Глава VI

Несостоявшаяся хиротония во епископа

До 1923 года не возникало вопроса о моей хиротонии во епископа, хотя мои почитатели всегда удивлялись тому, почему я так долго состою в сане архимандрита, и всегда желали моей хиротонии. Но, очевидно, Господу это было неугодно и дьявол противился расширению поля моей пастырской работы. Всех моих поездок в Москву после революции было три, начиная с 1923 года^*. В августе месяце сего года я сослужил Святейшему Патриарху Тихону в Донском монастыре в день празднования чудотворной Донской иконы Божией Матери. Был у Святейшего Тихона, принят был очень милостиво. В канцелярии у него сидели и вершили дела архиепископ Иларион (Троицкий), знаменитый страдалец Соловецкий, и Серафим, архиепископ Тверской (преданный, как потом оказалось, ГПУ). Народу у него было очень много. Много в приемной было архиереев и иереев всех чинов, не говоря уже о светских лицах, собравшихся со всех концов необъятной России к патриарху, обаяние имени которого всех волновало.

Святейший жил в Донском монастыре. Были развешены, после выдачи Святейшим известной подписки, плакаты о том, чтобы посетители ни в приемной патриарха, ни на приеме у него никаких контрреволюционных разговоров не вели и патриарху в беседах с ним никаких вопросов в этом смысле не задавали. В этот приезд в Москву я познакомился в приемной с одним священником лет 35-36, из Петропавловска Омской епархии. Фамилии его я теперь не помню, но знаю, что он теперь (1934 г.) свя-

 

щенствует недалеко от Москвы. Он прибыл в Москву делегатом к Святейшему о присылке епископа в Петропавловск, тем более, что из Омска епископ Димитрий (Беликов), бывший председатель учебного при Святейшем Синоде комитета, уехал 1923 г. в Томск, город прежней своей университетской службы. Беликов окончил Казанскую духовную академию и был в ней профессором. Этот Омский делегат вел переговоры (я уклонился по понятным причинам) со Святейшим о поставлении меня в епископы Петропавловские. Так бы и было, если бы я имел деньги и паспорт прожить в Москве две недели. А я уехал через 4 дня, дав свой петроградский адрес. В Петропавловск поставили другого, кого именно я забыл. Я не получил от батюшки-делегата письма. Новопоставленный с Омским делегатом уехал в Петропавловск. Нужно сказать, что в сане иеромонаха или архимандрита сей хиротонисованный занимался в Москве преподаванием Закона Божия детям, что большевики преследовали. И ему, уже в сане епископа, «пришили» (шпанское выражение) уголовное дело, арестовали в пути или уже в Петропавловске, посадили в тюрьму, видимо, на долгий срок.

После того, как Петропавловский делегат не удостоил меня ответом, я совсем перестал думать об архиерействе, а в Москву ездил по просьбе своих почитателей, которые хотели меня видеть епископом в Петрограде. Там тогда (август 1923 г.) не было ни одного епископа. Оказывается, некая Петроградская делегация представила Святейшему Патриарху Тихону кандидатом в Петроградские епископы некоего иеромонаха Мануила (Лемешевского). Он после хиротонии начал в Петрограде широкую и умную работу. Выдвинувшее его духовенство его поддерживало. Он не окончил академического курса и до архиерейства мне не был известен. Теперь (1930г.) ему 42-43 года. Просидев в тюрьме около полугода, он получил от большевиков три года Соловецких каторжных работ за свое архиерейство. В Соловках я его и застал почти окончившим срок. Где он теперь, я не знаю.

Вот в конце 1923 г. я получаю от него записку совершенно официальную: «Отцу архимандриту Феодосию Алмазову на третий день Рождества Христова явиться к преосвященному Серафиму, митрополиту Тверскому (далее был указан адрес хиротонии).» Я немедленно выехал. Представившись митрополиту Серафиму, которого я раньше не знал, я был им осведомлен о предназначении меня

 

во епископы Петропавловска, викарием Омской епархии, для управления сею последней, куда и должен буду после хиротонии отправиться немедленно. В Новый Год Святейший Патриарх служил на Тверской, в церкви святителя Василия, архиепископа Кесарийского Великого. Во время пения причастного стиха я представился Святейшему Патриарху и он мне велел явиться к нему в Донской монастырь. При мне просили Святейшего в день Крещения Господня служить в Богоявленской церкви, что в Елохове, и там же 6 января совершить мою хиротонию, но Патриарх назначил ее в церкви св. великомученицы Екатерины, что на Ордынке, куда он был приглашен служить 7 января 1924 года. На том и порешили.

