- 138 -

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 

Я познакомилась с ней в сентябре 1989 года, в солнечный предвечерний час. В Литве начиналось время великих перемен — страна еще была советской республикой. Там царило радостное возбуждение, и мне посчастливилось видеть все собственными глазами и слышать собственными ушами. Той осенью события в Центральной Европе перехлестывали друг друга. Через несколько недель пала Берлинская стена.

В то время я разъезжала со съемочной группой западногерманского телевидения, которое делало фильм про Западную Литву — узкую полоску земли к северу от Мемеля, которая когда-то раньше принадлежала Германии. В тот вечер мы были заняты поисками деревни под названием Биттенен, места действия романа Иоганнеса Бобровского «Литовские клавиры». По дороге, когда мы ехали к Ромбинусу, нам встретился пожилой человек, и мы спросили его, проживает ли там еще кто-нибудь из прежних жителей. «Да, — ответил он, — одна-единственная женщина, Елена Кондратавичиене, — он указал на кирпичный дом, — вон там, где цветет так много георгинов».

Я все еще вижу перед собой эту сцену: как фрау Елена выходит из дома на наш зов — маленькая, проворная и чуть сгорбленная. Как она нисколько не удивляется нашему визиту и диковинным аппаратам, которые мы таскаем за собой. Как она с величайшей непринужденностью начинает рассказывать: «Давно ли я тут живу? Ровно восемьдесят лет. Остальные уроженцы Биттенена развеяны по всему свету. Большинство живет на Западе, в Германии. Некоторые — в Канаде, еще какие-то — в Америке. Смотря куда их закинула судьба. Я здесь осталась единственная». Старая женщина говорит о трагедии своей жизни. И при этом

 

- 139 -

излучает силу и свет. Она говорит и говорит. «Вам нравится здесь жить?» Я спрашиваю с полнейшей наивностью о том, о чем при нормальных обстоятельствах никогда бы не спросила. «Да!» — отвечает она и смеется. «Теперь, в конце жизни, здесь и впрямь можно жить в свое удовольствие. Что еще нужно человеку? Куда еще он может стремиться? Родина есть родина, и лучшего не сыскать».

Все члены нашей пестрой телевизионной команды — двое немцев, один поляк, один итальянец и один литовец — почувствовали нечто необычайное: эта женщина выступила с вызывающим утверждением: в наше страшное столетие ей выпала лучшая доля. Она, оставшаяся дома, была более счастлива, чем другие, кого подхватил и понес великий поток истории и кто ныне с комфортом живет на Западе. Такая мысль казалась нам странной, даже дикой. Однако ее манера говорить была убедительной. Она навязала нам свою точку зрения. На какой-то миг мы смогли себе представить, как выглядит мир, если смотреть на него из этого местечка на берегу Мемеля. На какую-то секунду нам показалось приемлемым, что человек может просто оставаться на месте и что это нормально. Вдруг факт изгнания миллионов людей в Центральной Европе показался нам каким-то странным. Естественность представления о том, что восточная родина могла быть лишь «воздушным замком» — это констатировал и требовал признать Иоганнес Бобровский, — стала сомнительной. Спустя долгое время после крушения мира, существовавшей на мемельской земле, спустя долгое время после прощальной песни, спетой Бобровским этому миру, мы нашли человека, женщину, которая ясно и со знанием дела говорила о давно минувшей эпохе: последний голос из Прусской Литвы.

ПРУССКАЯ ЛИТВА

 

Объяснить в нынешней Германии, что такое была «Прусская Литва», почти невозможно. Восток Германского рейха забыт. Тем не менее, и это поразительно, — из этих об-

 

- 140 -

ластей вышли двенадцать миллионов человек, каждый пятый немец после войны оказался изгнанником.

«Прусской Литвой» с XVIII века называли северо-восточный регион Пруссии. Это была местность вокруг Мемеля, населенная преимущественно литовцами. Точному географическому определению она поддается только на северо-востоке, где линия, проложенная в 1422 году мирным договором, подписанным на озере Мельно между немецким орденом и польско-литовскими владетельными князьями, обозначала политическую и культурную границу. На запад эта область простиралась приблизительно до Дайме. Примерно в таких пределах она в 1714 году стала административно-территориальной единицей. Резиденция «Литовской административной палаты» находилась в Гумбиннене. Учреждение этой палаты было частью так называемого «Великого восстановления». Эпидемия чумы в начале XVIII века опустошила значительные части страны, и Фридрих-Вильгельм I решил систематически населять ее снова. Король стал впускать в страну беженцев по религиозным мотивам из Зальцбурга, призвал меннонитов из Голландии и Швейцарии, вербовал колонистов из Южной и Западной Германии. Самую многочисленную группу составили литовцы. Они находились ближе всех и приезжали, как и в минувшие столетия, большей частью без всякого приглашения. В годы «восстановления» и образовалось то смешанное население, которое отличало восток Пруссии.

