МАЛЬДЯК

 

Одетых по-летнему, не глядя на мороз, нас посади в грузовые машины, укрыли ветхими лагерными одеяла и через несколько часов езды доставили в поселок Мальдяк, вдоль и поперек изрытый забоями и пересеченный высокими галереями, оборудованными транспортерами, которым подавались на промывку золотые пески.

Не менее часа автомашины натужно одолевали множество перевалов, балок и оврагов в хаотическом лабиринте поселка и наконец добрались до ОЛП-4^*.

Огромный лагерь размещался на взгорье с многочисленными вышками, по всему периметру он был опутан паутиной колючей проволоки, густо покрытой инеем. На фоне снежного покрова колючая паутина казалась миражом в тумане.

Пока начальство готовилось к приему пополнения, мы старались разглядеть новое обиталище, но кроме вибрирующих столбов дыма и множества продолговат белых курганов, походивших на бурты хлопка, ничего не удалось увидеть. Невольно возникал вопрос: где бараки и другие постройки?

Приемка началась строго по инструкции УСВИТЛ, чему мы уже привыкли. Все жаждали одного: поскорее бы попасть в тепло.

Мы совершенно не ожидали гаранинской издевки о которой наслышаны были на пересылке во Владивостоке. Но оказалось, что на вотчине злодея мальдяцкое начальство все еще продолжало придерживаться садистских традиций, от которых погибли тысячи безвинных жертв.

По колымским меркам мороз стоял несильный, градусов 27—28, но с обеда зашустрил ветерок. Начальник режима и учетно-распределительной части, одетых в овчин-

 

ные полушубки, в собачьи унты, сытно пообедавших с чаркой разведенного спирта, этот морозец только веселил. А физически ослабленных людей в «хэбэ» и легких телогрейках, в разбитых ботинках мороз пробирал до печенок.

Приемка началась с проверки соответствия биографии формулярам; все шло без запинки, пока не прошли в предзонник. Однако начальство, сильно жаждавшее веселья, садистского наслаждения в гаранинском стиле, придумало для нас жестокое испытание: вынесли два стола из вахтенной и приказали нам раздеться догола для шмона. Каждому приказано было положить свое рванье и шмотки на столы для прощупывания. Правда, по милости сих «уманистов» ботинки сразу возвращались людям. Люди 5—20 минут дрожали и коченели на морозе, а начальствующие жлобы шутили, что делается это для «колымской закалки».

Даже Танцюра, не отличавшийся добродушием и обязавший немалым опытом произвола над доходягами, отводил глаза от этого зрелища. В предзоннике группировали нас в отряды и отводили в лагерь. Бараков в зоне, действительно, не было. Жилье состояло из длинных и высоких палаток, видимо, предназначенных для холодных кладов. Палатки, тамбуры и даже уборные обложены были снегом («колымской теплоизоляцией»).

Всеобщее удивление вызвали довольно искусные скульптурные композиции вдоль линейки на подступах к палаткам. По обеим сторонам стояло множество белых зверей натуральных размерах и в динамичных позах: рысь, вгрызающаяся в сохатого; олени в упряжках; неуклюжие медведи; несколько пар грациозных коз; волки, нападающие на убегающих зайцев; лисы с добычей в зубах и даже кенгуру с кенгуренком. Все фигуры, вылепленные из снега с набрызгом ледяной корки, впечатляли и вызывали недоумение. Тематику изображения хищных сцен, как позже мы узнали, определял сам начальник лагеря сообразно своим вкусам. Нам, разумеется, было не до ледяного зоопарка, но чистота и парадность зоны не могли остаться не замеченными.

Войдя в холодные мрачные помещения без окон, освещенные тусклыми рыжими электролампочками под самой верхотурой палаток, мы сразу почувствовали весь фарс лагерной показухи. В палатках сплошные

 

двух-, а кое-где трехъярусные нары. Посередине несколько металлических бочек-печек на основании из булыжников и песка.

В некоторых общагах печки оборудованы дополнительными барабанами либо небольшими прямоугольными железными емкостями, предназначенными для сохранения тепла. В ряде палаток в торце имелись нары, специально оборудованные лагерной мафией — «честными» ворами и их обслугой («шестерками») либо привилегированными «придурками», очень часто скоррумпированными ворьем и надзирателями. Начальство, как и в Линковом делало вид, что не замечает лагерных мафиози.

Эти нары утеплялись одеялами, уворованными у мужиков-фрайеров либо выигранными в карты у воровской мелюзги. Привилегированные участки были ярко освещены: оборудованы большеваттными лампами.

