72-й КИЛОМЕТР

 

В начале января 1942 года монтаж лаборатории ЦНИИЛ завершен. Как жить дальше? Зацепиться где-то в Магадане — даже думать нечего. С 58-й статьей нигде якориться невозможно. Видно, кончилось мое пребывание в столице колымского края. Хоть несладко было «близ Охотского моря», но все же не сравнить с проклятыми приисками.

Думы не отступали, но думай — не думай — за тебя без тебя решат. Хочешь не хочешь — полагайся на судьбу-злодейку.

Так и вышло.

Без всякой комиссовки собрали нас с полсотни человек и отправили на новостройку в ОЛП-72, что на 72-м километре от Магадана. ОЛП только строился — рубили бараки, столовую, «каркасно-продувные» засыпушки, а пока жили в палатках, утепленных мохом да снегом. Правда, палатки двойные да размером поменьше мальдякских, поэтому чуть потеплее.

Наша бригада работала за зоной: рубили пятистенок для семьи начальника лагеря, конюшню и склады. Пайка бедная, но ропота не слышно — война идет всенародная. Хочется узнать, что делается на «Большой земле», но сквозь оцепление и птицей не пролетишь.

В марте началась комиссовка, предвестница этапа, сно-

 

ва панический страх перед новым испытанием золотодобычей, будь она трижды проклята.

Паника к счастью, оказалась напрасной. Не зря говорится: у страха глаза велики.

Всех, кто покрепче, направили на лесоповал в низинах, где пока держалась дорога по мерзлым местам. В лесу ко мне в напарники попросился Анатолий Новосад, малый здоровый и на язык острый. Анекдоты травил, никого не опасаясь, благо среди нас не было стукачей. Работник с неиссякаемой силой, но матерщинник-«многоэтажник». С утра до вечера по пояс в снегу от дерева пробиваешься к дереву, двуручная наша пила поет: «Тебе, мне и начальнику. Вам плохо, нам хуже» и вслед — круто посоленная припевочка для душевного облегчения.

«Веселье» наше недолго длилось. Заречный, бывший наш бригадир, добился перевода меня на конную трелевку. Доверили мне коня Каурку, и на душе потеплело.

С детства я крепко любил лошадей и голубей, но больше лошадей. Каурка оказался трудягой и чутким другом, и я ни разу не ударил его, всегда жалел и помогал ему на крутых подъемах. Монголка явно ценила хорошее отношение и часто, бывало, терлась головой о мою грудь, слюнявя бушлат. За день намаешься — ног не чувствуешь, но с Кауркой и душевно легче: чем-то лошадь напоминала мне ласковую собаку.

Ноги (особенно левая, изломанная) часто сильно болели, хоть волком вой. Постоянные думы о себе, о родных: где они, что с ними?

Немец давно уже занял родной мой Харьков и множество других городов. Наши все отступали, видимо, сказалась кровавая «жатва» 37-го, когда уничтожили весь цвет армии.

Лагерь наш строился быстро и по определенному плану. Вот уже четыре барака отвели под больницу. Говорят, с 23-го километра и других лагерей переведут сюда больных.

Весной началось великое переселение, и надо же — первым этапом прибыл мой дорогой, родной ворчун Дорофей Васильевич Ющишин. Жив курилка, не угробил его прииск, куда попал он вслед за мной. Эх, сюда бы еще Александра Абрамовича Малиновского, Михаила Черного, Хургеса Леона! Где они, живы ли?

 

* * *

 

И все же мечты сбываются иной раз и у обиженных судьбой людей, закабаленных в рабство.

 

В конце 1946 года на 72-й привезли Александра Абрамовича. Радость неописуемая, хотя привез он очень печальные вести: погиб Миша Черный, куда-то угнали Махова. Из оставшихся военных, славных ярославцев, держался в качестве помощника счетовода Л. Хургес (поскольку раньше работал главным бухгалтером).