Государство обещало всем своим жителям веротерпимость. А литовским крестьянам к тому же даровало привилегию сохранить свой язык и культуру. Согласно установлению Лютера и прусским законам священники должны были вещать слово Божие на родном языке той или иной общины. При необходимости церкви и школы были двуязычными — немецкими и литовскими. В учреждениях и в судах работали переводчики.

В противоположность другим новоприбывшим, которые сравнительно быстро ассимилировались, литовцы долго оставались сплоченными — не только потому, что были многочисленнее, но и потому, что представляли собой од-

 

- 141 -

нородную группу. Они были и оставались крестьянами и упорно держались за стародавние обычаи. Особенно долго могли они удерживать свои позиции к северу от Мемеля. Поблизости от границы влияние городской немецкой культуры было слабее, нежели, скажем, в районе Инстербурга*. В течение XIX столетия и особенно упорно после основания Германской империи государство принялось оказывать давление на своих иноязычных граждан. Началась «политика германизации», она прокладывала себе дорогу прежде всего через школы. Однако в конце концов принудительных мер для обучения немецкому языку уже не требовалось. Ход индустриализации, современный мир труда и товаров и без того столь драматически потрясли крестьянский космос, что литовцы без немецкого языка больше обходиться не могли. Раньше он был нужен только для перехода в более высокий слой общества или же временно, скажем, на срок военной службы. Но теперь, когда крестьянские дети толпами потянулись в Рурскую область, немецкий был им жизненно необходим. Что можно было предпринять с языком, которого уже через два часа езды не понимал ни один человек?

Те, кого это коснулось, смирились с неизбежностью. Родители учеников несколько раз протестовали против изгнания из школ литовского языка, правда, в большинстве случаев выражали свое недовольство в чрезвычайно почтительных петициях. В них «августейшего всемилостивейшего императора» покорнейше просили оставить детям родной язык хотя бы в преподавании Закона Божия. В этом крестьяне получили тогда поддержку священников. Церковь довольно последовательно соблюдала двуязычие, пока в нем была нужда, и тем смягчила процесс размежевания. В противоположность чреватому взрывом «польскому вопросу», на крайнем северо-востоке империи было мало национально-политического горючего материала. Прусская Литва с этнической точки зрения была страной, втис-

 


* В настоящее время — г. Черняховск.

- 142 -

нутой между другими народами, однако она всегда оставалась непоколебимо лояльной по отношению к прусской монархии и германскому государству.

В 1910 году статистика насчитывала всего сто тысяч граждан, говоривших на литовском языке.

ЭПОХА ЛЕНЫ ГРИГОЛЯЙТ

 

Тут начинается история жизни Лены Григоляйт. Она родилась в год последней прусской языковой переписи. Ее отец, по-видимому, указал литовский язык как язык своей семьи. В Биттенене это сделало меньшинство, примерно лишь четверть из шестисот жителей. По своему типу семья Григоляйтов принадлежала к тому слою населения, где литовский продержался дольше всего. Среди уверенных в себе крестьян-середняков гордость собственной традицией была тогда еще широко распространена. Как сообщает Лена, все члены ее семьи говорили также и по-немецки. Двуязычие считалось нормой в течение жизни уже как минимум двух поколений. Однако акценты у этих поколений были расставлены по-разному. Дедушки и бабушки еще были душой и телом привязаны к литовскому языку. Между собой и со своим Богом они говорили только по-литовски. Родители сознательно отводили разные языки различным сферам деятельности. Литовский был более употребителен дома и на работе, немецкий господствовал скорее вне дома, в сношениях с теми или иными учреждениями и с соседями. Это был язык образованных людей, который культивировали ради детей. Для самой Лены языки ее детства были абсолютно равноценны. В зависимости от места и от контекста она играючи меняла один язык на другой. У ее поколения двуязычие как образ жизни достигло своей самой благополучной высшей точки, в основном не будучи отягощено ни привязанностью к прошлому, ни государственными предписаниями, которые вскоре должны были последовать.