3/16 января 1924 г. в заседании священного Синода под председательством патриарха состоялось обо мне постановление. На синодальном заседании присутствовал Е. А. Тучков из ГПУ, а в приемной патриарха, где я находился, сидел его секретарь, о роли которого я не знал, хотя и видел, что наискось против меня сидит какой-то подозрительный тип. Но мало ли кого можно было встретить в приемной у Святейшего. И сам я, явившись на Тверской во время литургии в Новый Год в старом светском пальто, валенках, со старой шапкой, мог всякому показаться подозрительным. Однако предчувствие не обмануло меня, поневоле станешь мнительным. По окончании заседания Синода меня в мантии ввели в залу заседаний и Святейший Патриарх с Синодом совершили мое наречение во епископа по принятому порядку с провозглашением многолетия новонареченному епископу Петропавловскому Феодосию. Здесь были, кроме Святейшего, митрополит Тверской Серафим, митрополит Крутицкий Петр (Полянский), архиепископ Тихон (Оболенский)¹⁴⁵ — титула его уже не помню, когда-то он был Уральским, и как будто еще один епископ, мне незнакомый.

В хорошем настроении я отправился к брату Льву Захарьевичу на Петровку, где и ночевал. Это было, кажется, в среду. В четверг я явился в канцелярию Синода, встретил митрополита Крутицкого Петра и прочел на его лице великое смущение, но о причине его и не подумал. Задним числом мне выдали письменное приглашение в Москву для хиротонии — официальное за номером, датой и печатью. Здесь я встретился с преосвященным Владимиром, который когда-то в дни моей молодости епископствовал в Соединенных Штатах, а потом, когда я был в Во-

 

ронежской семинарии преподавателем Священного Писания, был викарием в Воронеже у епископа, впоследствии архиепископа, Анастасия (Добрадина), и наконец, архиепископом в Екатеринбурге. Он удивился, как я решаюсь ехать в Петропавловск: «там ведь пожар» — сказал он. Он разумел восстание против большевиков и их тамошние репрессии. Я об этих репрессиях ни от кого ничего не слыхал, но сведения владыки Владимира по проверке оказались непреувеличенными и точными: расстрелы и тюрьмы.

Я собирался просить митрополита Крутицкого оказать содействие тому, чтобы мне изготовили архиерейскую грамоту поскорее, дабы можно было после хиротонии 7/20 января сразу же выехать из Москвы в Петроград. У меня очень мало было денег. Получилось другое. Выехать-то я выехал, да только без архиерейской грамоты. Перехожу к главному. Когда шло заседание 3/16 января 1924г. Синода с присутствием на нем Е. А. Тучкова, я в мантии сидел в приемной патриарха, где был и Соколовский — секретарь Тучкова и агент ГПУ. На чьи-то вопросы очень общего характера Соколовский все время молчал, я стал давать детальные ответы: я был не в меру откровенен, хотя и правдив, конечно. Тут был архимандрит Анемподист^*, эконом Святейшего и епископ Екатеринославский Иоанн. Я рассказывал о своих Петроградских проповедях против большевиков, о своих выступлениях против безбожников на диспутах. К концу своих разглагольствований не менее часа полтора я заметил крайнее возбуждение на лицах слушателей кроме, конечно, Соколовского, которые очень уклончиво стали отвечать мне. Все было испорчено. После заседания Синода Тучков и Соколовский уехали в ГПУ, а я после «наречения» — домой на Петровку. Дорогой Соколовский, очевидно, рассказал Тучкову о моих подвигах с моих же слов и они из ГПУ послали агента в Донской монастырь арестовать меня. Мой адрес по Москве не был никому известен — три дня я имел право жить без прописки. В Донском монастыре меня, конечно, не нашли, хотя перерыли весь монастырь, пригрозили арестом кому нужно и кому не нужно, и уехали. Полагая, что я днем был в отлучке, агенты ГПУ ночью снова ворвались в Донской монастырь, снова все помещения обыскали, грозили коменданту расстрелом и т. д.— и уехали «с носом». Вот источник смущения, когда я на следующий день явился в патриаршую канцелярию для переговоров об архиерейской грамоте.

