Горизонт, а не колючая проволока

 

«Уж небо осенью дышало...»^* Впрочем, нужно по справедливости отдать ей должное: в 1943 году осень в Новосибирске была на редкость милостивая. Весь сентябрь выдался на удивление теплый, ласковый, хоть нашему бессарабскому югу впору.

Я все еще работала в ночную смену. Теперь уже без напряжения схватывала свою норму и успевала до утра выспаться на ворохе шапок. Спала я всегда мало, так что весь день оставался в моем распоряжении. Вот я и пошла прошвырнуться по зоне... Всюду пусто и тихо:

дневная смена ушла на работу, а ночная спала. Я брела меж бараков, опустив голову и витала так далеко от этого тюремного настоящего, так погрузилась в прош-

 

лое, что не сразу очнулась, когда до меня дошло, что кто-то настойчиво зовет меня:

- Фрося! Фрося!

Причем произносит мое имя так картаво, что получается «Фхося». Кто звал меня так, я уже позабыла и стала растерянно озираться.

Возле меня находился барак, обнесенный колючей проволокой. Как я полагала, больница. В этом отгороженном пространстве прогуливалось несколько человек в сиреневых трусах и майках. Вдруг... Я так и обмерла, увидев возле самой ограды высокую худую фигуру Веры Леонидовны. Она стояла, держась за проволоку.

Но до чего же она не была похожа на ту стройную, еще моложавую и миловидную женщину, какой я ее помнила по Межаниновке! Худая, изможденная... Страшная! Лицо все в коричневых пятнах, землистого цвета. Худые узловатые конечности и резко выпирающий живот, туго обтянутый майкой и трусами, подвязанными веревочками.

Больше всего меня удивило, что здесь были и мужчины и женщины, в одном бараке все вместе. Причем им оставили лишь нижнее белье. Чтобы они никуда не выходили, если сумеют перелезть через проволоку? Или чтобы не меняли свой хлеб на табак? Из-за подобной «меновой торговли» немало доходяг в лагере умирают. Но этим хлеб не дают на руки, его сразу крошат и заливают супом.

 

Встреча с Верой Леонидовной и состояние, в котором я ее застала, привели меня в смятение. Она - на краю гибели. Ее надо спасти.

Должно быть, так уж устроен человек, что в нем открываются какие-то резервы, когда он знает, что нужен кому-то, иначе откуда в ту осень брались у меня силы, чтобы обходиться почти без сна, и, будучи голодной и усталой до предела - переключиться на почти круглосуточную работу?

Веру Леонидовну нужно было поддержать, ее будущего ребенка - спасти. В том состоянии, в каком она находилась сейчас, исход мог быть двоякий: или прекращение беременности - выкидыш, или смерть во время родов.

Ей нужно иное, более разнообразное питание. Выход лишь один: надо работать на уборке овощей.

В те военные годы Новосибирск из довольно-таки захолустного городка превращался буквально на глазах в индустриальный центр первостепенного значения: туда эвакуировалось много военных производств, а для их своевременного ввода в строй нужны были поистине циклопические работы. Их, как во времена фараонов, производили невольники. Строительство шло за зоной. А в зоне работала лишь «слабосиловка», и из их числа набирали полевые бригады, куда входили или актированные, то есть полуживые от голода и болезней, или те, кто отработал в ночной смене и шел волонтером, уже полумертвый от усталости.

 

В числе последних была и я. Выполнив свою норму в четыре-пять утра, я ложилась спать, с тем чтобы в 6.30 получить свой паек, в 7 часов выйти к вахте «на развод» и стать в ряды полевой бригады. После трех, а то и четырех пересчетов нас принимал конвой и вел на ту ферму подсобного хозяйства, где нам предстояло трудиться.

 

Собака-«милиционель»

 

Все с начала до конца было нелепо. Прежде всего, было невыносимо стыдно, особенно поначалу, идти под конвоем по улице. То есть стыдно не столько мне, сколько всем встречным: стыдно смотреть, как шесть, а то и десять здоровых, молодых мужчин ведут с винтовками в руках и с собаками дюжину или две полуживых, истощенных женщин... Оттого стыдно, что где-то на фронте такие же вот солдаты грудью своей защищают родную землю, а хозяева этой земли сажают их матерей, жен, сестер, даже бабушек (!) в тюрьму, и такие же, как они, солдаты - тьфу, пропасть! -водят под конвоем этих самых женщин...

Мы работали ночью. Мы не отдохнули и снова идем работать в надежде поесть хоть каких-нибудь овощей. Много ли толку будет от нашей работы? А ведь те шестеро солдат, молодых, сытых, здоровых, возьмись они за лопаты, то сделали бы в 7-8 раз больше нас, и притом шутя...

