- 45 -

ЗОНА № 11, ИЛИ ЯВАС

 

Помнится, наш отъезд вышел бодрым, даже интересным.

Утренняя побудка с быстрым завтраком — и мы уже по команде "с вещами". Выходим в прохладный ясный от солнца дворик, а там целое скопище девушек.

О, Боже, что за экзотика! Девки, кричавшие раньше, теперь тихо улыбаются — при виде нас, мужиков. Одни умело строят глазки, другие откровенно спрашивают: "Что... подженимся, мужички?" Они неплохо одеты — в модные пальто и косынки, у них мало вещей — явно из презрения к барахлу, и лишь в сторонке видим и скромные фигуры — там, в частности, подельница нашего Игоря А. — по созданию его партии. Похоже, есть и верующие — те держатся совсем отчужденно, то и дело вскидывая руку для молитвы. Как бы в миниатюре — женская часть человечества!

Вся группа женщин тронулась в путь — за ворота с колючей проволокой, когда сверху, из тюремного помещения, вышла самая старшая — бедовая раскрашенная баба с зычным матерным приветствием: "Так вашу мать, пожалуйста!" Никто не удивился такому обороту, а она, как верховод, не спеша спустилась к остальным и, не обращая на нас никакого внимания, протолкалась к голове этапа. И мы смотрели им вслед, как на некое чудо.

Вот тоже — "не подчинявшиеся нормам" и "не поддающиеся"!

 

- 46 -

Потом повели нас — как полагается, с собаками и окриками. Но все же весело и облегченно мы потянулись к маленьким зеленым вагончикам на боковой ветке — действительно, узкой. Рассаживались там же привычно, сразу начиная гадать: куда именно нас завезут? Больше всего называлась цифра 11 — это номер зоны, иначе прозванной необычно: Явас. В этом слове чудилось нечто угрожающее: мол, я вас... берегитесь! И все невольно сжимались от скверных предчувствий, а я живо вспоминал, что именно рассказывал об этом Явасе мой Вознесенский сосед по камере в Одессе. И мог ли я тогда думать, что спустя 35 лет о таком лагерном поселке будет в партийном официозе — "Правде" целый очерк с этакой историей и подробной характеристикой? Тогда я даже пошлю в редакцию свои стихи, тут же набросанные — и больше по наущению одного одесского деятеля, отец которого там остался навсегда в братской могиле. Вышла маленькая поэмка, и вот что я написал, когда действительно попал туда и увидел перед собой лагерный пейзаж, к которому не сразу привыкну: крепкая тропа, высокий, с проволокой забор, приземистые крыши бараков, серые фигурки тут и там, от которых невольно сжималось сердце...

Сюда тянулись знатные троцкисты

С котомкой сухарей вместо идей. Здесь жены выступали так речисто, Терпя нужду, за гибнущих мужей! Потоком шли указники "семь-восемь" За колоски при голоде, а вслед — Читатели о зле опасном очень — "Америке одноэтажной"... Нет

На свете и людей военных —

Попавших в плен и с праведных фронтов Явас перемолол их откровенно

Вдали от глаз страны и бедных вдов. Немало там — под пнями и болотом! Недаром лес могучий — на крови. Завидовать лишь птицам с их полетом Мог "58-й" зэка... И вихрь

В симфонии Чайковского озвучил Смятенье чувств, душевный бурелом, Безумие и безнадежность. Лучше, Пожалуй, и не выразить все зло...

 

- 47 -

Угрюмую явасовскую муть

Загнать бы навсегда в сплошную тьму

Короче говоря, передо мной открывались поистине врата ада, и похоже, меня уже не удивляло то, что здесь находятся заключенные — вопреки широковещательному хвастливому заявлению Хрущева. Здесь шла своя жизнь, о какой сказано: "куча сюжетов"...

Но непосредственно в зону мы попали не сразу.