 

4/17 января, когда все посетители Святейшего разошлись и прием у него окончился, все думали, что агенты снова приедут, меня повели в приемную Святейшего, где митрополиты Петр и Серафим отобрали у меня ранее выданное назначение и текст моей речи, произнесенной при наречении во епископа (речь, действительно, отчаянную). Я оделся в свой полушубок знаменитый (он мне и в Соловках сослужит небольшую службу), а рясу завязали в пакет. Владыка Петр, знавший меня еще студентом академии, рассмеялся и сказал: «ну, вот и узнай в сем странном одеянии епископа Петропавловского».

Я ушел домой — было около шести часов вечера, переночевал у брата. Назавтра продал в банке «сахарную облигацию», пообедал, погоревал с братьями, а вечером, сев на поезд, укатил в Петроград. Хотя митрополит Петр при расставании и спросил мой петроградский адрес, но не он сообщил его в ГПУ. Еще одна подробность бытовая. Мы с братом Михаилом Захарьевичем сделали попытку продать «сахарную облигацию» сначала на Сухаревском рынке, но это окончилось неприятной историей. Иду по Сухаревскому тротуару. При мне корзина с рясой (внутри архимандричий крест — очень дорогой). Остановился высморкаться. Кто-то в шинели спрашивает справа: «укажите, где тут аптека». Едва успел ответить, как у меня в мгновенье ока слева жулики утащили корзину, которую я прижимал к стене ногой. Я бросился за шинелью, схватил ее за шиворот, крикнул брату (громадного роста, с усищами и портфелем), тот поспешил на помощь и мы стали трясти «шинель». Слышим крик: «Григорий, корзина у телефонного столба». Не выпуская «шинели», взяли корзину, при милиционере осмотрели — крест оказался на месте и мы отпустили несчастного. «Ты — сказал я ему на прощанье,— плохо разбираешься в людях. Правда, у меня грязная шапка, рваный полушубок, валенки и дешевая корзина, ты думал, что я деревенский мужик, ая- архимандрит, который когда-то (1904-1905 гг.) служил в Москве и вас, Сухаревских жуликов, знает отлично; ступай и будь умнее.» — «Простите, батюшка» — был ответ.

Вернулся я в Петроград, убрал все сомнительное из своей комнаты и ждал обыска с обычным арестом. «Дело известное — Царство Небесное»,— любят говорить монахи. Однако ничего худого не было и я снова при-

 

нялся за свою пастырскую работу. Оказалось, впрочем, что московское ГПУ дало приказ в Петроград разыскать и отправить в Москву архимандрита Феодосия Алмазова. У меня была советская трудовая книжка на мое светское имя: Константин Захарьевич Алмазов. Адресный стол, куда, наверное, обращалось ГПУ, не дал утешительного результата: тогда он плохо работал. Продал и предал свой — архимандрит Досифей^*, настоятель Феодоровского подворья в Петрограде близ Николаевского вокзала. Когда он был арестован ГПУ, его на допросе следователь Макаров спросил: «а не знаете ли Вы отца архимандрита Феодосия Алмазова?» — Досифей сначала отговорился, что не знает.— Ну как же не знаете? Он тут очень известен». Досифей просидел в тюрьме, по его словам, пять месяцев, был выпущен. Теперь (1930 г.) он — Козловский обновленческий епископ. По его словам, он учился, но не окончил Богословский институт в Петрограде. Вероятно, он и выдал мой адрес, ибо он однажды был у меня в гостях. Он однажды ездил в Нижний Новгород к митрополиту Сергию Страгород-скому. Между прочим, возил и мое письмо к нему, по моей просьбе. Это было, вероятно, в 1924г. Итак, отец Досифей открыл ГПУ мой адрес. Ко мне в ночь с 5 на 6 апреля 1924 г., почти через три месяца по возвращении моем из Москвы явился помощник начальника милиции нашего района с двумя милиционерами, с двумя уголовными сыщиками, которые во время обыска, сидя, дремали — не ради меня они пришли, слегка произвели у меня обыск, забрали мое церковное облачение, даже напрестольное. Ко мне помощник начальника милиции Дюгов отнесся очень деликатно, потому что он знал меня, ибо жил в нашем доме этажом ниже. Он, конечно, знал, что я архимандрит, но пожелал официально об этом удостовериться, почему и забрал мое удостоверение, выданное мне в свое время командиром 717-го полка 180-й пехотной дивизии Барибаловым, где я был благочинным, в доказательство моего духовного сана. Искали, ведь, именно архимандрита Феодосия. Не взяли других документов, не рылись в библиотеке и т. д.

