НАШИ БУДНИ

Как-то отключившись от зэковских будней, я узнал, что тогда же не в меру прилежный "иеговист" успел соорудить деревянный забор вокруг будущего барака и даже сам обтянул его верхушку колючей проволокой — классический вариант советской лагерной зоны! Ну и медвежья услуга — для нашего "перевоспитания"...

Как ни протестовали мы перед начальством, напоминая о нашем бесконвойном статусе, или старались доказать, что "не нарушаем", — все равно заграждение было нам обеспечено, несмотря даже на увещевание упрямого закарпатского "святого". Так что потом, когда барак был сооружен (чуть ли не к началу ноября — "подарок к

празднику Октября"!), нас, что называется, загнали внутрь: и проверяли вход — выход у калитки, и запирали эту калитку на ночь, и ловили тех, кто поздно прыгал через забор (пусть даже с колючей проволокой).

За этим — постоянной слежкой за нашим местонахождением и даже наказанием за малейшие нарушения — рьяно стали следить присылаемые из 18-й зоны попарно — раз в месяц — надзиратели. А среди них особенно выделялся один азербайджанец, который не только выслеживал нас из-за кустов возле "дома свиданий", но и даже не одного "упек" в шизо — на ту же Потьму, рьяно сопровождая провинившегося в тряске по дорогам Рязанщины.

Мне лично не довелось ни попасться за нарушения, ни тем более быть наказанным, хотя я и ходил с женой на речку, и отлучался в Сенцы — за банкой молока. Впрочем, нас поначалу водило и само начальство "на сторону" — например, в Бастаново, где в клубе показывали специально для нас кинофильм, а впускали туда надзиратели, ведя счет "по головам" — с похлестыванием веточкой в спину. Но и радовало такое приобщение к вольной жизни, как, помню, меня просто потряс первый же фильм, увиденный в зоне — еще на Явасе: "Два Федора". Эта лента снималась как раз накануне моего ареста в Одессе, у нас на Слободке, и даже недалеко от дома —и так я смог увидеть на лагерном экране свой родной уголок, чуть не вскричав от радости...

Лишь когда наладили доставку киноаппарата вместе с новенькими картинами прямо в наш барак, прекратили и такую вольность, как и стали транслировать в наше же помещение радиопередачи — из трансляционной сети по "штабному" приемнику, но нередко спросонок включали "Голос Америки" и "Свободу", сбитые с толку "похожей" русской речью, а мы потом этим и поддразнивали надзирателей, если находили, что они слишком придираются к нам... Но, спрашивается, как им не придираться, раз иные "производственники" в выходные дни позволяли себе такое — и "шляться по бабам", как потом выражался Багров, и уходить в Сасово, разгуливая там чуть ли не при галстуках и однажды напоровшись даже на "самого" в пивнушке. Так удивительно ли, что приехавший после этого к нам начальник 18-го крепко "внушал" нам, чуть ли не угрожая высылкой на "спец", а когда к нему обращались насчет "двух третей", то он выпроваживал даже таких "активистов", как я (мол, выступаете в своей газете почти с требованием условно-досрочного освобождения—такая наглость!). Хотя в ту пору—зимой 60-61-го

— мы находились в самых тяжелых условиях: и были занесены мощными сугробами снега (так что и не выйти из барака, не говоря уже о каменном карьере), и лишены всякой переписки с домом (не доходили сани из Бастаново), и даже нет печеного хлеба (оттуда же). Как ученые из обсерватории в повести К. Паустовского!

Разумеется, мы не теряли времени даром. До этого у нас уже успела поднакопиться пестрая культурная база — с новейшей периодикой и даже академическими изданиями "наложенным платежом". Да, нам туда присылали заказанную литературу из столичных магазинов, а свежие газеты и журналы шли даже из Варшавы, Белграда и Рима. Если я мог запоем читать получаемые из Одессы последние номера польского "Фильма", то мои коллеги — польскую же "Политику" или итальянскую "Унита" вместе с югославской "Борбой". И все это не просто держало нас в курсе всех советских диссидентских или международных событий (вроде ареста близких Пастернака за "валютные операции", бегства на Запад танцора Нуриева или эстонского моряка Яаниметса), но и позволяло совершенствоваться в своей антисоветской или правозащитной позиции. Иные из нас создавали целые концепции дальнейшего демократического преобразования нашего общества, и когда вышеупомянутый Николай Обушенков набросал свою "протитовскую" платформу, то даже предложил нам обсудить ее — правда, в узком кругу. Мы сперва читали его наспех исписанные листки — каждый порознь, а затем договорились сойтись вместе— в определенный день и час и в определенном месте за барачной территорией. Но... впрямь всегда говорили, что "чека на чеку": не успели мы приблизиться к дальнему оврагу, как там — из-за кустов навстречу нам два или три надзирателя, к тому же еще вроде бы не успевших сориентироваться в обстановке — из новеньких! И мы так же невозмутимо разошлись, не приостанавливаясь и делая вид, что ничего не произошло, но лишний раз убедившись, насколько и без колючей проволоки все находятся, что называется, "в загоне"... Или за" маленькой железной дверью в стене", по названию повести В. Катаева.

Конечно, мы успевали вволю наговориться и в другой обстановке, пусть и на более безобидные темы. Дело в том, что с осени я стал работать на такой работе, как погрузка камня на железнодорожные платформы, а это позволяло держаться и особняком от начальства, и определенно в "своей" среде. Как уже говорилось, платформы подавались в районе станции Сасово — по пути следования экспрессов из Москвы на Казань и Алма-Ату и обратно. Приезжая

туда по утрам, мы оставались почти до вечера на виду у "большого мира" — и просто пассажиров в вагонах, и эшелонов, идущих на хрущевскую целину, так что успевали подбрасывать в вагон свои письма для их быстрейшей и бесцензурной доставки, и даже как-то общались с "вольными людьми", которые не всегда подозревали, кто мы такие. На нас была надета довольно неопределенная роба — защитные костюмы и сапоги, а надзирателей обычно не было среди нас, хотя и тут стукачей, увы, хватало. Да и работали мы, как нам хотелось: едва подавали 62-тонную открытую платформу, мы закидывали ее сваленным у полотна камнем, который навезли полуторки, но через 15 минут такой работы — бодрой и даже азартной — устраивали перекур, и кстати — по моему сигналу — свисту в два пальца. Отправившись же на перекур — на целых 45 минут (строго следя по часам), мы и могли говорить, что угодно, лежа на траве недалеко от полотна или сидя в специально сооруженной землянке — зимой. И это, пожалуй, были у нас лучшие "моменты истины"!

О том, как мы там работали и потом отдыхали, я впоследствии описал в стихотворении (правда, сгустив все краски — вплоть до изображения надзирателя с автоматом, хотя такого не бывало на бесконвойке!).

Но главное — я старался передать дух нашей погрузочной работы. А именно — противоборческое состояние...

Кстати, из-за этого состояния меня и сняли с роли звеньевого!