Александра Абрамовича привезли на 72-й специально по вызову крупного магаданского врача с грузинской фамилией для составления научного труда-монографии о пеллагре, дистрофии и сопутствующих болезнях. Конечно, без упоминания истинных авторов исследований. За это его допустили к работе в больнице и разрешили носить белый халат.

Со второй половины 1942 года в лагере явно наступило смягчение режима. Неожиданно осужденным по 58-й статье дозволили читать газеты, от которых мы давно отвыкли. А еще недавно добыть клочок газеты, годный на махорочную закрутку-«ножку», считалось большой удачей. Каждый такой клочок передавался из рук в руки для прочтения новостей с воли.

Газет, правда, получали маловато — на три тысячи человек всего три экземпляра. Два из них вывешивались под стеклом на стенд у вахты для всеобщего обозрения, а один экземпляр шел в подшивку в КВЧ, вечерами закрытую.

Возвращаясь с работы затемно, некоторые зэки сразу же устремлялись к стенду. Большинство же из нас после тяжелого рабочего дня, изголодавшиеся и задубевшие от пронизывающих насквозь морозов, в первую очередь протискивались в харчевню, чтобы отогреться баландой и закрашенным морковкой кипятком, так называемым чаем, а потом пробивались к стенду.

Чаще всего кто-то один читал сводку Информбюро вслух, и каждое слово в затаенной тишине отдавалось болью в сердцах. В конце ноября, когда стали поступать одна тревожнее другой сводки о блокаде Сталинграда, интерес к газете еще сильнее возрос. Исхудавшие обветренные лица выражали искренние переживания. Многие не могли удержаться от слез. Запомнилось мне, как один пожилой мужчина все допытывался, в чьих руках Песчанка, которая для него не меньше значила, чем сам Сталинград.

У многих созревала решимость проситься на фронт. Правда, паникеры и скептики предрекали непонимание, недоверие со стороны начальства, а то и просто неприят-

 

ности. Находились и такие, что просто высмеивали патриотов. Но после отправки в Магадан двух бывших командиров — Терещенко и Сахарова — лагерные «параши»^* поменяли окраску черного цвета на радужный.

Особое значение для нас приобретали первые факты расконвоирования нескольких человек из числа осужденных по ст. 58-й п. 10. Пропуск получил и мой дружок, напарник по пиле, «анекдотчик» из Новосибирска Анатолий Новосад.

Ему, как водителю-асу, доверили новый «студебеккер», и он ежедневно мотался за грузами в Магадан или на «Палатки». За лихачество он сразу же, в первые дни, чуть не лишился пропуска и прав вождения, когда сам «генерал-губернатор» всея Колымы начальник Дальстроя Никишов не смог в районе 48-го километра от Магадана обогнать Анатолия на своем быстром «паккарде». Благо Анатолий догадался свернуть в тайгу и погасить фары, иначе греметь бы ему с котелком за баландой до конца срока.

В один из январских вечеров 1943 года Анатолий привез из Магадана сногсшибательную новость о том, что «наших» берут на фронт и уже взяли нескольких военных с «червонцами».

Новосад слыл серьезным парнем, что надо, с «парашютистами»^** не якшался, повода для недоверия не давал.

С неделю я, Анатолий и мой земеля Авангард Цирюльников обдумывали, как лучше действовать, каким манером обратиться к начальнику лагеря Петру Ивановичу Жирову с просьбой об отправке на фронт. (Из всех начальников лагерей, кого мне довелось узнать, П. И. Жиров был единственным человеком, кого заключенные знали по имени-отчеству. Даже фамилию не у каждого начальника знали, будто личность их была засекречена.)

Каждый из нас подготовил личное заявление. Жиров, как всегда, спокойно выслушал, прочитал наши заявления. В его взгляде мы заметили удивление. Несколько секунд длилось молчание, затем он сказал (ответ помню дословно): «Золото — тот же фронт. Проявить себя можно и в забое». Он вернул нам «бумаги» и намекнул, что лучше не распространяться о нашей беседе.