И вот я «сел» на Шпалерную, 25 вДПЗ — Дом предварительного заключения за свою попытку приобщиться к архиерейскому сану. Макаров, видимо, меня ждал, потому что сразу же произвел допрос. Он был короток. Макаров удостоверился в моей самоличности — в моем свя-

 

щенстве и заявил, что отправит меня в Москву^*. «Ничего из этого не выйдет» — ответил я. И не вышло. Привезли меня в Москву. Доставили пешком на Таганку: где продержали, кажется, две ночи и переправили на «черном вороне» на Лубянку, 2, в предварительную камеру, но не в «собачник». Пасха в 1924 г. была 10/23 апреля. Арестован был я 5/6 (нового стиля) апреля, привезен в Москву 13/14 апреля (нового стиля). В Таганской тюрьме — 14/16 апреля, на Лубянку — 3/16 апреля. В Бутырку — 7/20 апреля. Нужно повторить, что под арест я отправился в своем рыжем полушубке, рваной шапке, потертых брюках и рваных сапогах. Когда меня доставили на Лубянку, 2 — центр ОГПУ, то мой вид соседям показался очень подозрительным и ко мне заключенные отнеслись очень недоверчиво, так как я назвал себя архимандритом, да еще Петроградским. Правда, из бесед и споров богословского характера скоро выяснилось, что я духовное лицо, но от этого подозрения только усилились. Это мне было заметно, но не обидно. Но вот в Великий четверг привели в нашу камеру целую группу членов церковных советов московских приходов и среди них протоиерея Александра Васильевича Стефановского, кандидата богословия московской духовной академии выпуска 1895 г., моего приятеля, женатого на Зое Ростиславне Крыловой, на которой когда-то хотели меня женить. После 28 лет разлуки мы с собратом облобызались, плача и стеная. Ему принесли много вкусного, тогда был НЭП, и он накормил меня, голодного. Трогательная это была встреча. Я его узнал, но не сразу узнал он меня: «А разве не помнишь по академии и редактора «Богословского вестника». «Захарыча»,— сказал я ему. Он

 

широко раскрыл глаза и полились беседы. Я сразу завоевал сочувствие и доверие камеры. И в течение всех трех с половиной месяцев, как я провел в тюрьме, я пользовался авторитетом. Скоро меня разлучили с Александром Васильевичем. Меня без допроса отправили в Бутырскую тюрьму. Допрос последовал только 5 мая. Помню, что в Бутырке я читал лекцию о воскресении Спасителя, о святых мощах и т. д. Допрос был оригинален. Допрашивала меня Якимова, по отзыву других, очень злая. Пришли меня посмотреть и Тучков с Соколовским. Пришли, понюхали и прочь пошли, ничего не сказавши. Смутили их мой полушубок в мае, рваные белые штаны и рваные сапоги.

— Были Вы в Москве 3/16 января сего года?

— Был

— Что вы тут делали?

— Меня хотели поставить епископом

— А что Вы говорили в приемной Патриарха?

— Ругал Тучкова

— Так. А еще что говорили?

— А Вы, гражданка, что говорили 3/16 января, 5/6 апреля и т. д. Помните? Вы, ведь, молода, а я стар.

— Ничего я не говорила.

— Ну, и я ничего не говорил противозаконного.

— Мы знаем.

Якимова при допросе предложила мне отказаться от священства.

— А Вы откажитесь от коммунизма.

— А что Вы мне за это дадите?

Я растерялся и сказал: «Получите Царство Небесное».

— Ну, это меня не устраивает.

Протокол допроса я сам написал и подписал. Мне была приписана агитация и пропаганда. Эту статью «пришивали» всякому духовному лицу. Все же я письменно выразил протест против пропуска срока допроса.

