ШУРОЧКА

В соседних комнатах жили врачи-женщины. Я поинтересовался, что представляет собой заведующая терапевтическим отделением, на место которой я прибыл. Борис Николаевич усмех-

нулся: «О! Это женщина сурьезная! Бывший работник Наркомата».

В своей врачебной среде я чувствовал себя свободно и думал, что мы как-нибудь отметим наступление Нового года. Врачи обычно могли достать спирту. Но наши оказались настолько скромными, что ограничились чаем. Как я узнал потом, все действительно боялись нарушить лагерные правила не только в смысле выпивки, но и в том, что мужчины и женщины окажутся за одним столом. Ограничились торопливо выпитым стаканом чая в комнате женщин-врачей.

После этого чая Борис Николаевич спросил меня, какое впечатление произвела встреча. Я сказал, что создалось впечатление излишней осторожности, недоверия друг к другу, формализма. Надо быть проще и доверчивей. Не удержался, чтобы не похвалить внешность заведующей Вторым терапевтическим отделением, сказав: «Настоящая Грезовская головка». Борис Николаевич чуть ли не с радостью подхватил: «Вот и мы ее так зовем! А вообще она для нас — Шурочка Рожкова. Она из какого-то научного института. Сидит за то, что вместе с подругой провожала арестованного мужа этой подруги».

В дальнейшем, когда я ближе узнал ее, то увидел, что она политически совершенно безграмотна. Все, что она читает и слышит, наивно принимает за чистую монету. Верит всему хорошему и красивому, что пишут в газетах и передают по радио. В соответствии с этим так же наивно ее поведение, ее реакция на все. Судима она не была, получила пятилетний срок как троцкистка, поскольку в троцкизме обвинялся муж подруги. Подругу арестовали раньше нее и направили в Воркуту. Обе они были в прошлом беспартийными. Потом эту Шурочку как троцкистку перевели в строго-режимное лагерное отделение, т. е. лишили переписки с родными, газет и радио при двенадцатичасовом рабочем дне. Это было в женском подразделении Кочмес. Были там и мужчины, в основном специалисты-строители. Там она работала уже на общих физических работах — рубке леса, осушении территории вокруг лагеря, подсобных работах на строительстве. Однажды, будучи свидетелем, как охранник заставил отойти заключенного мужчину в сторону, в лес и застрелил его якобы

при попытке к бегству, она вместе с другими женщинами написала протест против такого произвола. За организацию этого «группового протеста» Шурочка была расстреляна. Как это произошло, расскажу ниже.

А вообще-то случаи, когда стрелки заставляли кого-нибудь из заключенных отойти в сторону и там в них стреляли, якобы при попытке к бегству, были вовсе не так уж редки: за «проявленную бдительность» они получали премию и отпуск.

Прежде чем явиться к главврачу и получить направление на работу, я решил посмотреть, что собой представляет это терапевтическое отделение, где мне предстояло стать заведующим. Это было большое деревянное здание, в котором размещалось двадцать шесть больничных палат и подсобные помещения. Я вошел туда одетый по-зимнему в бушлат. Никто меня не встретил, не остановил. Создавалось впечатление, точно я вошел в какой-то заурядный лагерный барак. Передо мной был длинный коридор, куда выходили двери палат. В коридоре и палатах толпился народ — кто в верхней одежде, кто раздетый, а кто — в больничных халатах. Последние были обуты в лапти, на койках лежали и раздетые, и в одежде, и даже в бушлатах. У некоторых больных на койках сидели пришедшие к ним женщины. И в коридоре, и в палатах курили. Я прошел вдоль всего корпуса, но ни одного человека в белом халате не встретил. Надписей на дверях не было, и я не мог определить, где находился врачебный кабинет или комната дежурных. Больше всего обстановка напоминала железнодорожный вокзал времен Гражданской войны.

При явке к главврачу, встретившему меня очень холодно, я попросил пока не назначать меня заведующим, дать приглядеться. Он согласился.

Когда после беседы с заведующей отделением я снова пришел к нему и сказал, что при норме на одного врача не более двадцати пяти стационарных больных мне дали шестьдесят пять, он ответил: «У нас нормы нет. Будете вести столько больных, сколько надо».

Работа шла с восьми утра до двух часов дня и после двухчасового перерыва до десяти — двенадцати часов ночи. Отношение к врачам было безразличное, почти неприязненное: боль-

ные нарушали режим, отказывались от лекарств, в часы обхода уходили на прогулку, не соглашались на осмотр, потому что ждали прихода друзей, женщин, которые мужских палат почти не покидали. Сестер было всего девять и один старый фельдшер. Они мало могли сделать на этом вокзале. Санитарами назначали безответственных урок. Старшего санитара — полковника средних лет — все звали «Андрюшкой». Ему «припаяли» восемь лет срока «за хищение государственной собственности». Когда я спросил его, что это было за хищение, он ответил, что унес со склада мешок ячменя, и добавил: «А что было делать? Семья голодала, есть было нечего!» Санитары-урки Андрюшку не слушались, и я, с целью поднять его авторитет, стал называть его Андреем Кузьмичем. Вызывая к себе его, я говорил санитару: «Позовите ко мне Андрея Кузьмича», но встречал ответ: «Какого Андрея Кузьмича? Ах, Андрюшку!» В дальнейшем Андрюшкой его называть все-таки перестали и называли просто Кузьмичем.