 

- 143 -

Тогда, в детские годы Лены Григоляйт, все шло к тому, что Прусская Литва мирно и без особого шума уйдет из Истории. Конец ее был уже виден, а Первая мировая война его еще ускорила. «Нападение русских» в 1914 году и победа Гинденбурга под Танненбергом усилили в пограничном регионе сознание связи с Германией. Однако произошло нечто неожиданное: Версальский договор втянул этот регион в конфликт. Последняя глава в истории Прусской Литвы стала политической драмой. На том основании, что эта страна — исконно литовская, союзные державы отделили территорию за Мемелем от Германии. Сто сорок тысяч ее жителей никто не спрашивал. Это решение проигнорировало их волю и их многовековые связи с Западом. С литовцами по ту сторону границы, которые в то время отделились от Российской империи и основали национальное государство, прусские литовцы были почти не связаны. Первые были протестанты, верные Германии, и их экономическое положение было намного лучше, чем у вторых. Веками эти две части народа шли разными путями, и этническая общность, установленная державами-победительницами, была иллюзорной. Сначала Мемельская область стала кондоминиумом союзников, чем-то вроде вольного государства под французским мандатом. Потом, в 1923 году, она была аннексирована молодым литовским национальным государством. Союзные державы восприняли эту насильственную акцию как свершившийся факт, однако потребовали гарантий безопасности для национальных меньшинств. Эти злосчастные решения, принятые в Париже, наложили свою печать на юность Лены Григоляйт. Ее честолюбивое стремление получить серьезное, возможно, даже высшее образование внезапно натолкнулось на препятствие: установление новой границы по реке Мемель. Эта граница к тому же отрезала крестьян от традиционных рынков сбыта их продукции. Учитывая тяжелое экономическое положение, имело смысл оставить дочь в усадьбе как работницу.

Правда, «борьба народностей» — немцев и литовцев, — державшая в напряжении город Мемель, за его пределами

 

- 144 -

ощущалась мало. С 1926 по 1938 год в Литве господствовало право войны. Однако было бы преувеличением сказать, что жители Биттенена воспринимали людей из собственно Литвы как оккупантов. Даже те, кто был сознательно настроен пронемецки, жили в двадцатые годы своей обычной жизнью, без особого напряжения. Какого-то раскола населения тогда еще почти не чувствовалось — даже летом, когда Биттенен становился ареной политических манифестаций. Расположенный по соседству Ромбинус привлекал в Иванов день высоких гостей из Литвы и друзей Литвы из Германии. На переднем плане празднеств стоял фольклор, но одновременно реяла надежда, что костры в Иванову ночь могут бросить отблеск и на немецкий берег Мемеля. Так или иначе, в Тильзите еще выходили три маленькие литовские газеты, и был литовский клуб. Самый знаменитый из прусских литовцев — доктор Вильгельм Сторост-Видунас, поэт и учитель средней школы, все еще продолжал пропагандировать свои взгляды.

В Биттенене тоже жил один мечтатель. Мартин Янкус был владельцем маленькой типографии. Печатавшиеся там тексты призывали земляков вспомнить старые литовские ценности. Предприятие все время находилось на грани разорения, призывы оставались без отклика. Тем не менее Янкус был одним из самых уважаемых людей деревни. Его считали обаятельным идеалистом. Возможно, его агитация вызывала улыбку, но никогда не приводила к раздорам.

Семья Григоляйтов была в дружбе с Янкусом. Лена ходила в школу с одной из его дочерей. Эта дружба сыграла роль в решении Лены выйти замуж за Константина Кон-дратавичуса. В этом кругу она в 1934 году с ним познакомилась и сделала свой необычный выбор. Мартин Янкус благословил этот союз как свидетель на церемонии бракосочетания. На историю любви этой пары повлияла и бросила тень политическая ситуация. После прихода Гитлера к власти жителей литовского берега призывали определиться, на чьей они стороне. «На немецкой или литовской?» Впервые в истории этого края вопрос о причисле-

 

- 145 -

нии себя к той или иной национальности отодвинул на задний план общерегиональную идентичность.

Грядущие испытания на разрыв обозначились уже в тридцатые годы. В Смалининкае, где Константин Кондратавичус был таможенным чиновником, супруги почувствовали на себе эскалацию конфликта вокруг Мемельской области. Пограничный городок подвергался опасности уже в силу самого своего расположения. Оттуда можно было обозреть границы, словно с балкона, и, когда Гитлер в марте тридцать девятого года забрал эту область «домой, в рейх», молодая семья оказалась в центре бури. Линия, которую Гитлер и Сталин в августе того же года прочертили на карте Европы, проходила в аккурат перед их дверью. Таможенный чиновник и хозяйка галантерейного магазина видели и слышали, как Красная Армия, которая в 1940 году оккупировала соседнюю Литву, расставляла часовых вдоль речки Свентойе. По улицам Смалининкая катился поток литовских беженцев, двигались колонны литовских немцев, которых Гитлер принуждал переселиться в рейх. На Пасху 1941 года здесь были дислоцированы передовые части вермахта, чтобы подготовиться к нападению на Советский Союз. А когда однажды в июньскую ночь они перешли границу, то над домом Кондратавичусов засвистели снаряды и гранаты. Вскоре после этого жители Смалининкая могли слышать крики евреев. В городках и деревнях вдоль границы, проходившей по Мемелю, между Палангой и Юрбаркасом, было убито более* пятидесяти тысяч евреев.