 

Нас сопровождают четыре собаки - сытые, гладкие. Если бы то, чем кормят этих собак, дали нам! Наверное, смерть, которую мы все ощущаем за своими плечами, надолго бы отступила от нас. Но нет: собаки - сыты, а мы? Нелепость, какая нелепость!

Но случаются и комичные моменты.

Ведут нас как-то мимо детей: девчушка лет четырех хлопает в ладоши и кричит радостно:

- Собачка, собачка!

Ее старший брат говорит с видом превосходства:

- Дула! И вовсе это не собака, а милиционель...

Не так уж нелепо, как могло бы показаться! Собака - друг человека. А эти собаки натасканы на человека. Нет, это не собаки.

И все же эти дни - осень 1943 года - были, пожалуй, не так уж и плохи. Прежде всего, была цель, ради которой стоило нести двойную нагрузку. Затем - это шло мне на пользу. В овощах содержались витамины и минеральные соли.

Одним словом, я прямо на глазах оживала! А затем... Когда под ногами земля, мягкая, душистая, а не захарканный грунт лагерной зоны; когда видишь перелески и вдали горизонт, а не колючую проволоку; когда в небе птицы - символ свободы, пусть это галки, грачи, но все же вольные птицы! Это очищает душу от «окалины».

Что ж, тогда можно даже не замечать солдата с винтовкой и собаку, натасканную на людей.

 

Между нами - горы и моря...

 

Оказывается, и в неволе поют, когда тюремщики этого не запрещают. Во время работы в поле петь не запрещалось. Правда, пели главным образом те, кто помоложе, и «рецидив» - рецидивисты, уже объездившие много тюрем, как у них говорится, «Крым, Рым, медные трубы и чертовы зубы». Репертуар был не очень изысканный, но все же кое-какие из песен мне даже нравились. Чаще всего пели о постройке Беломорканала. Обычно слово «Беломор» ассоциируется с папиросами, а вот мне всегда вспоминается тюрьма. Начинается эта песня, как и большинство тюремных, с обращения к воле:

Ах, волюшка, милая воля!

Как счастье далеко мое...

Свободы мне больше не видеть,

В тюрьме умереть суждено.

Знакомая картина этапа:

Вот слышно - этап собирают,

По камерам крики идут:

«Ох, братцы, куда отправляют?»

«Поедем, куда повезут...»

Как известно, «все начинается с дороги», а поэтому:

Дорогу построили быстро,

Дорога крепка и сильна...

Как много костей на дороге!

Вся кровью она полита!

 

Что поделаешь, так создаются или, во всяком случае, начинаются все великие новостройки. И заканчивается песня выводом, по-моему, весьма спорным:

За кровь уркагана и вора

Достанется счастье другим...

В царских тюрьмах политические создавали и распевали множество содержательных, за душу хватающих песен, хоть, понятно, процент политических был не так уж велик и в Сибирь чаще попадали за грабеж, поджог, убийство, конокрадство... В мое время процент политических был просто потрясающим. Безусловно, были среди них и поэты, и композиторы, но те, кто остался в живых... Наверное, о них в свое время мог бы сказать Тарас Шевченко: «От Бессарабии до финна, на всех наречьях все... молчат». Тут не запоешь... А поэтому песни были в ходу главным образом сентиментально-воровские, обращенные к матери, о которой эти самые рецидивисты, находясь на воле, почему-то обычно и вовсе не вспоминают:

Здравствуй,мать!

Прими поклон от дочки.

Или от сына - зависит от того, кто поет.

Пишет дочь тебе издалека.

Я живу, но жизнь разбита,

Одинока и нищенски бедна.

Затем - позднее, но, боюсь, не очень искреннее раскаяние, что не слушалась доброй, терпеливой, всепрощающей матери, и в конце - прощание:

 

Жалко мне, что брата не увижу,

Ведь его так нежно я люблю...

А тебе, моя родная мама,

На прощанье крепко руку жму.

Эта песня, хоть и тюремно-сентиментального характера, все же находила путь к моему сердцу: хотелось верить, что где-то и у меня есть брат, мать... А вот разухабисто-тюремные скользили мимо, не задевая души.

Не плачь, моя мама,

Не плачь, дорогая!

Живи ты, родимая, одна!

Меня присосала

Тюремная решетка,

Я с волей распрощался навсегда!

Что ж, может, и я распрощалась навсегда, но в этом нет моей вины. Ну а песни тех, для кого тюрьма - дом родной, были мне противны и ничего, кроме отвращения, не вызывали.

Таганка - я твой

бессменный арестант...

Таким туда лишь и дорога!