Пока печка топилась докрасна, тепло держалось основном на верхних нарах и вблизи печек. Как толь дрова кончались, наступал терзающий холод. Все укладывались поплотнее, чтобы укрыться двумя одеялами бушлатами. Хуже всех положение было у зэков на нижних нарах. Были случаи, когда ослабленные люди ночью замерзали.

Вечером вернулись из забоев старожилы. Познакомились, поискали земляков, давних знакомых, послушали, как тяжело живется им, и представили, какая нам житуха светит.

На следующий день получили зимнее обмундирование. Оно явно не имело ничего общего со сказочными полушубками и катанками. Телогрейки оставили старые, грязные, дождями промытые. Выдали бушлаты, брюки ватные, ушанки «эрзацмеховые» и ватные чуни, резиной подшитые. Вместо кашне в ход пошли полотенца. Вместо меховых рукавиц — ватные, подшитые брезентом.

В этот день я познакомился с Александром Абрамовичем Малинским, моим будущим спасителем. Больше подобных людей не встречал. Он был человеком высочайшей культуры и нравственности, окончил до революции Сорбонну, как и Платонов.

К счастью, я и тезка мой — Михаил Черный — оказались в одной бригаде, руководителем, отцом которой был Николай Павлович Махов — смекалистый и вполне порядочный человек, в прошлом командир саперной части в Ярославле.

Как-то ему удалось создать свою бригаду почти из

 

 

земляков (бригаду так и звали — ярославской). В нее мы попали благодаря А. А. Малинскому, пользовавшемуся огромным уважением ярославцев. Среди дружных и трудолюбивых товарищей мы почувствовали себя уверенными, бодрыми, старались не отставать от них, вскоре убедились в силе настоящей дружбы, здорово помогавшей легче переносить невзгоды.

С ноября морозы свирепствовали с колымской жестокостью, и нам, южанам, невмоготу было переносить холода, превышающие 50 градусов. Актировались лишь когда морозы были за пятьдесят. Часто начальство будто не замечало подобные отклонения и безжалостно выгоняло нас в забой.

Колонны, прорезая густой, словно оловянный туман, когда в трех метрах не отличить было человека, неслись в забой и на участки, мимо лозунгов на воротах. «Не выполнив норму, не возвращайся». Люди знали: надо двигаться, шевелиться — бурить, кайлить, долбить, ни на секунду не останавливаясь, чтобы не замерзнуть.

Морозы выжимали всю влагу из недр земли и последнее тепло из нашего брата — зэка. Зимой солнце по-настоящему светило не более трех часов в день. Огромное, багровое, словно напитанное кровью солнце называли балдохой. В эти грозные дни балдоха, едва вынырнув из-за высокой сопки, не задерживаясь, незаметно скатывалось и тонуло за противоположной грядой вечномерзлых гор.

В первые дни нашей бригаде было выдано задание подготовить прииск к промывочному сезону, углубить дно ручья Мальдяк на два метра. Диабазовую прочность превышала прочность чугуна, работы проводились вручную. В двух-трех метрах друг от друга в непроницаемом тумане лишь сверкали искры, отскакивающие от ударов стальных ломов и кирок.

До восхода балдохи редко услышишь слово. Каждый выдох — трата тепла. При выдохе слышны треск и шуршание капель теплого воздуха, тут же превращавшихся в льдинки.

Днем становилось чуть легче, но день-то с гулькин нос. К вечеру мороз еще пуще, и колонна зэков бегом мчалась в лагерь: скорей в тепло, в палатки, где хоть нечувствуешь мороза, обжигающего сотнями и тысячами лезвий. За этот бег от холода конвоиры прозвали нас безрогими оленями.

Норма дров мизерная, и за ночь не согреешься, а рано

 

утром вновь на развод, от которого нигде не скроешься, кроме как в штрафном изоляторе (шизо). Оттуда дорога в доходяги либо в черные списки на очередный этап на другой, еще похуже, лагпункт, хотя трудно представить себе, что может быть и еще хуже.

Правда, начальник нашего лагпункта Мокренков (кажется, так) — большой оригинал. Он увлекался не только монументальным искусством, но также слыл большим любителем музыки. Приняв по 100 граммов «спиртенского» на разводе по другую сторону вахты несколько человек часто исполняли любимую песню начальника «Нас утро встречает прохладой». А на термометре почти 50 градусов.

«Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Веселому пенью гудка?»

Начальнику-то весело. Он и охрана в длинных до пят тулупах и в собачьих унтах.

Доведенные до отчаяния два человека однажды, н выдержав такой жизни, сумели залечь на бурках^* и взорвались. Бедняг разорвало в кровавые клочья.

Вслед за этой трагедией затемно незаметно пробрался и прыгнул с галереи высотой метров 30—35 Дима Столетов, не дожив до 20 лет — совсем юноша. В самоубийстве Димы виноваты были блатари, вновь поднявшие головы. Вот как это произошло.