Эти события мирового значения изменили регион, изменили мироощущение и самосознание его жителей. Каждый из них знал об этих страшных преступлениях, и это знание затмевало региональные проблемы. В сравнении с чудовищным масштабом произошедшего стремление позаботиться об отмирающем своеобразии Мемельского края выглядело совершенно нелепым. Если кто-то захочет датировать гибель Прусской Литвы, то последней и окончательной точкой из всех возможных будет лето 1941 года. Тем летом у местных жителей начала уходить почва из-под

 

- 146 -

ног. С того времени лозунгом стало — выжить, выжить любой ценой. Пока в Западной Германии большинство людей еще восторженно орало «Зиг хайль!», здесь заранее готовились к ужасному концу. Донесения агентов национал-социалистской службы безопасности констатировали у населения сплошь «плохое настроение» и «склонность к пораженчеству».

Открытое сопротивление оказывалось редко. Если оно имело место, то большей частью было связано с литовским делом, с освободительной борьбой оккупированной соседней страны. Оно приводило еще уцелевших прусских литовцев, если они были противниками нацизма, на сторону жителей собственно Литвы. Смешанный брак Лены Григоляйт и Константина Кондратавичуса получил в годы войны до известной степени историческое обоснование. Их общая политическая ангажированность как бы предрешала грядущее: она оставалась с ним в Литве, он с ней не уезжал.

ЭПИЛОГ. ПОД СОВЕТСКИМ ГОСПОДСТВОМ

 

История Лены Григоляйт не заканчивается с концом Прусской Литвы. Она стала частью почти неизвестного исторического эпилога.

О бегстве тамошних жителей на Запад в 1944—1945 годах мы еще относительно хорошо информированы. Однако по-прежнему покрыто мраком их возвращение на Восток. Возвращались не единицы — таких было отнюдь не мало. Семья Лены оказалась тогда среди сотен тысяч людей. То, что сегодня представляется нам полнейшим безумием, было в свое время, если учесть положение вещей, разумным. Кто мог знать, что обсуждали союзники и какие решения они принимали на своих конференциях в Тегеране, в Ялте и в Потсдаме? Большинство людей не могло и представить себе, что Германия потеряет свои провинции на Востоке, что миллионы людей будут вынуждены навсегда покинуть родину, что под конец Европу разрежет «железный занавес».

 

- 147 -

Ближайшие шаги определяла конкретная ситуация. Фронт обгонял обозы, дороги на Запад были забиты. Что могло казаться выжившим людям проще и понятнее, нежели возвращение домой? На родном месте всегда будет лучше, чем на большой дороге или в лагере для беженцев. А «русская напасть» минует, как в Первую мировую войну. Близилась весна, полевые работы становились неотложными.

Лена Григоляйт излагает мотивы и мысли, которые руководили тогда многими жителями Восточной Пруссии. Люди, осевшие на южном берегу Мемеля, часто использовали для возвращения, как своего рода пропуск, их прежнюю, навязанную им государственную принадлежность к Литве. Она обеспечивала защиту от нападений Красной Армии. Сами Советы, когда они проходили по Восточной Пруссии, где бы ни встречали гражданских, давали понять, что жителей северного берега реки они считают литовцами. По окончании войны в «Советской зоне оккупации» старались побудить к «репатриации» всех, кто там родился. В течение 1945 года добрых десять тысяч жителей «Мемельской области» опять очутились дома. Лена и ее семья были одними из первых. По ее наблюдениям, число вернувшихся было значительным и быстро менялись. Только закрытие в сентябре 1945 года границы между советской и польской частями Восточной Пруссии положило конец этому движению туда-сюда. Позже проехать в западном направлении стало невозможно.

Как правило, возвращенцами были крестьяне. Хотя советская военная администрация и литовские власти считали их имеющими право на жительство, обязанными трудиться и так далее, они, однако, подозревались в сотрудничестве с нацистами. Кровавые акты мести, как в Польше или Чехословакии, где оставшиеся немцы становились дичью, были редки.

Возвратившимся грозило не намного больше опасностей, чем новым литовским переселенцам. Все они страдали от грабежей шнырявших вокруг «зеленых» (так назывались банды уголовников, творивших бесчинства за линией фронта), а также от ночных визитов «стрибаев» и «Лесных

 

- 148 -

братьев». Война между Советской властью и партизанами длилась уже долгие годы.

Согласно решению Президиума Верховного Совета СССР от 16 декабря 1947 года граждане Мемельской области, которые до 22 марта 1939 года были гражданами Литвы, получали советский паспорт. И хотя на практике с ними еще долгое время обращались как с гражданами второго сорта, по крайней мере, официально они имели все права граждан СССР. По сравнению со своими земляками, жившими после войны к югу от Мемеля, в Кёнигсбергской области, они жили хорошо. Люди в Восточной Пруссии, оккупированной русскими, были совершенно бесправны и подвержены произволу военных. Там царили голод, эпидемии и отчаяние. Из приблизительно ста пятидесяти тысяч гражданских лиц, живших к концу войны в Кёнигсбергской области (летом 1946 года переименованной в Калининградскую), более трети погибли. Многие из тех, кто выжил, обязаны этим лучше обеспеченным жителям литовского берега реки.

