СОСЕДИ ПО КАМЕРЕ

Как тому дехканину показался свой дом большим и просторным, так и мне, выбравшемуся из аршинной одиночки, общая камера представилась обширной шикарной залой.

Одним из соседей по камере оказался волосатый старик-еврей, лет восьмидесяти, бывший раввин. Вторым — бывший партийный работник лет сорока-сорока пяти по имени Райим, арестованный еще в 1937 году, отсидевший свои десять лет на Колыме и отбывший пять лет ссылки, а сейчас вновь попавший в тюрьму. Узнав, кто мои сокамерники, я, считавший себя совершенно безвинно арестованным, помимо воли стал относиться к ним несколько свысока, даже с некоторой долей презрения. Потому что во мне еще жило впитавшееся в кровь людей нашего поколения представление о том, что если человек объяв-

лен врагом народа и заключен в тюрьму, то значит враг он и есть, так с ним и следовало поступать. В разговорах своих, однако, ни один из этих людей не считал себя врагом Советской власти. Они, так же как и я, считали себя полностью безвинными.

Не успел я толком познакомиться с соседями, ответить на их вопрос, за что арестован, как дверь распахнулась, и в камере появился необычайно высокого роста человек. Едва войдя в камеру, он рухнул на пустующую железную кровать, поспешно достал из мешка алюминиевую кружку, несколько кусков колотого сахара, краюху твердого зачерствевшего хлеба и принялся жадно жевать. Как мы потом узнали, это был советский немец, в свое время попавший в плен к гитлеровцам. Звали его Лорен. За непризнание приписываемых ему обвинений Лорен был брошен в карцер и содержался там несколько недель без еды и сна. Слегка утолив голод, он подробно рассказал нам о своих злоключениях. Ему не давали спать более двадцати суток. Вечерами выдергивали на допрос, который вели два следователя, сменяя друг друга до самого рассвета. Допрос заканчивался незадолго до подъема, так что едва Лорен смыкал глаза в камере, как ему тут же приказывали встать, заправить постель и бодрствовать. О том чтобы вздремнуть хотя бы сидя, не могло быть и речи: вертухай за дверью неотступно наблюдал за ним в глазок. Вечером, когда Лорен только собирался лечь, его снова вызывали на допрос, который опять длился до самого утра. И так эта пытка продолжалась почти месяц.

Рассказ Лорена прервало появление надзирателя Машанова, единственного человека в мрачных тюремных казематах, относившегося к заключенным по-человечески, в меру приветливо и доброжелательно. Обычно он разносил по камерам продуктовые передачи, принятые от родных и близких заключенных, порою, с разрешения следователя, покупал для нас в тюремном буфете а определенную сумму махорки, колбасы и тому подобного. Лорен подсчитал свои деньги и, убедившись, что их хватит примерно на кило мяса, заказал Машанову сырое мясо. Заметив наше недоумение («На что оно тебе»?), он пояснил:

— После возвращения из плена меня направили в город Чирчик. Устроился там на заводе рабочим. Женился на русской. У нее был свой дом, большой двор. Развели

кур, держали свиней. Когда закалывали хрюшек, я не давал зря пропадать крови: выпивал до капельки. Потому что кровь дает человеку особую силу. А в наших теперешних условиях нет ничего полезнее для организма, чем сырое мясо.

От услышанного мне как-то стало не по себе. Мне все время казалось, что я где-то встречал еврея-раввина, но где и когда, никак не мог вспомнить. А когда я — святая простота!— спросил его об этом, старик уклонился от ответа. Оно и понятно. Ведь что ты здесь ни ляпни,— все может обернуться против тебя же самого или твоих близких и знакомых. Например, скажешь ты, что знал такого-то, часто встречался с ним— и названного тобою человека тут же арестовывали, обвинив в связях с врагом народа — с тобою же. Или наоборот: возможно, твой знакомец недавно арестован и кукует где-то по соседству. Знакомство, дружба с таким могли обернуться для тебя еще одним обвинением, еще одной статьей. Исходя из таких соображений, заключенные в тюрьме не доверяли друг другу, старались не говорить лишнего. Ко всему еще опасались провокаторов, стукачей.

То обстоятельство, что меня, безвинного советского поэта содержат вместе с немцем, который, чего доброго, не просто был в плену, а служил фашистам, особенно угнетало меня, ввергало в безнадежное унынье. Неужто мои грехи настолько велики, что меня можно ставить на одну доску с таким человеком, как Лорен? Или вот с Райимом-ака, осужденным еще в 1937 году как враг народа (и все же не зря, наверное, говорят, что нет дыма без огня!) или старым еврейским священником, который, возможно, за свою длинную жизнь успел-таки совершить что-то против Советской власти? Неужто и меня считают таким, как они? Господи, кому пожалуешься на такую несправедливость?!

Не знаю, позволили той ночью Лорену поспать или нет: меня самого перед самым отбоем увели на допрос...