Пользуясь явным расположением к ним опера, нарядчиков, старосты и других продажных типов, блатари вновь начали тиранить «мужиков». В первое время после прибытия на Мальдяк Воробьева и его помощников не было слышно. Как только они поякшались с ворьем из старожилов, возобновилось вымогательство. Нашей бригады они опасались, зная, что Махов, Черный, Хургес и еще ряд моих друзей постоят за себя не только кулаками, но и березовыми дрынами.

Получая «дань» от некоторых бригад, блатные стали «роскошно» жить — чиферить и гужеваться за счет оброка со столовой, хлеборезки и медпункта. Целыми ночами резались в карты. От вольготной жизни потянуло их на сексуальные развлечения. В соседней бригаде Мурошенкова работал самый молодой среди нас парнишка — Дима Столетов, музыкант, хорошо воспитанный и красивый юноша.

 

Будучи студентом увлекался Есениным и часто в кругу друзей восторженно читал его стихи и поэмы. Кто-то донес об его увлечении опальным поэтом. Во время обыска нашли у него «запрещенные» стихи, и Дима загремел на 10 лет в лагеря. Потоком занесло его на Колыму. Блатные, узнав, что Дима музыкант и хорошо читает Есенина — их кумира, стали приглашать его на свой куток. Достали в КВЧ^* для «культурного развития» скрипку и проводили «культмероприятия» якобы по плану КВЧ. Читал Дима действительно очень красиво, трогательно, с дрожью в голосе, и тем самым зацепил за душу сентиментальных уголовников, давным-давно позабывших о совести человеческой.

В благодарность и для показухи блатари усаживали Д,иму за общую трапезу, угощали чиферком и воодушевляющим куревом.

В соседней общаге расположился клан Афони Бережного, «Центнера», с железными бицепсами, чем-то походившего на легендарного борца Поддубного. Афоню боялись, как медведя-шатуна.

Оба бандитских клана как бы состязались, и Дима, ставший завсегдатаем их сборищ, вскоре превратился в предмет раздора.

Диму мы не раз предупреждали, куда его заведут наивность и частое гостевание. Но он и слушать не желал и старался не замечать ухаживаний подонков.

Между тем соревнование паханов за обладание смазливым юношей перешло в соперничество. Ревность кончилась по-блатному — картежной игрой, в которой на кон поставлен был «молодяк» Дима.

Поняв, в какую западню он попал, юноша ужасно испугался. И несмотря на наши заверения, что отстоим его, не выдержал и решил уйти из жизни.

Смерть Димы резко обострила отношения между подонками и, более того, отношения с «мужиками».

Чаша терпения переполнилась, когда «сявки» забрали весь рыбий жир, полученный для лечения куриной слепоты, распространившейся в массовом масштабе. Однажды, воспользовавшись дракой между «воробьями» и «афонями», мы поколошматили и тех, и других.

В потасовке кто-то из «воробьев» загнал Афоне нож под лопатку, а Воробьев спасся побегом на вахту, после

 

чего объявлен был ссученным. Пострадал и наш парень — Лева Васищев лишился глаза.

Смерть все чаще косила трудяг из числа «врагов народа», старавшихся выжить честным трудом, напрягая последние силы. Доведенные до резкого физического истощения, они страдали дистрофией, цингой, пелагрой, фурункулезом, вплоть до деменции^*, страдали от обморожения и опухали вследствие увлечения кипятком с солью, притупляющим терзающий днем и ночью голод.

Цинготники из-за воспаления десен и шатания зубов перешли на тюрю и стланик.

Наша бригада изо всех сил держалась. Со дна ручья Мальдяк, благодаря изворотливости Н. П. Махова, нас перевели на подготовку золотоносного поля в новом карьере, где объемы еще не были выхвачены. Здесь бурить было намного легче, и хоть норму по бурению редко выполняли, дела поправлялись вывозом взорванного грунта порожних пород, называемых торфами.

Техника примитивная — лом, лопаточки-ложечки для очистки бурок, деревянные короба на полозьях.

Николай Павлович придумал ледянку — полив дороги до отвала торфов (пустой породы). Эта «лафа» помогла нам в основном держаться на рационе первой категории питания. Нежирно, но жить можно было, если не оглоеды из лагерной шпаны и всякие мафиози из «придурков».

Паек вряд ли компенсировал наши усилия и израсходованную энергию, но, как говорится, «не до жиру — быть бы живу», а «будем живы — хрен помрем». Однако лагерный оптимизм недолговечен, никто не знает, что его ожидает, какие неожиданные сюжеты нарисует костлявая помощница системы, глубоко укоренившаяся во всех кругах колымского ада.