Десятки тысяч голодавших немцев, прежде всего — беспризорных детей и одиноких женщин, потянулись в спасительницу Литву, чтобы там побираться или предлагать свой труд за кусок хлеба. Для Лены Григоляйт оказывать помощь людям было делом естественным, но и многие из новых поселенцев тоже были готовы помочь. Историческое соседство еще раз, до 1947—1948 гг., подтвердило свою жизнеспособность — потом немцев из Калининградской области отправили в Германию.

Жители литовского берега Мемельской области были объявлены советскими гражданами, видимо, большей частью против их воли. Будь у них такая возможность, они бы в большинстве своем тоже уехали. Им пришлось ждать еще десять лет, пока Аденауэр и Хрущев не договорились их отпустить. Сколько из них было тем временем сослано в Сибирь, сколько оттуда не вернулось — неизвестно. Как гласит новейшая статистика, сослано было примерно сто двадцать тысяч литовцев. Была ли значительная их часть из Мемельской области, пока что установить не удалось.

 

- 149 -

В первые годы после войны они в некоторых местах еще жили целыми группами. Например, в колониях на болотистых землях и в рыбацких деревушках на Куршской косе эти группы поначалу скреплялись даже родственными связями. В таких городках, как Хайдекруг, Прёкульс или Погеген, собиралось несколько сот, а то и тысяча старожилов. Такие ситуация, как в Биттенене, где встречались лишь немногие изгнанники, были сравнительно редки. Еще существовало сплетение старых привязанностей, обязывающих привычек, а церковь была местом, где возникало чувство сплоченности, возможно действительно означавшее единение.

В конце пятидесятых годов это еще сохранявшееся небольшое общество рассыпалось. Те, кто не «репатриировался», как Лена Григоляйт, или кому по каким-то причинам не разрешили уехать, были обречены на одиночество. Его все сильнее чувствовали пожилые люди; более молодые приспосабливались, были почти неотличимы от своих литовских сверстников. На тот момент могли быть живы еще несколько тысяч уроженцев Мемельского края, их никто не считал.

В последующие десятилетия ученые из Вильнюсского университета время от времени отправлялись на их поиски. Эти этнолингвисты разъезжали по всей Литве ради сохранения национального наследия. Прусские литовцы, на их взгляд, тоже были его частью, и исследователи тщательно фиксировали их еще сохранившиеся особенности.

Только горбачевская перестройка позволила этой группе людей опять взять слово. В середине восьмидесятых их было еще несколько сотен, и наблюдалась тенденция к сокращению их числа. Первым следствием свободы стала новая волна эмиграции. Склонность организоваться и официально заявить о себе у оставшихся не слишком велика. Лишь немногие приходят на заседание объединения «Mazoji Lietuva»*. Несколько больше заинтересованных

 


* «Малая Литва» (лит.).

- 150 -

лиц собирает немецкое объединение, члены которого называют себя истинными немцами и получают для своего землячества помощь с Запада. Эти две организации постоянно в раздоре, их аргументы иногда напоминают — вплоть до стиля — времена борьбы за «дух народа». Трагедия под конец, как это часто бывает, оборачивается фарсом.

Задачи, какие еще имеет смысл решить, носят музейный характер. Спасать надо уже только наследие истории. Как национальное меньшинство в Литве эта группа будущего не имеет. Она слишком малочисленна, ее полное исчезновение — не за горами. Тем, кто может еще что-то рассказать о жизни в Прусской Литве, по восемьдесят лет, а то и больше, и политикой они уже не интересуются. Они знают, что после них — и это необратимо — продолжить их историю уже некому.

Те, кто еще в силах, с сочувствием наблюдают за движением Литвы к свободе — как, например, Лена Григоляйт. Ее патриотизм — не исключение. Его не так-то легко обнаружить у ее соотечественников на Западе, которые, разумеется, ощущают себя немцами. Им такое сочувствие могло бы показаться странным, возможно, даже вызывающим. Поэтому важно себе представить, что оно вовсе не было запрограммировано с самого начала. Лена исконно была немкой. Ее определяли как таковую не только свидетельство о крещении и паспорт, она и сама признавала себя немкой. Региональная «прусско-литовская» укорененность этому не противоречила. Изменение национальной идентичности Лены было долгим, долгим процессом. Ее точка зрения действительно прояснилась значительно позже, ближе к ее восьмидесятилетию, когда Литва стала независимой. «Я — литовка», — осознала она в те дни. А поездка в Германию, которую она предприняла в 1989 году, развеяла последние сомнения: страну, в которой живут теперь другие биттененские, ей никогда не полюбить.