Грустные же песни, даже и тюремные, я пела охотно. Особенно когда в них описывают родную природу, дом, семью.

Не для меня весна прийдет,

Не для меня Дон разольется,

А сердце радостно забьется

 

Восторгом счастья

Не для меня!

Не для меня текут ручьи,

Текут алмазными струями!

А дева с ясными глазами,

Она цветет

Не для меня!

Не для меня Пасха прийдет,

К столу родные соберутся:

«Иисус Христос воскрес!» -

Польются, нет, звуки те

Не для меня!

А для меня - жестокий суд.

Осудят сроком бесконечным.

Возьмет конвой нас бессердечный

И отведет прямо в тюрьму.

А для меня - одна тюрьма.

Тюрьма холодная, сырая...

Сойдусь с народом заключенным...

Там пуля ждет давно меня.

Но больше всего нравилась мне песня на стихи Пушкина «Сижу за решеткой в темнице сырой...». Заканчивалась она словами, которых нет у Пушкина, -ответом узника «орлу молодому»:

«Нельзя мне, товарищ, с тобой улететь!

Весь век суждено мне в тюрьме просидеть...

Закованы ноги и руки в цепях,

Нет света уж больше в потухших очах...»

 

Отчего-то при звуках этой песни мне вспоминалась Ира, мой лучший товарищ юных лет. Жива ли она «там, где за тучей синеют моря»?

Будто чуяло мое сердце, что как раз в эти сентябрьские дни она боролась со смертью. И между нами -горы, моря, решетки и смерть! Только в ином облике.

 

Колумбово яйцо^*

 

Допустим, я могу есть сырую картошку. Это очень хорошо, и поэтому я могу уделить хотя бы 100-150 граммов хлеба Вере Леонидовне из моей пайки. Но это не то, что ей так надо. Ей нужна также картошка, турнепс... Но как их пронести через вахту? О том, чтобы спрятать где-нибудь под одеждой, и думать нечего, ведь солдатам из псарни тоже несладко живется, и то, что они у нас находят, забирают себе, а поэтому шмонают с особым остервенением.

Но голь на выдумки хитра. Изобретение мое было проще «колумбова яйца». Крышка от консервной банки, пробитая гвоздем, превращается в терку, а несколько кусочков марли (на нее в цехе нашивали вату в шапки) - в мешочки.

Работая не разгибая спины на копке картофеля,

 

я уходила далеко вперед, после чего можно было присесть и отдохнуть немного, пока меня догонят выбиралыцицы - три-четыре женщины, выполняющие более легкую работу. Они выбирали картошку из земли в ведра, а затем ссыпали в мешки. Ну а я свой отдых использовала так: накопав про запас большую делянку, присаживалась отдыхать и принималась за дело. Обтерев (а иногда и облизав) картофелину, я натирала ее на самодельной терке, отжимала сок (и выпивала его), а мезгу складывала в мешочки, понемногу в каждый - так, чтобы он оставался плоским, - и рассовывала их под одеждой, прямо на тело. Весь день я находилась как бы в компрессах.

Откладывать эту процедуру на последний час работы было рискованно: к вечеру псари особенно внимательно на нас смотрели, чтобы облегчить себе задачу - шмон. И как ни щупали меня на вахте, ни разу я не засыпалась! Будь они более наблюдательны, может, и удивились бы некоторому несоответствию моей худобы и «пышности бюста». Впрочем, чаще прятала я добычу на животе. Водянка была настолько распространена, что на отвислые животы внимания не обращали.

Пожалуй, грех утверждать, что Бог мне помогал... Как-никак, это была кража. Тут уместней было бы обратиться к языческому богу, покровителю торговли и кражи Гермесу. Но, так или иначе, совесть у ме-

 

ня была чиста. Зато как радовалась Вера Леонидовна! Со слезами на глазах она прижимала к груди мокрые теплые мешочки с почерневшей мезгой, в которой заключалась жизнь ребенка и надежда матери. Все же, может быть, не Гермес мне помогал?

 

Турнепс и старые знакомые

 

Позже, когда задул холодный ветер и стал перепадать снежок, нас стали гонять на турнепс и капусту. Турнепс - растение кормовое, поэтому вахтеры на него не очень зарились и позволяли иногда проносить в зону два-три турнепса, а то и больше. Особенно когда нам разрешали брать с собой котелки. Дни стояли сырые и холодные, мы работали весь день в поле на ветру, и если мы рубили капусту, то нам варили иногда котел капусты с турнепсом. Тогда это казалось божественным лакомством, особенно когда хоть немного посолено!