Сгорела наша надежда. Нелегко было смириться, но мы

 

поняли; что наша беседа могла окончиться и не так мирно.

— Еще хорошо, что обошлось без ожогов, — философски подшучивал Авангард.

Долгое время после этой беседы, заметив Жирова, я старался скрыться с глаз. Особенно тревожился, узнав о готовящемся этапе на прииски.

Майор Жиров в роли начальника ОЛП был личностью примечательной- Более пяти лет провел я на 72-м километре, попадал в разные переплеты и не помню, чтобы Жиров когда-нибудь повысил голос, но все боялись его, как огня. Боялись невозмутимого, почти спокойного взгляда голубых глаз и даже редкой улыбки.

На скуластом, чисто выбритом лице было несколько отметин оспы, и блатные припечатали ему прозвище «меченый», а в злобе называли «голубой бестией», видимо, по цвету глаз.

Спокойный, невозмутимый, он редко поддавался эмоциям, медленно, вдумчиво реагировал на события и редко наказывал БУРом либо штрафом. С нескрываемым отвращением относился к блатным. Однако многие из них относились к нему с уважением, говорили: «Меченый — человек!»

К мелочам быта он относился очень серьезно: совершенно не терпел малейшего беспорядка или не дай Бог — грязи. Редко говорил более десятка слов. Личность была загадочная» пугала непредсказуемостью поступков. Думалось — в тихом болоте черти водятся.

Еще долго я опасался, как бы не загреметь к черту на кулички. На 72-м, благодаря Михаилу Заречному, колхозному бригадиру с Алтая, осужденному за «болтовню» на детский срок — к восьми годам, и недавнему нашему бригадиру, я устроился на блатную работенку — конную трелевку леса. Натужишься, уложишь балан комлем на подсанки, закрепишь его — и айда! И конек мой с волоком тащится к штабелям на склад. На подъеме подсоблю гнедому другу- Зато на обратном пути сам устраиваюсь на подсанках — свезет. Так в дружбе жить можно. Тяжело, пока снег не протопчешь. А так работенка действительно не пыльная, и я дорожил выпавшей мне удачей.

А случилось это так. С Заречным мы соседствовали по нарам, и не раз заходили у нас разговоры о лошадях.

Жиров недавно доверил Заречному конбазу, где 50 — 60 лошадей, и тот, подбирая «душевных» любителей этих животных, и меня вспомнил. Коноводам Заречный предъявлял два требования: не загонять, а жалеть коня, не воровать овес с лошадиной пайки.

 

Время стояло голодное, кое-кто отсыпал маленько овса в карман, затем отваривал либо поджаривал. Глядишь, и поддержка. Но не дай Бог, если на вахте обнаружат хоть одно зернышко в кармане.

Работа на лошади считалась легкой. Нарядчик редко кого зазря, без взятки, направлял на конбазу, но Заречный не каждому доверял своих лошадей.

 

* * *

 

Еще долго опасался я встречи с начальником — вдруг вспомнит обо мне. Неудивительно, что сдрейфил, когда сам старший нарядчик примчался за мной и сопроводил к начальнику. Спросить бы Веденина, но этот пес все равно не скажет. Пошли — так пошли!

В кабинете начальника были главврач и командир отряда ВОХР. Это еще сильнее встревожило меня.

Разговор состоялся короткий. Случилось ЧП: сгорели баня и дезкамера. Чтобы не завшиветь, надо срочно построить баню, смонтировать американскую котельную и дезкамеру — «вошебойку». Поскольку я монтировал ЦНИИЛ, то назначаюсь бригадиром, а там, сам понимай, заодно и прорабом, и инженером, и нормировщиком. Работа в три смены. Людей подобрать сегодня же. Срок строительства — 10 суток, ни часу больше, несмотря на морозы.