 

- 151 -

ПОВЕСТВОВАНИЕ КАК ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

 

За время моей поездки по Мемельскому краю я познакомилась со многими старыми крестьянками. Однако долгий разговор с какой-то из них у меня завязывался редко. Большей частью они были так сбиты с толку, что я с трудом понимала их рассказ. Лена Григоляйт была единственной, с кем у меня возник контакт. Почему?

Из всех, с кем я встречалась, она, безусловно, самая интеллигентная. Однако образование и ум мало что объясняют. Скорее уж ее начитанность, ее манера соотносить прочитанное с собственной жизнью могут приоткрыть нам суть натуры этой женщины. Книги помогли ей двигаться по ее необычному жизненному пути. Лена Григоляйт совершенно одна, самостоятельно и всегда по-новому, объясняла себе мир и определяла свое место в нем. Обычно это — процесс, требующий общения с людьми и зависящий от какого-то сообщества, которое обсуждает меняющиеся ситуации, спорит по возникающим вопросам, устанавливает нормы, бьется над осмыслением фактов. Один, отдельно взятый человек навряд ли может справиться с этими перманентно новыми определениями. Оставленный в одиночестве, он тонет в происходящем, оно его захлестывает, остается для него необъяснимым. Лена Григоляйт, по-моему, с этим справилась. Она постигла смысл сменяющихся времен. И вместе с тем всегда, даже в крайней растерянности, в шестидесятые—семидесятые годы, жила с сознанием того, что есть люди, которым она должна это сообщить. Она считала себя очевидицей. Когда-нибудь, говорила она себе — или ей подсказывал это инстинкт, — кто-то обязательно услышит ее послание. Лена Григоляйт была всегда духовно активна по отношению к времени, которое испытывало на прочность ее и ее семью. Никто из всех, с кем я говорила, не чувствовал себя жертвой в столь малой степени, как она. Она выбиралась из самого глубокого отчаяния, а стоило ей одолеть препятствие, как судьба, казалось, начинала плясать под ее дудку.

 

- 152 -

Помогала ей страсть к рассказам. Рассказывать она любила с детских лет и делала это часто — у нее рано проявился настоящий талант. Она выросла в такой среде, где еще большую роль играла устная культурная традиция, где люди рассказывали друг другу истории, и прежде всего — в зимнее время. Деревня отражалась в устном слове своих жителей. Рассказы сохранили свое значение и когда порвалась социальная взаимосвязь. Они продолжали жить в семье и помогали защищаться от натиска внешнего мира. Наихудшим временем в жизни Лены Григоляйт оказывался период, когда в доме у нее не было никого, кому бы она могла что-то рассказать. Когда же она пустила к себе бродягу, у нее опять все более или менее наладилось. Свобода, снова пришедшая в Литву, подарила ей новых слушателей. Сегодня рассказы Лены интересны тем ее литовским согражданам, которые заняты поисками своей истории. И на эти рассказы есть спрос у гостей из Германии, которые теперь приезжают каждое лето, чтобы повидать свою родину.

Лена с большим удовлетворением воспринимала эту задачу. Рассказывать стало для нее чем-то вроде профессии или даже миссии. Только она, и никто другой, в силах оживить прошлое Биттенена. В последние годы жизни у Лены возникло желание написать мемуары. В марте 1990 года она мне сказала: «Знаешь, если бы я все хорошенько, по порядку, записала, получилась бы прекрасная книга. Писатель бы ее обработал и прибавил еще немножко своих мыслей. Тогда это стало бы жизнеописанием старой женщины. Однако днем я не могу сесть и писать. У меня не бывает передышки. То надо быть во дворе, то пойти в хлев, заглянуть в сад. Вечером — да, вечером я наконец сажусь. Но тут перо выпадает у меня из рук». Я не могла добиться от Лены Григоляйт согласия записать историю ее жизни для широкой общественности. Я исполнила лишь то, что она хотела и для чего ее собственных сил не хватало.

Пять раз побывала я у Лены Григоляйт. Наше знакомство состоялось, как я уже говорила, в сентябре 1989 года.

 

- 153 -

Потом я снова приезжала в те края, в марте 1990 года, когда Литва объявила себя самостоятельной и советские танки повергли страну в страх и ужас; и еще весной 1991-го между кровавой баней в Вильнюсе и августовским путчем в Москве, вследствие которого Прибалтика смогла обрести независимость.