И тут мне пришлось еще раз столкнуться с малолетками. На сей раз - мальчишками. Их барак находился в той же зоне, но был отгорожен. Но разве для них это препятствие? Они вынимали доску в уборной (она стояла на границе и, как бог Янус, смотрела в обе стороны) и очень часто шныряли повсюду, практикуясь в краже, а при случае - и в грабеже. Такого рода практика всегда входит в программу воспитания малолетних преступников, ведь выходят они из этой

 

колонии уже вполне великовозрастными и к тому времени должны быть вполне многоопытными. Я все это знала, но второпях пренебрегла предосторожностями и прямо с вахты поспешила в барак доходяг к Вере Леонидовне.

Пробегая мимо той уборной, что находилась на границе с зоной малолеток, я внезапно оказалась в кольце этих маленьких, еще по-детски озорных, но уже по-взрослому опытных мальчишек. Не знаю, мамин ли ангел-хранитель подсказал мне единственно правильный ход в этом турнире, или просто голос предков, которым часто приходилось принимать молниеносные решения, но я швырнула один турнепс шагов на 10-12 от себя и, когда вся стая ринулась за ним, отскочила к стенке барака, опустила котелок у подножия стены, скинула телогрейку и встала в оборонительную позу.

Бокс я не изучала, зато с фехтованием была знакома и понимала, что более длинное оружие - преимущество, если не допускать сближения. Мои руки были длинней, и била я в нос, но все же признаюсь, что так и не выяснила, каким чудом мне удалось довольно долго от них отбиваться. Затем они всей стайкой, как воробьи, упорхнули тем же путем, через нужник. Очевидно, на чужой территории были недостаточно смелы.

В окрестностях Новосибирска много полей (именно полей, а не огородов) было занято капустой. Осенью

 

1943 года многие и более ценные культуры не успели убрать, и они ушли под снег. Но мы продолжали убирать капусту: город рос, как на дрожжах, а с питанием дело было туго. Трудно вообразить, до чего холодно работать в поле, будучи голодной и раздетой, вдобавок без отдыха, ведь я продолжала ночью работать в цеху. Впрочем, тем, кто ходил на капусту, выдали валенки.

Работа в поле закончилась: выпал слишком глубокий снег. Я весь день «топтала» капусту в хозяйственной зоне, отделенной от лагеря специальной вахтой. Там были склады, пекарня, конюшни и свиноферма.

В машину, похожую на огромную мясорубку, бросают кочаны капусты. Машина приводится в движение моторчиком, и нашинкованная капуста дождем сыпется в огромный чан, вделанный в землю. Верней, это бетонированный подвал, обшитый досками. Двух заключенных спускают в такой чан. Они в резиновых ботфортах. И весь день разравнивают вилами и уминают капусту, сладкую, сочную...

Беда только, что за весь день нас ни разу не выпускают из ямы. Капуста от этого становится более пикантной... С тех пор я отношусь с недоверием к капусте, заготовленной таким способом в большой таре.

Очень утомительная и неприятная работа. Как ни уворачивайся, а до вечера успеешь промокнуть насквозь от падающей сверху капусты.

 

Зато Вера Леонидовна чувствовала себя с каждым днем лучше и становилась увереннее в том, что ребенка она - всем чертям назло - сохранит!

Как-то Тамара Камнева сделала мне замечание за то, что я так долго уже хожу в поле и ни разу не отдала калым бригадиру Мадаминову - из тех овощей, что приношу в зону.

Я очень удивилась и сказала, что себе самой я ни разу ничего не приносила. Когда удается принести овощи, то даю их приятельнице - беременной, очень истощенной и находящейся на краю гибели. Мне казалось, это так просто понять. Кажется, она мне не поверила.

А вот я ей верила, просто потому, что привыкла верить, даже когда она говорила вещи совсем неправдоподобные.

Она была любовницей бригадира, и, собственно говоря, ее норму - 50 шапок - просто раскладывали на других, а она шила на машинке «налево» и заработок делила с Мадаминовым. Из-за этого машинка всегда была занята и многое приходилось делать вручную. Однако она не хотела признать свою близость с бригадиром и, когда стелила в цеху под столом постель на двоих, говорила:

- Вы Фрося, не подумайте чего-нибудь! Мы с ним как брат и сестра. Он такой благородный, деликатный. Это такое утешение - знать, что у тебя есть бескорыстный друг!

 

И я никак не могла взять в толк, почему все ржали, как лошади, когда я утверждала:

- Они как брат и сестра, просто иметь бескорыстного друга - такое утешение!

 

Это - «аминь» рабов

 

Как-то вечером мне объявили:

- С завтрашнего дня ты у нас не работаешь. Ночью отдыхай, а утром в семь часов выйдешь на развод.

