«ВСЕМ СЕСТРАМ—ПО СЕРЬГАМ»

Сегодня судебное заседание завершилось, и наши судьи-марионетки отправились совещаться. А нас, обвиняемых, погрузили в «воронки» и увезли обратно в тюрьму. Каков будет приговор, когда нам его объявят?

Пока длились следственные истязания, одна надежда оставалась на суд, там, мол, правда восторжествует, все встанет на свое место, но увидев собственными глазами, как с невероятным цинизмом растаптываются честь и права человека, поняв, что легче умереть, нежели выбраться отсюда, нами овладело полнейшее безразличие. Мы уже не боялись даже смерти.

 

Что может быть горьше и обиднее, если ты считал кого-то другом, дорогим человеком, кинулся к нему с распростертыми руками, а тот вместо объятий саданул тебя кулаком по морде и осыпал проклятиями?!

Разве не захочется тебе разбить себе голову о каменные стены, умереть на месте, если вдруг кто-то примется утверждать, что ты оскорбил, посягнул на честь единственного в мире, любимого человека, за которого ты был готов отдать свою жизнь?

Или, как вынести и обиду, если ты, вчерашний воин, от начала до конца прошедший страшную, жестокую войну, бился с врагом, не жалея живота своего, а тебя вдруг арестовали, стали судить как предателя? Как, например, талантливого поэта и прекрасного прозаика Шухрата, умудрившегося живым-невредимым вернуться из этой кровавой бойни, написавшего кровью сердца роман о верности, чести и достоинстве «Годы в шинелях» и теперь вот в благодарность за все страдания ожидающего приговора суда?

Или моя вина в том, что в какой-то радостный, счастливый миг поспешил запечатлеть это состояние на бумаге следующими рифмованными строками:

 

До чего свободна!..

Легка, как пушинка, бабочка.

Без устали летала с цветка на цветок...

Застыла вдруг надолго. И мысли мои

Незаметно погрузила в глубь бутона.

Встрепенулась, вздрогнула, и мысль отлетела,

Когда она, бабочка, насытясь свиданием, замахала

крыльями

Поглядел я вокруг, и себя тогда

Почувствовал легким, радостным как бабочка та,

Что можно обнаружить антисоветского, враждебного существующему режиму в этом стихотворении? Разве не глупо, не смешно искать крамолу в таких строках?

Нет, оказывается, вполне можно. Стоило только, не найдя в нем каких-либо подозрительных мыслей, объявить безыдейным. Вот одно из обвинений, выдвинутых против меня «справедливейшим из справедливых» судов. Безыдейность, а значит, вредность этого стихотворения проявлялась, якобы, в том, что в нем не нашел своего

отражения героический труд советских людей. Аполитичное по духу, оно уводит читателя от верной политики партии и правительства, пекущихся о благе советского народа.

Разве это не благодарный труд — изображать движения души человеческой, будить в читателе любовь к жизни и прекрасному, воспитывать в нем не подлость и низость, а высокие идеалы, добрые чувства? Какой справедливый, честный приговор можно ожидать от суда, который не способен и не желает понять и осознать это, всеми правдами-неправдами стремится осудить тебя?!

О чем должен петь поэт, если ему не дозволено писать даже подобные безвинные строки? Разве это не лишение творца свободы творчества? Что ему остается делать? Твердить, что сыт, хотя и голоден, воспевать ложь и кривду? Так ведь это не творчество, а муки адские! Уничтожение как творчества, так и его творца. Разве не плюнешь на свое, быть может, самим Богом данное призвание поэта, если тебе не позволено писать не только о несправедливостях, о бесправии, что видишь вокруг себя, но даже о красоте природы, о чувстве нежности, трепета, что вызывают ее обитатели — птицы, животные, всякие букашки и таракашки! Ты должен писать не о том, что ты сам видел, что знаешь, любишь, а о том, что понравится, не вызовет недовольства кого-то, сидящего наверху. Тогда произведения твои будут признаны высокоидейными, народными. На тебя посыплются премии и высокие должности, тебе всегда найдется место в президиуме, ты будешь включаться в делегации, отбывающие за границу. В ином случае тебе никогда не опубликоваться, не избавиться от жестокой критики, быть всегда немилосердно гонимым.

Что меня особенно заботило в те дни, бросало из жара в холод — так это мысли об остающихся сиротами при живом отце трех детях мал-мала меньше и любимой жене. Как они будут жить впредь, сохранится ли моя семья, не разлетится ли вдребезги наша с женой любовь? Особенно мучили меня сомнения в крепости нашей любви, снедало чувство ревности.

О, это всепожирающее пламя, что страшнее самой тюрьмы, суда и его приговора!

Я женился в 1942, голодном году. Престарелые роди-

тели торопили меня жениться, не без основании боясь, что меня, единственного сына, в любое время могут забрать в армию и они не смогут увидеть ни моей свадьбы, ни внука, о котором так долго мечтали. Вскоре после моей женитьбы отец скончался. Забота о расчете с долгами, сделанными, чтобы более или менее по-человечески справить свадьбу, целиком и полностью легла на мои плечи. В семье воцарилась настоящая нищета. Чем я хоть раз порадовал молодую жену? Все, что было дома ценного, давным-давно распродано. Оставалось последнее наше достояние — кормилица семьи корова. Продав ее, справили годовщину смерти покойного отца.

Настали дни, когда не каждый день даже бывал в доме хлеб, не говоря уж о том, чтобы на очаге кипел котел с варевом. Я с утра пораньше уходил из дома, боясь, что кто-нибудь может заглянуть в гости, а нам нечего выставить на дастархан: ни куска черствой лепешки, ни косточки урюка. Время это я проводил в библиотеке, нанося на бумагу сложившиеся в голове стихи. Настоящим праздником в семье становилось, если в школе, где работала жена, кто-то не являлся на уроки и она приносила домой пончики, причитавшиеся отсутствующему ученику. Другим в -те времена не выпадало и такой нечаянной радости. Весь послевоенный период мы жили в долг...

Дожидаясь решения суда в камере, я размышлял о своей жизни, о жене, ее неистребимой доброте, верности и любви, с горечью сознавал, что никакой радости ей не доставил за все время совместной жизни, не мог осуществиться ни одной ее мечте.

Мне тридцать, а жене двадцать шесть лет. Самое время жить. А юность наша пролетела в голоде, холоде, в изгнании, тяжелом, безрадостном труде. Насколько еще теперь предстоит разлука, какие испытания нас ожидают? Господи, дай моей благоверной сил и терпения, думалось мне, не отнимай моей последней надежды и радости.

Сегодня объявили приговоры. Мне «справедливый советский суд» отломил двадцать пять лет лагерей, пять лет ссылки и пять лет лишения права избирать и быть избранным. То же получили и «подельники». Что называется, всем сестрам — по серьгам.