Дольше всего я оставалась в Биттенене в апреле—мае 1992 года. Три недели прожила я в доме на Райской улице. Помогала Лене Григоляйт обрабатывать землю. Она вбила себе в голову, что, ввиду стабильного ныне политического положения и предстоящего возвращения ей земельной собственности, она сможет расширить свое маленькое хозяйство до размеров настоящей крестьянской усадьбы. Три гектара земли уже снова ей принадлежали. Тут я как раз и приехала. Я показала себя достаточно дельной, а то, что я получала от сельскохозяйственных работ столько же удовольствия, сколько она, сделало нас слаженной командой. Для пахоты и боронования мы нанимали лошадь, остальное делали вручную. Весна была теплая, мы стояли в бороздах босиком. Когда мы заканчивали очередной ряд, то отмечали это радостным воплем. Посевного зерна хватило! Мы сажали все — картофель, свеклу столовую и кормовую, морковь, люцерну, ячмень. Нашли даже укромное местечко для мака! «Уллахен! — кричала Лена. — Кто будет полоть сорную траву? Я продержу тебя здесь до Мартынова дня».

В эти недели я постоянно вела с Леной Григоляйт беседы о ее жизни. Не все мне удалось записать на пленку, иногда магнитофон мешал. Ситуации для интервью возникали совершенно разные: классические, то есть на диване или за кухонным столом, склонившись над фотографиями. Другие — за повседневной работой в доме или в саду, за дойкой коровы или у колодца. И на прогулках, какие мы предпринимали совместно в памятные для нее места. Много раз проходили мы по деревне, вдоль Мемеля, поднимались на Ромбинус, углублялись в Шрайтлаугский лес и одолевали часть дороги до Вилькишкена. Совершили две небольшие поездки — в Смалининкай и Тильзит. Беседы в дороге и по

 

- 154 -

прибытии в эти места были самыми плодотворными. При этом Лена переживала заново определенные события и отрезки своей жизни. Всплывало на поверхность то, что она еще не рассказывала, или вдруг, неожиданно для нее самой, это обретало новую форму.

ГОЛОС - ТЕКСТ

 

Запись рассказов Лены занимает более полутора тысяч страниц. Из нее и возникла предлагаемая книга. Но даже дословная транскрипция сильно отличается от устного повествования. Она не может уловить голос. Произнесенное слово навсегда остается в своем собственном мире, между ею и мной. Однако я могу попытаться описать, как разговаривает Лена. Говорит она чаще всего громко, темпераментно, с ярко выраженной мелодией. Почти всегда ее речь пронизана чувством — рассказывая, она нередко смеется или плачет. Особенно охотно она говорит за едой. Ее смачное чмоканье между словами придает им определенную окраску, кажется, будто оно-то и составляет своеобразие ее речи. Ее немецкий язык отличается восточнопрусским акцентом. Но этот акцент не настолько отчетлив, чтобы имело смысл его транскрибировать. Особенности состоят, главным образом, в звучании слов, в их окраске, уловимой лишь на слух.

Говор Лены смягчен и искажен множеством влияний, каким подвергалась ее речь в течение десятилетий. Сначала немецкий язык был у нее на родине на равных правах с литовским. В ее детстве и юности оба языка использовались как в повседневном обиходе, так и в сфере литературы. Позднее немецкий язык стали все дальше отодвигать на задний план. После Второй мировой войны он оставался только в книгах, которые читала Лена Григоляйт. Это был язык переписки с далекой Германией и язык австрийского радио, проникшего в ее глухомань. У немецкого как у разговорного языка там не было перспектив на предстоящие десятилетия, на нем больше не говорили. Тем не ме-

 

- 155 -

нее Лена все еще превосходно владеет немецким, даже пишет без ошибок, но ее язык — устарелый, остановившийся на одной из прежних своих ступеней. И он обогащен у нее литературными оборотами. К тому же в него просочились кое-какие литовские и русские слова. Иногда я пытаюсь себе представить, что Лена Григоляйт поведала мне историю своей жизни на литовском языке. При этом получилось бы нечто другое, и литовская женщина-историк обработала бы этот материал совершенно иначе.

Итак, сырье этой книги — автобиографическое интервью на немецком языке. К нему добавлено интервью о Сибири, которое взял у Лены биттененец Гюнтер Адомат. От дочерей Лены, Бируте и Ирэны, я узнала много подробностей. Кое-что взяла из примерно шестидесяти писем, какие Лена прислала мне с 1989 года. Важными оказались также рукописные заметки, которые она сделала в 1990— 1991 годах.

