ТЮРЕМНОЕ РОЖДЕСТВО

По ту сторону добра и зла.
Фридрих Ницше

Исповедь

Бывает в жизни: прихотливый случай
Определит, что хуже и что лучше.
Так истина меняет твердый знак —
Сложна, неуловима вся она...

В день Рождества Христова, утром снежным

Мы бодро возвратились со двора —

Не преисполненные чувством нежным,

А больше этакие два вора.

К тому же мой напарник был в бушлате —

Исконно лагерном, на голове —

Убогая ушанка — "домик", в латках —

Штаны. Лишь я—в порядочном тряпье.

И по-блатному за окном — решетка,

А там в углу — пардон, параши вонь.

Да сквозь глазок присматривает тетка —

Надсмотрщик в юбке Лидка — с глаз бы вон!

 

Казалось, что нас ждут скупые будни:

Куренье, травля ни о чем, тоска,
Какую даже по-мужски скрыть трудно,
Хотя мы отсыпаемся как будто,
И неприязнь, не скрытая никак,
Пусть даже рядом мы лежим на койках,
Нас разделяет то, что не пресечь,—
Не только разная родная речь.
Да, вроде бы не сблизились нисколько!

 

Все было, как всегда. Но вспомнил я —
Какой сегодня день. И вот тогда...
Так он пришел в тюрьму — великий праздник:

В такой же день родился сам Христос!
Но вдруг сосед — угрюмый, крепкий, грязный —
Сказал смущенно что-то. Буркнул в нос:

"Так я же... я сегодня тоже!"
Не сразу поняв, глядя на того,
Кто приобщился к Богу, я, похоже,
И не поверил. Ведь — не просто вор
И даже не бандит. А сам убийца —
Повинный в мокром... Или, может быть,
Он в самом деле? Как тут подивиться,
Когда бывает всяко? Только быт
Еще смущал его — соседа-немца.
Не по себе смотреть — и как он ест,
Хватая миску яростно и жадно,
И как рыгает. Я стараюсь рядом
Не находиться... Тоже мука здесь!
Сегодня же особенно затрясся,
Когда в дверях от Лидки принял суп:

"Вот, доннер веттер... весь мой, значит, праздник

И я стыдливо спрятал колбасу —

Остаток новогодней передачи,

Которую мне принесла жена.

Но в глотку не полез обед горячий —

И дальше будет явно не до сна.

Не захрапел на койке и убийца,

А лишь стал вспоминать свою семью —

 

Жену и дочку малую. "Запью... —
Вдруг возмечтал, — хоть в зоне не упиться!"

 

Всегда спокойный, он бывал неистов,
По пунктам обвиняя жизнь в стране
И больше всех ругая журналистов —
Что, виноват, сидят в чужом говне:

Мол, для чего дана им "грамотежка"—
Писать бы, выступать за весь народ!
Вон Гитлер — недоучка, как сам тоже,
Но ведь умело открывал свой рот!
Лишь этот бывший конюх сокрушался,
Что свой язык немецкий знает "шлехт".
А сам еще в войну куда полез —
В отборные войска, в СС... пожалс-ста!
"Так сколько лет исполнилось?"— спросил я.
И оказалось: ровно тридцать три.
Как у Христа — у Божеского Сына.
И у меня как будто сдали силы,
Я чуть не вскрикнул: на кресте умри!
"Так где же сам убил?" — я не сдержался.
А камерный Христос сказал: "Зельбстшуц".
И пояснил еще, что было жалко
Ему детишек. "Да и взрослых... чуть!"

 

Он убивал евреев под Одессой,
Обиженный на них в голодном детстве,
А позже переживший смерть отца,
Который от ежовского свинца
Полег. Когда пришла чужая сила —
Рука сыновья им так отомстила...

 

Надолго замолчали мы. За дверью,
Лишь замирали с шорохом шаги:

Видать, и Лидка не могла поверить
В то, что творили человечьи звери —
По инструктажу лишь всего "враги"...
Так и стемнело тихо за решеткой,
Где вышел исторический погром,
И звездочка возникла над двором —

 

Как Вифлеемская. Сменилась тетка —
Пришел татарин Колька — ловкий "мусор"
И тоже в тапочках полез к глазку.
Но разве нас обманешь? С этим мужем
Библиотекарши мы начеку:

Он улыбался, отводя к этапу
Меня, но мог под самый Новый год
Одернуть грубо, затыкая рот
Любителям людской веселой даты,
Когда мы крикнули в окно вразброд
Всем близким, поздравляя их... не дать бы!
Но, кстати, как теперь течет жизнь дома?
И что там, интересно, дочь творит?

 

Похоже, я вдруг выдал себя стоном,

А немец сам об этом говорит.

Ведь у него такая же — двухлетка,

Которую катал он на санях

Под домиком, который строил крепко

В тайге и видит часто в лучших снах.

"Как у голландцев... там я побывал,

Когда служил в СС!" Лесоповал

Ему и пригодился на той воле,

Где он на бурных реках лес сплавлял —

С плотами, по колено вечно мокрый,

И даже ревматизм схватил... Вот чтобы

Ему немного подлечиться в зоне!

И вообще — как было б хорошо —

Домой вернуться после дел казенных...

Не потому ли он тюремный снег

Счищал старательно, как в бодром сне?

 

Да, поработали сегодня славно:

Убрали все, а не гуляли так —

По дворику бесцельно. "Свой пятак

Вы заработали!" — сказал нам главный.

Еще теперь про сено и солому,

Как и солдат петровский, вспомнил он.

"Готовил корм на зиму... ну и кроме..."

И этот парень — грубый и огромный,

В ребенка превратился, как в свой сон...

 

Но тут и проза: подоспел каш ужин.
И Лидкин муж подсунул в дверь салат,
А с ним и чай. О, для души так нужен!
За тумбочками все пошло на лад.
Тогда я колбасу достал открыто
И отломил кусочек для него —
Новорожденного. Что говорит он,
Не слышу, как съедает — точно вор,
Не знаю. Только в страхе замечаю:

Слеза сползает по его щеке —
Небритой и корявой, а в руке
Зажат колбасный хвостик — закусь к чаю.
Не выдержал: взяв мамино печенье,
Я тоже сунул как-то невпопад.
Но признаюсь: какое-то мученье —
Вплоть до толстовского нравоученья —
Мне довелось тогда же испытать...

 

Потом еще мы долго говорили,
Шагая между койками вразброд,
А не по очереди, и светила
Нам лампочка тюремная всю ночь,
Хотя отбой и Рождеству здесь дали,
И оба мы храпели в скорбный нос.
Но, интересно, поступил я так ли,
Как завещал сам Иисус Христос?

 

И пусть Райнгольда позже расстреляли,
И неизвестно, что с семьей его,
А я — вкусивший от жены впредь благо,
С потерей сносной пережил свой лагерь,
Но не забыть мне это Рождество.

 

С тех пор минуло много лет — уж верьте,
Как близко остается всем до смерти —
Не только путаной немецкой жертве...

 

Вот так больному Ницше удалось
Смешать в душевный яд добро и зло!

 

Это откровение особенно донимает меня в глухую осеннюю пору, когда по традиции вспоминаются погибшие в гулаговском архипелаге или просто прошедшие через него. Словно подводятся некие скорбные итоги всей новейшей истории, как это делало раньше лишь смелое неутомимое Радио "Свобода" — наш единственный источник при Хрущеве и Брежневе. Тогда из Мюнхена однажды сладкоголосая комментатор Ирина Каневская упоминула и меня среди прочих слушателей, которые связали с ним свою судьбу — и не только "эфирную", а и политическую!