Когда нашу московскую группу "пятьдесят восьмых" согнали с поезда, то пришлось идти не к главным воротам — справа, а налево, где виднелось серое здание электростанции с цифрой " 1929" — годом постройки (не руками ли тех, кто был жертвой коллективизации?). Оказывается, там находится баня — нечто ветхое и сырое, с гнилыми досками и гадким дезинфекционным духом. Тамошний банщик — мрачный морщинистый тип без энтузиазма принял нас и разрешил помыться "от пуза", а сам успел рассказать, что сидит аж... с 43-го — за оккупацию. Но все же тягостное купание прибавило нам сил, и мы пошли к главным воротам, как бодрые наивные пионеры. Да, чуть ли не пели от облегчения тела и духа, от прибытия, наконец, на место. Как мало надо человеку! Когда перед нами со скрежетом распахнулись неуклюжие деревянные ворота, за ними показались головы одинаково одетых в темные куртки. Не сразу стало ясно, что это зэки — из числа любопытных, встречающих очередной этап. И не успели мы войти в ворота, как отовсюду понеслось: "Откуда, братцы? Какие сроки... а? И что там на воле сейчас... и вообще?" У них были довольно свежие лица — с явным загаром, многие улыбались вполне беспечно, кое-кто и бросился помогать с вещами. Да, вроде бы действительно попали в родной дом, как раньше мы шутили!

Офицер, возглавлявший наш конвой, направился с папками под мышкой — "делами" на каждого из нас — к боковой аллее, а мы пошагали за ним, как дети, с любопытством озираясь по сторонам. И впрямь — было из-за чего пялиться: перед нами — аккуратные дорожки с гравием и белыми кирпичиками, справа и слева — деревянные строения с чистыми порогами и окошками и светлыми занавесочками, вокруг много цветов и плакатиков, то и дело с праздным видом бродят легко одетые — в майках или безрукавках — жильцы этих бараков, а вон иные даже пробавляются — играют в бильярд. Ну, совсем курортный вид... никогда бы не подумал и об этом ни разу не рассказывал Вознесенский говорун! Или так лишь

 

- 48 -

кажется на первый взгляд, а то и просто этакая "потемкинская зона"? "Не похоже ни на латышский эпос, ни на картошку ", как шутил раз Катаев.

Нет, оказалось все проще. Праздно бродили те обитатели 11-го лагеря, которые были заняты во второй смене, опрятно одетые и особенно бильярдисты — это в большинстве прибалты. И стоило углубиться дальше на территорию — там было и неприглядно, и даже зловеще (вплоть до маленького домика— "хитрого", где сидел лагерный кагебист — оперуполномоченный, попросту "кум"). Так что уже не очень привлекали запахи из отдельного большого барака — кухни и столовой, а местный клуб вообще не бросился в глаза. Но главное — впечатление, что жизнь идет налаженная и что ее не собираются ликвидировать — по воле Хрущева...

В этом пришлось убедиться, когда нас стали размещать по баракам — после собеседования с другим офицером — начальником подразделения, как он назывался. Тот бегло просматривал полученные толстые папки, задавал несколько вопросов — о профессии или состоянии здоровья и тут же назначал, что кому делать, где жить и как вести себя. Потом нас повели к складу — за получением лагерной робы, и мы долго и со смехом примеряли новенькие и неуклюжие куртки и штаны, даже картузы, а с сапогами возились особенно нудно. Но все было брошено, когда я узнал, что здесь работает своя почта: значит, можно дать знать о себе домой! И еще как — с помощью телеграфа, а не какого-то там медленного письма... Это было первое чувство радости здесь, в лагерной зоне. Но и не без своего курьеза, а то и с сюрпризом.

Помню, когда мне показали, где находится почтовое отделение, я торопливо отправился туда — по песчаной аллейке к отдельному домику. У его порога меня встретил тучный немолодой дядька — заведующий этим отделением. Оказалось, это такой же зэк, как я сам, но кто именно в прошлом — генерал, да к тому же — бывший управляющий канцелярией самого Берии! Его шефа расстреляли, а он получил 25 лет — и вот уютно отсиживал их на такой спокойной работе. Довольно угрюмо встретил этот генерал-почтарь мою просьбу — дать телеграмму в Одессу, меряя меня цепким профессиональным взглядом из-под тяжелых бровей. Но все искупала эта возможность — сообщить о себе. А кроме того — поздравить маму с днем рождения — как раз в тот день... И я дрожащими руками писал (на настоящем бланке!), а потом подавал бериевцу свой текст (корявый, так как отвык держать ручку! ). Не помню уже,

 

- 49 -

как рассчитывался с ним — теми деньгами, которые имелись у меня (остались даже после краснопресненского шмона!). Но любопытно еще: когда уходил из почтового домика, то ошеломленно и растерянно спросил, можно ли мне " идти вон туда" — до следующего поворота на аллейке ... До того отвык и ходить на расстояния, более отдаленные, чем длина тюремной камеры! А когда пошел — сам, без сопровождения! — то было этакое приподнятое, порхающее состояние, словно я самый счастливый человек в мире. Вот как мало надо, чтобы довести до минимальных потребностей, до пугливой забитости, до отупения!