Как можно изготовить текст из устных рассказов, которые к тому же были изложены в бесконечном числе различных контекстов? С одной стороны, стояла задача соблюсти известный хронологический порядок событий, наметить мотивы и сделать наглядным их развитие. Я должна была расчленить материал и перемонтировать его заново. Иногда я, для ясности, вставляла или делала более четкими кое-какие исторические факты, которые для Лены были чем-то само собой разумеющимся, и не требующим пояснений. С другой стороны, я пыталась соблюсти, где только возможно, ею самой установленную последовательность событий и не сглаживать сверх меры ее ассоциативный, порой скачкообразный рассказ. В некоторых главах я почти не отклоняюсь от ее изложения. Когда оно оказывалось достаточно компактным и вдохновенным — например, касательно Сибири или любовных перипетий с Фрицем и Константином, — мне оставалось не так уж много работы. Труднее бывало, когда глава складывалась из множества разномастных кусков и мне приходилось самой намечать план. Например, в начале книги, где различные события Лениного детства надо было

 

- 156 -

связать с введением в ее нынешнюю ситуацию. Читатель должен знать: она единственная уроженка этой деревни, оставшаяся в ней жить, деревня достаточно разрушена и т.д. Или в главе про пьяницу Деда; она объединяет в себе анекдоты, которые мне довелось слышать в течение многих лет и которые приходили на память в его присутствии. Однако и перемонтированные пассажи — по содержанию подлинные. По крайней мере, сознательно я никогда не переступала границы, за которой начинается сочинительство.

Гораздо сложнее обстояло дело с Лениным языком. Разумеется, я не могла не устранить некоторое многословие и шероховатости устной речи. Но ее энергия, обаяние живого разговорного языка не должны были при этом исчезнуть. Я систематически изучала особенности ее речи — необычное построение фраз, то, как она употребляет конъюнктив и видоизменяет грамматику. Я освоила ее словарь и составила себе целый список правил «Лениного» языка. Когда мне самой приходилось формулировать фразы и целые абзацы, чтобы создать переходы между отдельными частями рассказа, я пыталась руководствоваться этими правилами. Однако язык — это не игрушечный конструктор, методическая точность здесь возможна лишь в ограниченной мере. В сомнительных случаях я себя спрашивала: «А как бы это сказала Лена?» И писала, повинуясь своему чутью и по своему усмотрению. При всем старании соблюдать документальную точность я не могла не присутствовать в своем тексте сама. В «я» рассказчицы часто сливаются Лена Григоляйт и Улла Лахауэр.

ПРОЩАНИЕ

 

В январе 1995 года я еще раз навестила Лену Григоляйт. После неоднократного пребывания в больнице она жила у своей дочери Бируте в квартале панельных домов в пригороде Клайпеды. Она была очень слаба и страдала от сильных болей. Мучительным для нее было прежде всего вы-

 

- 157 -

нужденное бездействие. Читать она, во всяком случае, еще могла. Она мечтала весной еще раз приехать в свою усадьбу в Биттенене и провести там несколько месяцев. Хотела получить еще немножко удовольствия, а потом умереть — там, а не в городе.

Лену волновал вопрос, что станется с биттененским фамильным владением после ее смерти. Ее дочери охотно сохранили бы тамошний дом в качестве дачи на время отпуска. Однако это невозможно. Обстоятельства в деревне и в стране таковы, что дома, пустующие дольше, чем несколько дней, грабят и сжигают. Ее внуки тем временем сделали свой выбор. Никто из них не готов отважиться на смелый шаг и стать крестьянином. Не имея высокооплачиваемых профессий, они подались в торговлю, где используют семейные связи и свое скудное знание немецкого языка, чтобы импортировать из Германии автомобили.

Из уважения к Лене никто не говорил этого вслух, однако всем было ясно: усадьба пойдет с молотка. Этим заканчивается последняя глава в истории одной прусско-литовской семьи.

Я благодарю Лену Григоляйт и ее дочерей Бируте Раманаускиене и Ирэну Карклелиене за право участвовать в этой истории и за их гостеприимство. Я благодарю Стасиса Тамкуса (он живет в доме престарелых), из рассказа которого я смогла узнать кое-что о духовном и моральном обнищании Мемельского края. Очень важными и достойными благодарности оказались беседы о Лене с жителем Биттенена Гюнтером Адоматом и его женой Эрной, с подругами Лены Хильдой и Трауте Двилиес и с Ютой Гукельбергер, которая транскрибировала большую часть интервью и задала свои умные, ироничные вопросы. Кое-что я узнала из воспоминаний жителя Биттенена Карла Хайнца Ионушайта, от моей литовской приятельницы Циты Фольмер и от Артура Германна. Материальной базой моих исследований я обязана Фонду Фритьофа Нансена, исторической редакции Западногерманского радио и издательству «Ровольт». Мой редактор Чарльз Шюддекопф критически наблюдал за моей работой и в значительной

 

- 158 -

мере влиял на форму изложения. Как и Винфрид Лахауэр; он присутствовал при моем прощании с Леной. Она была очень рада, что я сдержала слово и его ей представила. «Такого человека, Уллахен, — сказала она, — можешь с фонарем искать и не найти».

Лена Григоляйт умерла в Клайпеде 22 апреля 1995 года. Похоронили ее 25 апреля на Ромбинусе.