Чего и следовало ожидать... Разумеется, Мадаминов не то что Витюшка Рыбников - тот за калымом не гнался. Впрочем, я не имела права обижаться: хоть и работала с двойной нагрузкой, но за эти три месяца значительно поздоровела. Я была худа, очень худа, но это уже не была худоба, наводящая на мысль о привидении, вышедшем из могилы и готовом туда вернуться. Так имела ли я право находиться не там, где, выбиваясь из сил, работали тысячи и тысячи таких же, как я, заключенных?

Пришлось опять поселиться в бараке Феньки Бо-родаевой. Опять полная невозможность раздеться, разуться, подсушить одежду и обувь... Опять надсадная брань, густым облаком висящая в воздухе... Опять грязный, циничный разврат, не имеющий ничего общего не только с любовью, но даже просто со случкой, каковая является естественным биологи-

 

ческим актом, цель которого - продолжение рода.

Мое счастье, что я умею работать и любую работу способна полюбить. Когда стараешься усовершенствовать старые пути и изыскивать лучшие, каждая работа становится творчеством, а творчество -синоним радости. И все же очень уж безрадостной и мучительной была работа строителя в ту зиму 1943-44 годов.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, каждый, сберегая свои силы, старался работать как можно меньше. Я не имею права осуждать их. У них была семья, а следовательно надежда в нее вернуться, и они имели право цепляться за жизнь. Хозяин бережет свою рабочую скотину, так как в случае ее смерти нужно покупать другую. Фараоны и те были не заинтересованы в смерти своих рабов, ведь чтобы добыть новых, надо идти на врага и выиграть войну. А у нас в новых и новых партиях невольников недостатка не было!

Может быть, действительно, человек - величайшая наша ценность, но люди вообще - это такая мелкая пыль и запасы ее так легко пополняются, что никому и в голову не придет ею дорожить!

Самое мучительное - это процедура доставки рабочей силы к месту работы.

Утро. Еще темно. Лишь яркие юпитеры на вахте режут глаза. Какой жуткий вид у всех этих худых, изможденных привидений, которые тянутся к вахте.

 

Бригада за бригадой выстраиваются по пять в ряд, в затылок, одна за другой. Бригадиры с фанерами в руках выстраивают своих бригадников, сверяя «наличное поголовье» с тем, что значится в списке на фанерке.

Нарядчики мечутся, проверяя готовность бригад к выходу, коменданты шныряют по баракам, выгоняя тех, кто не вышел, даже больных. После развода их проверят.

Кого врач освободил от работы, отпустят в барак, а тех, кто официального освобождения не имеет, погонят сначала в шизо, где они получат штрафной паек, а потом под усиленным конвоем на работу в песчаный или каменный карьеры.

Кто замечает трагедию букашки, попавшей под колесо? А таких много, ведь врач имеет право освободить от работы лишь известный процент, а болеют доходяги не по процентам.

Наша бригада подходит к первым воротам. Они открываются, и мы, построенные пятерками, входим во дворик. Ворота закрываются. Мы в своего рода «шлюзе», где нас внимательно проверяют, осматривают, если надо - обыскивают, а иногда куда-то уводят. Затем открывают те ворота, что выходят на волю, и опять нас пересчитывают.

Мы - во власти конвоиров.

Сколько долгих горьких лет приходилось мне, начиная свой рабочий день, выслушивать эту молитву!

 

- За всякое невыполнение приказания конвоя -шаг вправо, шаг влево - конвой применяет оружие без предупреждения! Ясно?

И мы должны были отвечать дружным хором:

- Ясно!

Это -«аминь» рабов.

Сколько доходяг поплатились жизнью за попытку поднять на улице какую-нибудь корку, огрызок или окурок, только оттого, что голод заставляет забывать слова молитвы...

 

Муравейник призраков

 

Сибирская зима в радость человеку сытому, поевшему пельменей, одетому в шубу и шапку-ушанку, пимы и рукавицы-шубенки. Когда же ты истощен до предела и идешь на работу, похлебав рататуй из рыбьих костей и черного капустного листа, и на тебе бушлат, в котором вместо ваты очески хлопка с коробочками от семян, на руках тряпичные варежки, а на ногах ЧТЗ...

Метели, слава Богу, бывали нечасто, зато мороз стоял все время градусов 30-35. Яркое, светло-голубое небо; снег в тени чуть лиловый, а на солнце золотисто-розовый. Даже дымки из труб подымаются прямо в самое небо, будто говорят о том, что здешний народ, сибиряки, должен быть крепким, мужественным. А как глянешь на эту вялую, унылую толпу, этот

 

муравейник призраков - оторопь берет!