Но еще до конца дня я быстро пришел в себя — освоился с новой обстановкой, с появившимися разными возможностями. Это и знакомство с будущим бригадиром — "бугром", тучным дядькой-украинцем, и обед в лагерной столовой, когда пришлось увидеть работающих на первой смене, и устройство в бараке — чистеньком, прохладном и просторном. Было впечатление, что я попал в добротно отлаженный режим, который и не собираются ликвидировать — согласно всем предположениям после официальных заявлений. Да, ГУЛАГ был и оставался ГУЛАГом — что бы там ни говорили... И как мы могли еще заблуждаться? Вечные дураки!

Особенно просветился я в этом отношении в конце первого же дня. За ужином вдруг меня окликнули, и я оторопел: неподалеку за столом сидел мой хороший знакомый из Николаева. Это был Сашка Частников — литератор, тоже учившийся на заочном отделении Литинститута. В пору учебы мы не очень симпатизировали друг другу, нередко вступая в перепалку, а тут кинулись друг к другу, как родные. "И ты здесь? И ты?" — только и звучали наши восклицания, а тем временем к нам подступил улыбавшийся широколицый парняга — тоже, оказывается, знающий меня и тоже в связи с литературой — по моим консультациям в отделении Союза писателей. Этот Гришка — слесарь с судоремонтного завода попал за какие-то писульки, а здесь работал в аварийной бригаде — на особом, чуть ли не привилегированном положении. Он стал угощать меня чем-то вкусным — вместе с Сашкой, у которого нашлась даже черная икра (после маминого недавнего приезда). Но не успели мы добротно расположиться — там же, под навесом летней столовой на открытом воздухе, как к нам подоспел еще один земляк — и самый неожиданный. Бывший моряк с танкера "Туапсе", застрявшего года три назад на Тайване, если не ошибаюсь — Володя Бенькович, добродушный и даже веселый, несмотря на свой мак-

 

- 50 -

симальный срок — 25 лет (за то, что с Тайваня перебрался в Штаты, а оттуда — в Бразилию, где долго не выдержал и перебежал по соседству — в Уругвай, откуда наше посольство его и переправило "на родину" — прямо в объятия чекистов, хотя предварительно даже дали выступить по московскому телевидению). Вот, пожалуй, самый свежий и выразительный пример того, как коварно сажали при Хрущеве, если еще нужно что-то доказывать по этому поводу! Ну и стоит ли говорить, какой это был с ним в присутствии остальных живой и неудержимый разговор, так что на нас недоуменно пялились многие другие зэки: вот, мол, сошлись одесситы... А как не поговорить, если, например, я знал, что об истории с "Туапсе" была написана в Одессе моими друзьями-журналистами целая пьеса и что был поставлен полнометражный кинофильм "Чрезвычайное происшествие" — на ту же тему, в котором на ролях чанкайшистов с Тайваня снимались... китайские студенты, обучавшиеся в Водном институте — на кафедре русского языка, где заведующей была моя жена! "Так он же... этот фильм — "ЧП" шел у нас здесь, в зоне!" — тут же воскликнул Володя Бенькович... И в нем, мол, столько было брехни, что моряк-туапсинец не выдержал и открыто критиковал, едва не поймав срок дополнительный.

Это замечание, конечно, выглядело досадным, так как я немного знал автора сценария — одесского же кинодраматурга Григория Колтунова — вполне культурного и добропорядочного человека, к тому же написавшего такой знаменитый сценарий, как "Сорок первый". Но впоследствии я все же не удержался, чтобы не поставить ему в вину эту "лапшу", когда писал о встрече с Беньковичем (кстати, давно освободившимся из лагеря и теперь жившим в Москве) в газете "Моряк" несколько лет назад...

