- 19 -

ДУШЕГУБКА

 

Под новый 1938 год меня и еще нескольких человек срочно погнали в баню, стандартно постригли, «пошмонали» с прощупыванием каждой ниточки, проверили зубы, как у лошадей на рынке; заглянули в уши и другие места, а затем, в который раз, проверили «инициал» и статью, всунули в черные «воронки» и отвезли в какой-то железнодорожный тупик, где дожидались нас столыпинские вагоны, стрелки, неугомонные псы и злющий начальник конвоя. К утру вагоны подали на сцепку, поезд задрожал, дернулся и покатил в неизвестность.

На рассвете следующего дня мы оказались на задворках Москвы. На рассвете услышали перебранку конвоя с подступавшими к вагонам женщинами, затем лай собак, гул машин, на будках которых удалось разглядеть: «Мясо», «Хлеб», «Рыба», «Фрукты». Машины

 

- 20 -

подали впритык к вагонам и в пожарном темпе перегнали заключенных в вагоны. Не задерживаясь, эшелон вагонов из двадцати, не меньше, помчался на юг.

На следующий день доставили нас в Соль-Илецк Оренбургской области, известный с давних времен как места царской ссылки.

В Соль-Илецкую крепость среди неблагонадежных царской «милостью» когда-то забрит был в солдаты Тарас Григорьевич Шевченко.

Стараниями ГПУ— НКВД былая крепость — что правда, то правда — превращена в образцовый политизолятор без каких-либо признаков сюсюканья, без буржуазного гуманизма. Идеологи ГУЛАГа в творческом рвении создал тщательно продуманную иезуитскую систему постепенного и верного угробления «врагов народа» незаметно, тихо и дешево.

Вагонзаки — «Столыпины» — подавались в тупик тюрьмы, чтобы не гонять осужденных пешком по городку. Прием производился без заметных «шмонов»* — два здоровенных мужика с кулачищами и лицами мясников со скотобойни в белых халатах очень внимательно, будто врачи, разглядывали во все глаза голых арестантов, интересуясь всем: зубами, ушами, нет ли экземы между пальцами, вплоть до геморроя. Врач или «фершалка» интересовались дыханием, нет ли малокровия и на что жалуется пациент — словно заполняли курортную карту. После «медосмотра» и бани производилась экипировка в новенькие костюмы из «хэбэ»** мышиного цвета с коричневой отделкой. Для отделки, не иначе как специально выбран был любимый коричневый цвет немецкого фюрера, чтобы всяк входящий в сию обитель осознавал себя существом, не имеющим ничего общего со Сталинской Конституцией недавно «победившего социализма» и не забылся ни на минуту. По твердому убеждении системы ГУЛАГа, мундир дисциплинирует и поэтому тот кто не пожелал носить форму «пятой колонны», направлялся в одном белье в одиночку, где, по убеждении начальника, глубже мыслится, а кто не успевал вдуматься в установленный начальником регламент, переводился еще глубже, в сырой карцер без всякой меблировки, тепла и свежего воздуха, и где рацион — 300 граммов хлеба и кружка кипятка в сутки, а вместо постели — крышка гроба.

 


* Шмон — обыск.

** Хэбэ — хлопчатобумажная ткань.

- 21 -

После воспаления легких вследствие многосуточного «гостевания» в карцере и лазаретного лечения в одиночной палате меня перевели в общую камеру, где пустовала заранее запланированная для меня койка, и началась коллективная жизнь — тюремная «житуха». Наш покой охранялся неусыпно днем и ночью: разговаривать предписано было только шепотом, кашлять приглушенно, ходить бесшумно; игр никаких, чтобы не было лишних эмоций и скандалов; спать лицом к свету и при этом руки держать поверх одеяла во избежание перестукивания; с этой же целью также запрещалось прислоняться к стенам; пресекались попытки разглядеть небо за высокими козырьками — забираться на табуретки считалось грубейшим нарушением режима. Запрещалось смотреть на небо и по сторонам и по пути на прогулку. Мертвую тишину строго соблюдали и надзиратели: чтобы не было слышно, как они подкрадываются к глазкам камер, по тюремным коридорам стелили мягкие дорожки, а дежурные зимой и летом ходили в катанках. Глазки приоткрывались так искусно, что мы редко замечали эту мышиную возню наших сверхбдительных стражей.