Наш лагерь - строительный, и поэтому до зоны оцепления площадью в несколько километров, на которой шло строительство военных заводов и жилых корпусов-казарм, идти недалеко, но эта «прогулка» была очень мучительна. Процессия растягивалась на целый километр, и трудно было перейти через железнодорожное полотно, по которому почти непрерывно следовали один за другим поезда с воинским снаряжением и материалами в огромных контейнерах американской упаковки с голубой звездой. Стоило остановиться, чтобы пропустить эти бесконечно длинные поезда, как опять начинался счет и пересчет всех рабочих, а когда он подходил к концу, опять появлялся эшелон.

Наконец мы у ворот зоны. Тут нас считают в последний раз. Расходимся бригадами по объектам, каждый из которых обнесен колючей проволокой.

Откровенно говоря, это строительство меня ошеломило своей грандиозностью и первобытностью. Куда ни глянь - здания, еще недостроенные, но в них уже работа идет полным ходом. Груды мусора, горы строительных материалов и запах грушевой эссенции, столь свойственный заводам, изготавливающим боеприпасы.

Бросались в глаза толпы людей: серые, худые, с землистыми лицами, все похожие друг на друга и каждый в отдельности - на нелепое огородное чу-

 

чело. Кое-где имелись транспортеры и лебедки, реже - краны, но они стояли: не то по причине неисправности, не то не были подключены к источнику питания, не то... Зачем механизмы, когда есть тысячи, десятки тысяч рабов?

И - строили, даже быстро. Только при возведении пирамид, должно быть, применялось больше техники.

10 часов. Поверка. Все бригады, работающие на данном объекте, должны выстроиться во дворе объекта. Даже тот, кто успел умереть, должен явиться на поверку. Его привозят в тачке, пристраивают к шеренге. Знай порядок, жмурик!

Но привозили его уже раздетого почти догола. Как ни изодраны были его лохмотья, но кто-то, еще живой, в них кутался: холод - второй после голода враг. И все же на развод он пришел на своих ногах и до объекта дошел. Если бы ему дали этот день отдохнуть, то не лежал бы он тут на тачке...

Наш объект - авиационный завод имени Чкалова. Там изготавливают моторы для самолетов. Эти моторы на особых установках проходят проверку, разумеется, без глушителя.

Даже тот, кто далек от законов физики, знает, что звук - это колебание воздушных волн. Все кругом колеблется, да как! Кажется, что стены качаются, небо пляшет и земля дрожит, как в лихорадке. Череп раскалывается, а мозг в черепе как масло в масло-

 

бойке. Весь день объясняемся, как глухонемые. Да, рев моторов - это тоже своего рода пытка.

Все стройматериалы, даже на пятый этаж, таскали мы по обледенелым трапам, довольно широким -в три доски: на боковых были прибиты планки, а средняя гладкая, так как раствор - даже на верхние этажи - мы катали в железных тачках, и в мороз надо было гнать тачки бегом.

Вместо перил - тонкие рейки или просто веревки, и движение по трапам - в обе стороны, так что приходилось разминаться.

Чаще всего я катала такую железную тачку с раствором. Вверх ее катить было очень тяжело, но вниз трудней и опасней, ведь навстречу шли люди с грузом, а на моих ногах были ЧТЗ на деревянных подошвах.

Да, четезухи стоят того, чтобы их увековечить в назидание потомству. Изготавливали их из старых автопокрышек Челябинского тракторного завода, откуда и название, а подметки прикрепляли деревянные. Было в них невероятно холодно и скользко. В довершение ко всему были они тяжелее, чем кандалы.

Тот факт, что, несмотря на все это, еще сравнительно небольшой процент доходяг являлся на десятичасовую поверку в тачках, просто граничит с чудом!

 

В «шишках» - спасение

 

В первые же дни я обратила внимание на одну девчонку, которую просто нельзя было не заметить. На вид было ей лет 18-20, хотя трудно определить возраст, когда имеешь дело не с человеком, а с комком обнаженных нервов!

Она тоже катала тачку с раствором, и каждый раз, когда она хваталась за ручки тачки, сердце у меня замирало. Хрупкая, с виду слабенкая, бледная от напряжения Галя, казалось, рухнет на трапе или сорвется с него, и просто не верилось, что она может справиться с такой тяжестью. На работе я с ней не заговаривала: она была на пределе и каждое слово могло вызвать взрыв или, что еще хуже, срыв, а на такой опасной работе это слишком рискованно.

В зоне мы с ней находились в разных бригадах, в разных бараках и не встречались вовсе. Но даже на земле тесно, а в тюрьме и подавно, так что мы все-таки встретились. А помогли этому клопы. В наших бараках производили дезинсекцию - морили клопов серным газом. И случаю угодно было, чтобы мы очутились рядом, ночуя в клубе.