Таким образом мое появление в 11-й зоне Дубравлага прошло чуть ли не триумфально — благодаря встречам с земляками. К их числу нужно еще добавить такого — Федю Проданчука, здоровенного молодца с Молдаванки, бывшего несколько лет назад "в бегах", а раньше судившегося вместе с... моим школьным дружком Жорой Юркевичем — за антисоветчину еще в середине 40-х годов. Этот Федя тоже работал в аварийной бригаде, а спустя года два, когда мы с ним перебрались в зону для "легких", он заведовал баней — со всеми вытекающими отсюда (что называется, вместе с неограниченной водой!) привилегиями и возможностями, пока раньше меня не ушел на волю — к жене, обильно торговавшей на

 

- 51 -

Новом базаре, а теперь лежащей с ним на обочине слободского кладбища... Мир праху этих добрых людей.

От таких интересных встреч на другой же день я перешел к деловой прозе. Мой "бугор" — угрюмый дядька с левобережной Украины — старательно объяснил, где и кем я буду работать в деревообделочном цехе (по шлифовке или склейке стульев), и до начала — во второй смене я успел основательно познакомиться с лагерем — его обширной территорией, с броско одетыми обитателями (в основном — прибалтами) и даже с возможностью пользоваться свежей периодикой (газеты и журналы — в лагерной библиотеке, куда сразу пристроился полковник Чистов). Особенно меня привлекло появление в обеденный перерыв первой смены молодых энергичных ребят, которые шли в столовую с ложками, наполненными белым лярдом — для заправки в дежурный суп (все же неплохо едят — не голодают!), и это надоумило меня отыскать лагерный ларек, где я приобрел тоже такой жир и даже конфеты — на деньги, оставшиеся у меня после тщательного и гуманного "шмона" на Пресне и отправки телеграммы домой. И я довольно бодро отправился с другими новобранцами — моими попутчиками из Москвы на свою первую рабочую смену (хоть и по нумерации — вторую!)... Прямо как в лучшем производственном романе!

Деревообделочный комбинат на Явасе — крупное предприятие, где производилась самая различная и добротная мебель, которую направляли на свободную продажу в государственные магазины и которой, говорят, широко манипулировали лагерные начальники, пуская ее в виде взяток, кому надо. На самом ответственном участке — по лакировке мебели работали лучшие специалисты из прибалтов и западных украинцев, у которых была не только свободная олифа (для выпивки!), а и разрешенный радиоприемник (с заманчивыми заграничными "голосами"!). Неподалеку от их цеха работали тоже из числа лучших работников те, которые строили помещения для новых участков — из грубого бесформенного камня (того самого, который спустя около года мне придется добывать!). А нас — "чистильщиков" и "клейщиков" — использовали в просторном светлом цехе, где вокруг меня оказалось много новых любопытных знакомых (например, пожилой из Николаева, посаженный за крупную растрату — как "экономическую диверсию"). Потом я узнал, что там же работает бывший грузинский генерал Шавгулидзе, отказавшийся направить свою танковую дивизию против повстанцев в Тбилиси летом 56-го года (и за это —

 

- 52 -

25лет!) или диктор и режиссер с радиостанции "Освобождение"

— в будущем "Свобода", бывший советский офицер Ронжин, выкраденный чекистами из своей машины в Мюнхене после публикации его книги и отдыха на Лидо (и тоже — 25 лет, заменившие первоначальный приговор — расстрел!). Но пока что в этом же цехе при мне случилась самая вульгарная драка, когда некий матерый зэк — до того читавший нам вслух лагерную поэму со словами "Письмецо от внука получил Федот" и рифмовкой "...в рот" — бахнул полированным стулом по голове "вольного " мастера, за что тут же был уведен под конвоем в "шизо" (слово, тоже впервые услышанное мной тогда!). Эта откровенная сценка лагерного неповиновения и наказания сразу вернула меня к действительности от первоначальной блаженной эйфории. И что еще удручило — придирки со стороны этого самого мастера — из-за плохой очистки наждаком или кусочками стекла поверхности стульев, так что я не су мел выполнить сменную норму (25 стульев, если не ошибаюсь!). Ситуация, и не снившаяся авторам про другие стулья — вдвое меньше!

