ОТ АВТОРА

Вот, скажите мне теперь, за что были подвергнуты таким испытаниям эти несчастные люди? А жене моей, бедной, досталось лиха вдвойне: пережила лихие годины рабской жизни, а теперь выпали новые несправедливости, новые несчастья. Каково ей нынче переносить боль разлуки и унижений; как она, одна, будет растить двух малых детей?

Эти мои нерадостные мысли прервал грубый окрик конвоира, приказывавшего выходить с вещами.

Прав я или нет, сочувствуя безвинным жертвам, объявленным «кулаками», изгнанным с родной земли и погибшим от голода в 1932—1933 годы? И зная, что творила власть с моим народом, я должен был любить «нашу необыкновенную действительность» и создавать «оптимистические», «жизнеутверждающие» стихи? Простят ли эту «действительность» тысячи, сотни тысяч, миллионы ее жертв, их чудом выжившие дети? Нет, конечно. Но разве мог я открыто сказать об этом следователю, обвинявшему меня в недовольстве жизнью, в «пессимистичном», «ущербном» творчестве?! А посмел бы я сказать, что оценку нашей «необыкновенной действительности» он может получить у моей жены, с малых лет испытавшей на собственной шкуре все ее прелести,— через час она оказалась бы в соседней со мной камере, и была объявлена врагом народа!

Сказать нечто подобное — значило исполнить желание следователя. Он бы досрочно «завершил» следствие, дав заключение, что обвиняемый признался во всех предъявленных ему обвинениях, и с радостью передал дело в суд.

С мешком за плечами я вышел в тюремный двор, сел в ожидавший нас «черный воронок». Куда они меня теперь везут?

Долго размышлять не пришлось. Проехав минуть пять, машина остановилась, послышался грохот открываемых железных ворот.

Ссадив с «воронка», вооруженный конвоир повел меня по длинному подвальному коридору: «Стой!», «Не оглядывайся!», «Вперед!», «Лицом к стене!». По обе стороны коридора тянулись глухие железные двери. Меня втолкнули за одну из них и заперли.

Господи, до чего же странно устроен человек! Вот вошел я в камеру, увидел находившихся в ней арестантов и обрадовался безмерно, позабыв обо всех своих тюремных мучениях, на душе стало легко и светло. Не могу сказать, что меня больше всего обрадовало. То ли конец одиночного заточения, то ли более просторная, светлая камера, нежели та, в которой я до сих пор сидел. До чего же мало нужно человеку, чтобы он почувствовал себя счастливым! Этому, верно, и приучали нас день ото дня — довольствоваться малым, радоваться крохам хорошего. И потому, наверное, вспомнилась мне притча, которую слышал давным-давно, будучи еще на свободе. Вот она.