Когда я пришла, то скамейки и более теплые места на полу были уже заняты, но все же я устроилась неплохо: рядом со мной не было щелей. Галя подошла, уселась возле меня на голый пол и заговорила так, будто мы только что прервали разговор:

 

- Значит, тебя тоже обворовали...

- Э, пустяки! Сапоги сразу украли, а больше у меня и воровать-то нечего.

- А у меня была кофточка и юбка шерстяная. Приготовила на волю: мне через две недели освобождаться. Вот их и украли. Из мужского барака - там, где урки. Их староста (он-то знает кто!) наказал мне передать: «Пусть, мол, со мною переспит, и я велю отдать...» А ну его!

Тут она передернула плечами.

- Я, знаешь ли, не целка: невинность еще в малолетках потеряла - так просто, чтоб быть, как другие. Говорят, если любовь, то это восторг неземной, что ли. А у меня без всякой там любви - одно отвращение и боль, больше и не пробовала. Но не в этом дело, я просто знаю, что обманет и продаст начальству. Возможно, у них так и договорено: попутают, а для них это предлог: «Пусть еще исправляется! Раз дурного поведения, то недостойна на воле жить!» А мне лишь бы на волю... Не беда, что я в тюремной юбчонке - заработаю!

И она гордо тряхнула головой.

Тут я впервые заметила, что Галя очень миловидная девчонка с мягкими, пепельного цвета, волнистыми волосами, карими глазами и правильными чертами осунувшегося лица.

Но она как-то вся словно поникла, потемнела и, опустив голову, продолжала:

 

- А если не выпустят... Ну, тогда мне вообще ничего больше не понадобится!

Она сидела рядом со мной в мокрой и перепачканной раствором одежде и дрожала мелкой дрожью. Мне стало ее жалко. У меня было немного стружек, которые я раздобыла в столярке. Я пододвинула стружки в изголовье, застелила своей байкой, затем скинула телогрейку, постелила ее на пол и сказала:

- Холод здесь собачий! Ложись рядом и укроемся вдвоем твоим бушлатом. Вдвоем теплее...

Она легла рядом, сбросила свой бушлат, и мы им укрылись. Откровенно говоря, я схитрила: в темноте она не заметила, что я ей уступила весь запас стружек и укрыла ее получше, стараясь своим телом согреть ей спину.

Так мы лежали некоторое время. Ее продолжала бить дрожь. Вдруг Галя повернулась ко мне и заговорила шепотом.

- Ты знаешь мою фамилию?

- Ну, знаю. Антонова.

- Антонова-Овсеенко. Ты, я слышала, из Румынии. Тебе это имя ничего не говорит. Так вот, я тебе скажу: мой отец был нашим полпредом в Испании, то есть в Барселоне, в той части Испании, что боролась с Франко. Тогда было две столицы: у Франко - Севилья, а у республиканской Испании - Барселона. Мадрид как бы в стороне. Я была тогда совсем маленькой, но у нас так много об этом говорили, что

 

я все-все помню. Папа... он был очень хороший человек! Он делал все, что мог, но Муссолини и Гитлеру, то есть Италии и Германии, легче было помогать фашистской Испании, чем нам - коммунистической. Разве папа был виноват, что победил Франко? Нет, сто раз нет! Но разве Сталин с чем-нибудь считался? Он всех и во всем подозревает и всегда находит причину, чтобы погубить тех, кого подозревает. Если у кого-нибудь кругом успех и повсюду удача, как у Тухачевского и Блюхера, значит, они собираются его спихнуть с престола. А если неудача, значит, нарочно. Желают, мол, расшатать его устои. Одним словом, все и всегда виноваты, а виновным нет пощады! И обвинений не предъявляет, и оправданий не выслушивает... Он жесток и беспощаден! О, до чего же безжалостен и жесток!

Тут она начала так метаться, что я едва успевала ее укрывать бушлатом.

- Это неправда, что его расстреляли! И брата. Приговор был вынесен, но не приведен в исполнение. Папа и брат - оба живы! Они в Караганде. У папы нет права переписки, но я два раза получала от него записки. Ведь есть добрые люди среди тех, кто нас угнетает! Папа упросил, и кружным путем я дважды получала от него весточки. Я его почерк знаю! Говорят, мама умерла в тюрьме от горя. Это я узнала еще тогда, когда была в детдоме. Но от горя не умирают, ведь я жива! Умерла она от истощения и болезни, она

 