Но все это затмилось там, в 11-й зоне, когда оказалось, что мне предстоит свидание с женой, которая специально едет из Одессы. Я уже знал, что здесь же, при зоне, существует специальный "дом свиданий" — в самом деле, как этакий публичный, но сразу смутило, что в него попасть будет трудно — из-за большой очереди в него, когда наехавшие жены ошиваются вокруг целыми неделями. Да и смущало то, в каком я теперь виде — насколько испугаю близкого человека, не говоря уже про объяснения из-за того положения, в которое я ввергнул всю семью. Поэтому я был в замешательстве, когда однажды при возвращении из трудовой зоны — после дневной смены меня вдруг пронзительно окликнул такой знакомый женский голос издалека — от кучки женщин за проволокой и рядов конвоиров с собаками. Оглянувшись, я сразу различил рыжеватые, подсвеченные закатным солнцем волосы жены и ее вскинутую руку, а потом и сам помахал — как был, в одной майке и с обстриженной головой. А вечером мне уже было не до футбольного матча, который разыгрывался на лагерном стадионе — небольшом и кривом, между двумя командами зэков — по разным цехам, что ли, где судьей — и довольно толковым и неутомимым — был наш одессит — Володя Бенькович. Лишь потом выяснилось, что один из игроков — самый худой и жилистый — это переведенный с Печоры бывший английский шпион (вот уж кто, пожалуй, по заслугам здесь находится!), и он тоже ждет свидания с женой —

 

- 53 -

бывшей зэчкой и радисткой при нем, которая успеет рассказать моей жене про все порядки во время таких свиданий.

Ну и стоит ли говорить, как потрясенно прошла наша встреча — в той гнусной обстановке, какая была в "доме свиданий" (с мрачноватой дежурной бабищей, вторгавшейся через дверь и в самый неподходящий момент!)? Это и рассказы о нашей дочурке — почти 3-летней уже! — и целый расклад гостинцев из Одессы и Москвы — от близких и друзей, и ворох новостей о жизни "на воле", и вообще—все, что может быть... Плевать, что за стенкой были такие же соединившиеся семейные пары, в том числе воры и шпионы, и что в коридоре ходили стражники, а за зоной была какая-то нормальная жизнь! Пожалуй, вот возможность для тех, у кого личные отношения дали трещину, — сблизиться в лагерной обстановке, в этом "доме". И когда я прощался с женой, то почувствовал, что могу стерпеть еще не такое, как было до того. Жизнь словно начиналась заново — слава Богу!

Не поэтому ли меня тогда же потянуло на лагерную лирику? Я познакомился с одним гитаристом, который пел под инструмент самые душеразрывные вещи (например, о муже, который "ничего не знает" про свою жену-изменницу), а также пробовал лещенковский репертуар (конечно же, с искажениями). И я, не выдержав, написал этому матросу и узнику гитлеровских концлагерей Васе Чернову (интересно, жив ли он еще?) целую кучу вещей Лещенко — в той тональности (как сейчас помню — в си-миноре!), какой он пользовался, чтобы впредь исполнял в свое удовольствие. Помог еще одному "не поддающемуся воспитанию"!

Тогда же меня потянуло на политическую лирику — вроде знакомства с группой московских историков во главе с бывшим комсоргом истфака МГУ Львом Краснопевцевым, которые в день взятия Бастилии — 14-го июля щеголяли по зоне с красными цветочками в петлицах лагерных черных курток и за накрытым столом с угощениями и крепким горячим кофе в кастрюле жадно делились мыслями о Великой французской по аналогии с нашей Великой... А потом и прямо поздравлял с этим Днем настоящего француза — родившегося во Франции внука царского министра экономики и премьера у Врангеля — Кривошеина, отец которого — участник Сопротивления успел посидеть в Бухенвальде, и позже здесь же — в Дубравлаге, где встречался с сыном в том же "доме свиданий". Тот самый Никита, о котором недавно был большой очерк в журнале "Новое время" и целая передача по "Останкино" и который

 

- 54 -

снова живет в Париже — после второй женитьбы, разведясь с первой женой — из рода Лопухиных, переводчицы в посольстве Франции... То, что не мог предвидеть и Алексей Толстой— автор "Петра Первого"!