Была в этой камере и форточка в зарешеченном окне под самым потолком, но она открывалась лишь на 15 минут в дни, когда нас выводили на прогулку. Но даже тогда наши камеры отличались от газовых камер фашистской конструкции разве только тем, что человек в них умерщвлялся не в считанные секунды, как, судя по многочисленным описаниям, в фашистских камерах. «Гуманисты» ГУЛАГа губили нас мефистофельским способом — медленно и мучительно.

Из-за отсутствия свежего воздуха мы теряли аппетит и не съедали даже половины скудного рациона. К тому же овощи и картофель только сушеные, совершенно безвкусные, лишенные витаминов, треска молотая, тоже сушеная и безвкусная, к тому же пересоленная, как наша судьба. А плавающие глазки и жабры нисколько не поднимали аппетит. Каша с маслом вкуса полынной горечи из сечки или неочищенной овсянки типа «игого» почти всегда оставалась нетронутой.

Мы задыхались и чахли и менее чем через год большинство из нас болели цингой.

Папиросы «смерть крокодилам» курить разрешалось лишь в камере, у параши. Во время прогулки или оправки курение категорически запрещалось и даже наказывалось лишением прогулки.

 

- 22 -

Заключенным запрещалось заниматься физзарядкой, читать книги, вернее макулатуру. «Библиотекой» мы пользовались очень редко. Бдительный библиотекарь всякий раз якобы находил «ногтевые знаки», что наказывалось лишением книг сроком до месяца.

Больше всего оберегали нас от положительных эмоций. За этим лично следили начальник политизолятора и его заместитель.

В течение всего срока пребывания в тюрьме нас водил на прогулку в одну и ту же клетку. При переходе и корпуса в клетку смотреть разрешалось только на землю. Для полного избавления нас от положительных эмоций на дорожках выдергивали каждую травинку, не давая бедной сколько-нибудь прорасти и существовать хотя бы как мы, узником мертвого дома. Правда, вопреки злой воле начальства некоторые травинки нет-нет да и пробивались. Глядишь, и уцелел вдали от глаза «гуманного» начальства и зеленеет колосочек-дружочек, и радует отверженных рабов божьих красотой мироздания и весны. Давно известно, что без радости не жить человеку. Для своего спасения он выдумывает ее, идет на все хитрости бытия. Чтобы не «чокнуться», мы решили в обход грозных и мерзких «правил внутреннего распорядка» в тюрьмах империи ГУЛАГ тихонько играть в шахматы. Я вылепил миниатюрные фигурки из свежего хлеба, больше напоминающего глину, но вскоре получил пять суток карцера. Тогда мы решили играть без фигур и доски, по памяти. Играли втроем: основные игроки, — я и Леша Лавров, студент из Саратова, «уклонист», осужденный на 10 лет заключения. Он посмел на занятиях задать «провокационный» вопрос: «Почему власть у нас рабоче-крестьянская, а диктатура пролетариата?». Третий участник — мой земляк Сеня Львов, бывший секретарь Дзержинского райкома комсомола города Харькова, обладавший незаурядной памятью шахматист. Он лучше всех запоминал ситуацию. Иной раз мы менялись ролями. Игра-невидимка страшно выматывала, и мы сильно уставали. Видимо, сказывалось физическое истощение и болезни.

Кроме нас, молодежной тройки, в камере находились еще трое: Юлиан Карпович 3., бывший прокурор из Одессы, редко вступал в беседу. Он всего боялся, казалось, даже своей тени, и почти все время валялся на койке.

От всей души жалели мы Антона — колхозника. Из-за обострения туберкулеза после восьми дней карцера он

 

- 23 -

Чаще находился в боксе-одиночке. Весной 39-го года болезнь еще более обострилась, и больше в камеру он не возвращался.

Шестым был Семен Амельченко, находивший удовольствие постоянно дразнить Юлиана Карповича за трусливость и прошлую службу. Не раз мы призывали его к порядку, но все безрезультатно. За это он стал противен всем.

Вообще через год мы приелись друг другу. Меня порицали за излишний оптимизм. Сеню за пессимизм. Неизменной симпатией пользовался лишь Алексей Лавров, самый молодой среди нас. Его внешний вид хоть чуточку ободрял всех.

