МОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Так, спрашивается, что же я сделал, чтобы меня судили?

Как ни странно, толкнули на все обстоятельства, далекие от нашей повседневной жизни, и более того — так сказать, чужого происхождения, случившиеся в других странах.

Хотя сам я с раннего детства был воспитан нашей жизнью: не будучи комсомольцем, то событиями голодa начала 30-х годов, а то постоянными воспоминаниями старших о том, как было хорошо "в мирное время"—до революции, и даже о нэпе.

Да, я рос этаким "стихийным антисоветчиком" (как потом говорили обо мне), а систематическую, к тому же вполне идейную антисоветскую закваску приобрел во время оккупации, когда по-

лучил возможность читать выходившую тогда периодику — от одесских, довольно туповатых газет до берлинских.

Помню, особенно привлекли меня в "Новом слове", выходившем в столице Германии в пору войны под редакцией белого идеолога Владимира Деспотули (кстати, грека из Одессы), очерки Иванова-Разумника — знаменитого до революции литературоведа (в свои 27 лет — автора двухтомной " Истории русской общественной мысли", а главное — блестящего полемиста с такими столпами марксизма, как Плеханов — эта, по его словам, "тяжелая артиллерия", или Луначарский — как "гарцующий кавалерист"!). Он стал печататься там весной 42-го, и его серия очерков "Хождение над бездной" — о тройном аресте в 20-30-е годы и вообще тогдашней жизни — стала для меня поистине откровением, как и другая серия очерков — в 43-м (о положении в советской литературе), когда их автор, ранее живший в оккупированном г. Пушкине, успел "покинуть пределы Советского Союза", по словам редакционной "врезки", и уже жил в Берлине.

Я так увлекся трудами Разумника Васильевича, что стал покупать их в букинистических магазинах и чуть ли не конспектировать. Мне хотелось узнать о его дальнейшей судьбе, и я то писал в г. Пушкин, запрашивая адресный стол, то спрашивал бывших лагерников. Помню, как поразило меня примечание к вышедшему в 60-е годы шеститомнику Сергея Есенина (любимому поэту Иванова-Разумника, которому тот посвятил несколько своих стихотворений!), о смерти Р.В. в 1946 г. в Западной Германии. И лишь спустя долгие годы удалось узнать о том, что в Питере жива его дочь — Ирина Разумниковна, и даже начать с ней переписку, а ставший писать о нем питерский же молодой ученый помог мне напечатать свои воспоминания в "Независимой газете" и предлагал сделать это и в "Вопросах литературы".

Так вот — под влиянием жизни и литературной деятельности яркого и убежденного противника марксизма и большевизма Р.В. Иванова-Разумника я даже стал... подписывать псевдонимом, видоизмененным от его псевдонима (как "Петров-Разумник"), то, что начал писать в адрес ряда советских писателей с конца 40-х годов. То были, по словам моих следователей в КГБ, "памфлеты" против творчества этих литературных боссов — вроде Фадеева или Симонова, Эренбурга или Суркова, вообще против многого в нашей действительности. А толчком для такой формы моего проте-

ста и послужило, как сказано вначале, "внешнее" обстоятельство — самоотверженный, честный поступок героев одного германского писателя, о книге которого я узнал еще в конце 40-х годов.

Другим же "внешним" толчком были собственно реальные события — восстание в Венгрии. О нем писал В. Билль-Белоцерковский, издеваясь над письмом одного анонима в "Литгазету", и я встал на защиту —написал туда же на имя главного редактора Вс. Кочетова, но уже без подписи и не печатными буквами, как раньше, и письмо сразу было перехвачено КГБ в Одессе.

Именно об этих обоих "внешних" обстоятельствах я сочинил стихи — быть может, не всегда внятно передающие суть такого необычного судебного дела. Того самого, которое и легло в основу приговора.