Второй раз меня из Бутырки возили на «черном вороне» на допрос только 2 июля, но я не был допрошен. Говорили, что Тучков, уезжая в отпуск, дал распоряжение бросить мое дело. Я был 18 июля 1924г. освобожден под подписку о невыезде из Петрограда. Через месяц из петроградского ГПУ я получил извещение об уничтожении подписки.

В Бутырках я сидел вместе с архиепископом Гурием (Степановым), бывшим ректором Казанской духовной ака-

 

демии. Он мне очень помогал. По его авторитету мне москвичи облегчали голодную жизнь очень хорошими посылками. Тихо совершали всенощные бдения и молитвы. Светские песни пелись громко, но уже религиозных петь нельзя было. При помещении в тюрьму у меня отобрали нательный крест. Забыли только, прохвосты, что это был значок по случаю 300-летия Дома Романовых, воздававшийся всем духовным лицам. По освобождении все вернули и выдали билет на обратный проезд. Сидел со мной в одной камере другой святитель Николай (Никольский)^*, епископ Елецкий. В ссылке мне много рассказывал диакон Михаил Молчанов об иноческих подвигах моего товарища по академии архиепископа Тверского (1928 г.) Фаддея, но они не могут идти в сравнение с бдениями, лощениями и молитвами святителя Николая (Никольского). В камере 69 Бутырской тюрьмы койки наши стояли рядом. Ночью проснешься, а святитель стоит на молитве. И так каждую ночь: удостоверяю. Православие его не в слове только, но и в деле: он одиннадцать раз до 1924 г. был арестован, почти все свое святительство провел в тюрьмах и окончил мученическую жизнь в тюрьме — во Владимире, кажется. Паства любила его до самозабвения, это и причина, по которой его преследовали. Мне известно, что он очень сокрушался, что одно время считал митрополита Сергия столпом Церкви. По словам рассказчика, эта скорбь и свела его в могилу: так он точно и нежно берег истину исповедания. Не мог он пережить того позора, в который повергнута была Церковь декларацией митрополита Сергия в 1927 г., до «интервью» он, к счастью, не дожил. Плакал бы он кровавыми слезами о той подлости, которую допустил митрополит Сергий. В то время в Бутырках сидели митрополит Серафим (Чичагов), епископы Николай (Поликарпов)^** и Борис (Рукин) и великий подвижник архиепископ Феодор (Поздеевский). Сидел и протоиерей Орлов, бывший ректор Московского богословского института, давно уже закрытого. Он получил 10 лет Сибирской ссылки — срок необычайный. Мне помогали в Бутырках христиане-созаключенные Хлебников и Карпычев. Со мной сидел и освободился один атлет поляк-католик. И он мне помогал.

Выйдя из тюрьмы, я направился к брату, а на завтра — к Святейшему Патриарху Тихону. Он обласкал меня и предложил приехать для хиротонии по окончании действия подписки о невыезде. По его словам, она должна была действовать три месяца.

 

Поехать в Москву за отсутствием средств я уже не мог. Осенью 1924 г. преосвященный Венедикт, управляющий Петроградской митрополией, предложил мне быть епископом Каргопольским под управлением Петроградского епископа, но из Москвы уже ехал в Каргополь вновь хиротони-сованный епископ Иларион, личность ничтожная. Теперь (1928г.) он в Соловках с 10-летним сроком. В декабре 1924 г. я снова был в Москве. Патриарх был болен и от его имени мне была предложена кафедра Красноярская и мне предложено было ожидать выздоровления Патриарха. Ни денег, ни квартиры у меня в Москве не было. В 1925 г. 7 апреля /25 марта Патриарха большевики замучили.

Не без причины все мною описано подробно. Живущие здесь из этой истории могут убедиться насколько тернист пастырский и архипастырский путь в России. И тюрьмы, и допросы, и переодевания, и укрывательство подлинного паспорта — все пускается в ход, с одной стороны, для угашения духа Христова, а с другой — для преодоления препятствий.

Как мы знаем, моя история не единственная. Но в своей неудаче я никого не могу винить. Собственная откровенная правдивость, но не хвастовство, помешало мне быть епископом. Слава Богу, за все.