всегда была слабого здоровья. Я говорю: «когда была в детдоме». Но это был особенный детдом: там были такие, как я, дети репрессированных родителей. Сколько их было тогда, таких детей, в тридцать седьмом - тридцать восьмом! Но к нам добавили трудновоспитуемых, врожденных кретинов и малолетних преступников. Все эти категории так перетасовали, что ничего нельзя было понять! Потом была комиссия, которая отделила слабоумных в спецшколы, а всех остальных - в колонию. Как я плакала! Да не я одна, а все дети - те не сужденные дети репрессированных родителей. Но что мы могли доказать слезами? Вот и оказались малолетними преступниками, не совершив преступления. Мы ждали: вот исполнится нам по 16 лет, дадут паспорта и пойдем в ремесленные училища, ФЗУ, в мастерские. Я хотела быть токарем по металлу, фрезеровщиком. И вот исполнилось мне 16 лет... Меня вызвали, оформили... Я так радовалась! А оказалось - перевели в тюрьму... Якобы в малолетках я плохо себя вела! Весь год я работала и училась, а как исполнилось семнадцать, так сюда, «до особого распоряжения». Потом сказали - два года.

Она кинулась ничком и застонала:

- Я не могу больше, не могу! Мне тринадцати лет не было! Я была ребенком, имела право на детство! А так - кто я? Сирота, у которой отобрали живых родителей! Преступница, которая не совершала пре-

 

ступления! Детство прошло в тюрьме, юность тоже. На днях мне пойдет двадцатый год... Я хочу на волю! На волю! Я не переживу, если и теперь что-нибудь придумают. Вызовут и скажут: «За антисоветские высказывания - еще десять лет». До тридцати годов... Раньше я молчала, только работала, как проклятая, стиснув зубы, из последних сил. Но я чувствую, что все это ни к чему! Мою судьбу решают те, кто вершит политику... Что я? Пылинка, которая кому-то мешает!

Я не знала, что бы такое ей сказать, не причинив боли и, главное, не повредив ей. Любые слова утешения могли быть истолкованы именно как антисоветские. Все как будто спят, но кто знает?

Еще не зная, до чего близка к истине, я подсознательно чувствовала, что, когда предательство объявлено добродетелью, оно не знает предела. Сознавая свою беспомощность, я только гладила ее по голове, как ребенка, и кутала в бушлат.

- Я даже пошла на гадость, на предательство, за которое мне стыдно, - всхлипывала она. - Подала заявление: просилась на фронт, на передовую санитаркой или в окопы - все равно. Сказала, что хочу искупить вину отца. Отца, который ни в чем не виновен! А мне даже не ответили... Могла бы раненых с поля боя выносить, я - сильная! Лучше бы я умерла за что-нибудь имеющее смысл. А так? Нет, дальше так жить я больше просто не в силах!

Постепенно она утихла. Катать тачку с раствором

 

по трапу - это хоть кого сломит. И мы уснули: обе озябшие, несчастные. Но ей было хуже...

Проснулась я еще очень рано: на голом полу, в нетопленом помещении не разоспишься! Телогрейка была подстелена под Галей. Я укутала ее получше и ушла в одной гимнастерке. Чтобы согреться, разгребала занесенные снегом дорожки. Затем сходила за хлебом и супом. Когда вернулась в клуб, Гали уже не было. Ко мне подошла очень симпатичная незнакомая дама:

- Галя просила поберечь и передать вам телогрейку и этот платок. Боялась тут оставить. Народ такой: недоглядишь - и уведут... Очень вас благодарила за то, что вы ее обогрели. Она ершистая: ни с кем словом не обмолвится!

Так состоялось мое знакомство, в дальнейшем переросшее почти в дружбу, с Эрной Лейман, имевшей немалое влияние на мою судьбу.

К добру или к худу, и сегодня не могу с уверенностью сказать. Моя жизнь складывалась так, что, когда все, казалось, идет превосходно, очередной удар сбивал меня с ног. Но лишь только я задавала себе вопрос, за что на меня все шишки валятся, то оказывалось, что в этих «шишках» - спасение.

...Хилый рассвет захлебнулся в морозном тумане, насыщенном дымом. Оседающий иней был серым. Дышалось как-то особенно тяжело. И на душе было так же серо, холодно и душно.

 

Жаль было Галю, которую я с той самой ночи в клубе больше не видела: такие в минуту отчаяния и на пулю нарвутся, и голову себе разобьют, бросившись с верхнего этажа. Я бы хотела вселить в этот комок нервов немного надежды, так как предвидела, что ее на волю не отпустят, ведь труднее всего помиловать того, перед кем виноват!

Жаль было и Веру Леонидовну, которой я теперь не могла уделить даже маленькой доли своей пайки. Беременность подходила к концу. Выдержит ли она роды? Выживет ли ребенок?