотел наскоро ответить, отделаться несколькими словами. Но Нефедов, оказывается, недоговорил.

— Что вы будете делать? — допытывался он. — На какую, сказать, работу можете податься?

В его вопросах, в том задоре, с каким они были заданы, Матусов почувствовал издевку. И он изменил свое намерение, сказал не то совсем, что собирался:

— А куда захочу, туда и определюсь. Рабочая сила везде требуется — хоть в Канске, хоть в Ачинске, хоть в Минусинске — очень, говорят, в Минусинске климат подходящий, — а то и в самый Красноярск.

— Не-ет! Никак! — прервал его заключенный. — «Рабочая сила»! А какая, извините, вы рабочая сила? Поверку сделали, цифры на досточку вывели — мол, заключенные в наличности, — вот и вся ваша рабочая сила. В Красноярске, в Канске, если взять завод, там вкалывать надо, там с досточкой не походишь. А вкалывать вашему брату никак невозможно, разучились вы, одним словом, а может, и сроду не умели. Сами посудите, вот вы, гляжу я, без дела на скамеечке сидите, и то вас пот прошибает...

Сколько слов, сколько вопросов! Матусов смотрел с удивлением, мигал. Заключенный удобнее уселся — даже ногу поставил на уровень сиденья, даже лопату переложил.

 

- 145 -

Он умолк — надолго ли? Этим следовало воспользоваться. И с тем же азартом, что и Нефедов, Матусов произнес:

— А я не на завод — я в колхоз!

— В колхоз? — протянул заключенный. — Ну, это вы совсем чепуху сморозили, совсем зря. И в колхозе вас за одно спасибо держать не станут — хватает у них дармоедов. И еще в расчет примите: в колхозе ни жалования, ни пайка, ни обмундирования, сапогов этих нету. Работай, и все тут, вкалывай. А с вашей натурой больше двухсот грамм на трудодень не намолотите. Не-ет, это вы, извините, сгоряча сбрехнули.— Он встал и направился к месту работы. — Нет, — повторил он, поплевывая на руки. — Плохо ваше дело с какой хочете стороны. Прямо, то есть, никуда!

И решительно, будто говорить больше было не о чем, он принялся копать. Матусов посмотрел на его спину, на лопатки, двигавшиеся под рубахой, на то, как он ставил ноги на заступ, и вдруг разозлился. Хотелось порядком его ругнуть, сказать привычное: «Тебе что — советская власть не нравится?» Но слова были некстати, а может, и говорить их теперь не полагалось? Однако ответить следовало, и с большим опозданием, продолжая злиться, он в сердцах сказал:

— Ты зачем явился? Агитировать? Так мне твоя агитация не требуется. Ты явился работать. Вот и работай!

Ничего не ответил заключенный. Но, как победитель, он весь искрился, усмехался каждой морщинкой, в такт веселым мыслям кивал, в такт звенел лопатой. Несколько раз крякнул — тоже победно и, пожалуй, не без издевки.

На крыльце сидел Матусов. Солнце приблизилось к нему, пекло с полуденной силой. Он его не замечал. Он был задумчив.