Единственное, что вносило разнообразие в нашу горькую и тусклую жизнь, были сновидения. Не раз я видел во сне прекрасные места, где прошло мое детство — зеленые цветущие холмы Тульчина, речку, в которой плескался все лето, дом Суворова на высоком берегу, где часто бывали Пестель, Пушкин; белое палаццо графа Потоцкого вблизи изумрудных прудов; усадьбу композитора Леонтовича, чью музыку до сих пор люблю...

Снились сады, где ломились деревья от обилия груш, яблок и слив, где красавцы-тополи и каштаны в цвету.

Особое удовольствие получали мы от гастрономических снов, смакуя вкуснейшие блюда, не могли насытиться. Эти сны в какой-то мере компенсировали скудность режимных харчей.

Снились давние и дивные прогулки в Харьковском лесопарке, его летняя и зимняя краса, лыжные походы, прыжки с парашютом.

В 39-м году сны стали тревожнее. Я часто видел огромные сопки — зеленые, красные, черные, о которых рассказывал О. И. Платонов, глубокие, как пропасти, рвы и овраги, бурлящие реки. Хожу, карабкаюсь по краю пропасти — вот-вот сорвусь, разобьюсь. Хочу крикнуть, но перехватывает горло. Все же однажды, «падая» в глубокую черную яму, не удержался от крика. Дежурный попался хороший — не подал рапорт начальству, и обошлось без наказания.

По утрам потихоньку каждый рассказывал сны, и начиналось разгадывание. Специалистом по расшифровке снов считался Юлиан Карпович. Эта процедура вносила какое-то развлечение в наш тюремный быт.

В основном в охране дежурили солдаты из числа военнослужащих внутренних войск. Каждый из них заступал

 

- 24 -

на дежурство не чаще одного раза в три-четыре месяц; Также имелись специальные надзиратели — постоянны дежурные. Например, в туалете в их обязанности входило собирать и проверять все «салфетки» — туалетную бумагу и докладывать начальству о результатах проверки. Эти надзиратели производили также обыски в камерах, водили на прогулку. Дверь в камеру открывалась только в присутствии второго дежурного.

Письма не разрешались, но переводы бывали, и деньги поступали на лицевой счет заключенного.

В последнее время раз в месяц разрешалось заказывать килограмм сахару, курево, зубной порошок.

Однообразие и безделье страшно угнетали. В нашем заведении, где начальством все было кощунственно про думано, все делалось лишь с целью доконать человека Духота, безделье, малоподвижность, придирки порождали безысходность и раздирающую душу тоску. Это было время молчаливого и ничем не снимаемого страдания. В каждом из нас что-то умирало. Нас было шестеро, не каждый был ужасно одинок.

В надраенном до блеска латунном чайнике можно было рассмотреть исхудавшие желто-зеленые лица, но по неписаному закону никто не смел затрагивать эту тему, как не принято говорить в семье повешенного о веревке. Настало лето, духота стала нестерпимой, снимать прилипающий к телу «мундир» запрещалось, поливать асфальтовый пол тоже нельзя, харч, сколько ни заставляй себя, не лезет в горло, у Антона снова началось кровохаркание.

Десны воспалены, зубы кровоточат и шатаются — тюрю делать запрещается («хлеб нельзя переводить»). Где же, Олег Иванович, всевидящий Бог?

Я и вослед Сеня, Леша потребовали врача — появился настой стланика, помогающий, как мертвому припарки. А через неделю — рыбий жир. Раньше я его запаха терпеть, не мог, сейчас трижды облизываю ложку. Даже чеснок стали давать, и совсем удивительно — суп с запахом... мяса. Что-то, братцы, подозрительно!

Очень хорошо — тоже плохо! Может, на воле что случилось? Даже у Юлиана Карповича появилось подобие странной улыбки.

К чему медосмотр? Разгадки долго ждать не пришлось. Ночью стук в дверь и сердце.

— Приказываю: выходи с вещами и прямиком в баню!

Сдали ненавистные грязные «мундиры», получили свои пронафталиненные шмотки. У всех одна мысль - на волю! Братцы, наконец-то дошли наши молитвы!

Через час неведения наши надежды рухнули, как падающий метеорит.

Вместо приснившейся свободы — этап!