ВТОРАЯ ПЯТИДНЕВКА В ЗАСТЕНКЕ

Однако утром 13 июля меня взяли, когда я еще с трудом переступал ногами. Ужас холодил мое сердце при мысли, что снова попаду в застенок. Опасения были не напрасны. Меня привели в тот же застенок, где уже ожидал Нагайкин.

— Ну что, отдохнул? Я тебе говорил, что мы тебе не дадим отдохнуть, пока не дашь показаний. Так давай, кайся...

Но после этого пролога «по-хорошему» начались обычные избиения, отличавшиеся тем, что они были рассчитаны не на ускорение гибели, а на возможно более длительные и более жестокие му-

чения, чего легко было достигнуть при обилии «очагов». Меня уже почти не ставили, поскольку я все равно долго не стоял бы, но зато я все время висел на уголке табурета открытой раной.

Наряду с физическими мучениями, палачи делали все, что им приходило в голову, дабы унизить меня, оскорбить человеческое достоинство, растоптать мою душу. Они плевали и сморкались мне в лицо и запрещали вытираться. Затем звали своих коллег, объявляли им, что это я так засопливился и заслюнился, и хохотали. Бросали на пол нагайку и велели мне поднять ее. Несмотря на то что мне опуститься на пол и поднять нагайку было очень тяжело, я вынужден был это делать, в противном случае сильно мучили.

К палачу, дежурившему около меня, приходило еще два-три помощника. Кто-либо из них громко портил воздух, и мне приказывали отгадать, кто именно. Для этой цели велели нюхать у каждого сзади. Но так как я отказывался, они объявляли, что это я сделал, и начинали коллективно мучить: тот руки крутил, тот за горло давил, тот папиросой жег. Затем снова начинали с того же.

Обедая, палач бросал на пол кусочек хлеба и велел мне подобрать его и съесть. Хотя я, не евший по нескольку дней, и съел бы этот кусочек, но я боялся, чтобы палач не раздробил мне каблуком кисть, когда я буду брать хлеб, как это делалось с другими людьми. Тогда палач говорил, что он думал меня немного подкормить, но поскольку я «сыт», то ничего не получу.

Конечно, все это сопровождалось гнусной похабщиной. Я слышал, как палачи смеялись между собой, рассказывая, как один из них водил в уборную своего «пациента», не евшего уже четыре дня, и, увидев плавающий в моче хлеб, разрешил ему взять его и съесть. И тот взял, но как только один раз глотнул, палач ему запретил есть дальше и велел хлеб выбросить. Таким образом, мучитель получил удовольствие от того, что несчастный ел хлеб с мочой, но вместе с тем сберег режим голода, не дав возможности съесть даже этот хлеб.

Не приходится говорить о тех издевательствах, насмешках, оскорблениях, которые без конца наносились мне, а также в адрес моей жены, матери, детей. Чего только не измышляли, чего только не придумывали садисты. Иногда от нестерпимой обиды я попросту задыхался. Не раз думал, что получу паралич сердца. Но палачи приходили на «выручку». Они так начинали мучить физически, что от моральных страданий почти не оставалось и следа. Физические

страдания оказывались сильнее всех прочих чувств, свойственных человеку.

Какую же надо было иметь силу любви, чтобы перебороть такие страдания!

Поскольку я уже на третьи сутки не имел силы сидеть, меня стали подкармливать раз в сутки, продолжая по-прежнему мучить. Каждый день заходил Шойхет и, побив меня, с ругательствами удалялся. Войдя на четвертый день и на свои требования получив мой обычный ответ, он схватил меня за одну руку, а Костоломов за другую, и с криком:

— Я тебе покажу, как коммунисты расправляются с фашистами! — стали с размаху бить спиной об стенку, пока у меня не захватило дух и я, задыхаясь, упал на пол.

Прошло снова 120 часов. Если нет никаких способов, чтобы хоть приблизительно обрисовать те страдания, которые я перенес в первую пятидневку, и то состояние грани между жизнью и смертью, в котором я находился через 120 часов, то я даже не берусь описывать того, каково было мое состояние после второй пятидневки. Важно лишь одно, что мой дух по-прежнему остался непреклонен. Тело же, казалось, было почти совсем разрушено.

18 июля утром меня привезли в камеру.