Мой вопрос о проекте вызвал шутливый, вернее, насмешливый ответ и приказ — к утру представить набросок плана.

На следующий день осмотрели площадку и определили место застройки вблизи речушки Красавицы. Горная речушка, несомненно, соответствовала своему названию. В незамерзающей даже в самые лютые морозы быстрине плескалась серебристая форель.

Предложенная мною идея в карандашном плане была Жировым одобрена. Просьба об усиленном питании бригады, а также о куреве была учтена.

Днем и ночью горели костры, но редко кто из рабочих задерживался у них, перекуры были короткими. Два графика выполнялись скрупулезно. За поставку материалов и оборудования взялся лично Жиров и, честно говоря, справлялся лучше меня, отвечающего за ход строительства.

Красавица, отвечая своему названию, обладала капризным характером и буйно мчалась меж обледенелых берегов. Но сказочной красотой ее некогда было любоваться.

 

Здания готовы. Монтаж дезкамеры и котельной (прибывших в сборе) почти завершен. Наступил десятый день, еще один нажим — и дело в шляпе, но... (вечное наше «но»), как говорится, «без воды и ни туды, и ни сюды».

Замысел отвести речушку зимой оказался напрасным. Срывалось устройство водозабора и насосной.

Видя неудачу, майор принял решение подвозить воду на лошадях. Меня это покоробило, и я ударился в амбиции, забыв, что я не более, чем зэк, да еще «бухаринец».

Кое-кто усмехался: «Вода будет, если баня будет», имея в виду устройство бани погорячей лично мне.

Выход оставался один — проложить временный водозабор с тем, чтобы летом сделать постоянный водозабор в насосную. Жиров согласился и, посмеиваясь, назначил меня заведующим баней и прачечной до окончания строительства водозабора.

Морозы крепчали с каждым днем. В бане было теплее, чем в лесу и в наших щелевых бараках и засыпушках. Значит, перезимуем!

 

* * *

 

Летом 43-го года на 72-м километре, где разведаны были огромные запасы кварцевых песков и базальта, вовсю развернуто было строительство стекольного завода, а затем крупного ДОКа, электростанции, электролампового цеха, разных мастерских промкомбината 72-го километра.

Пользуясь налаженными отношениями с Жировым, который уже не казался мне загадочно страшным начальником (оставаясь, разумеется, при этом «гражданином начальником»), я после завершения и пуска насосной и водозабора попросил его перевести меня на, стройплощадку на работу по специальности, поскольку в лагере усиленно муссировались разговоры, что комбинат имеет большое, чуть ли не оборонное значение, и для ускорения строительства его будут введены зачеты.

Петр Иванович высмеял очередную лагерную «парашу» и решил назначить меня завхозом вместо выпивающего «комбинатора» Ивана Павловича Крутикова. Друзья мои — Саша Евтихьев, бывший мэр города Читы, Михаил Заречный, Дорофей Васильевич Ющишин, Сурен Караханян — в один голос посоветовали мне не «выпендриваться» и вступить в должность хозяйственника.

 

В обязанности завхоза входило: обеспечить топливом все зоны лагеря, водоснабжение, включая кипятилки, чистоту и обихоженность территории, электроосвещение, пожарную безопасность, ремонт обуви и одежды, создание сушилок для одежды. Но в сутках всего лишь 24 часа...

Многословия Жиров не терпел. Неизменно вежливо, но строго признавал деловитость, но и давал почувствовать дистанцию, «свой шесток».

Самой острой проблемой была топка. Каждодневно для отопления больницы, столовой, конторы и бараков требовалось до ста кубов дров. Того мизера дров, что приносили заключенные с работы, даже наполовину не хватало. Перспектива вновь обогреваться зимой своим дыханием пугала меня, да и Жирова не меньше.

Лето короткое, и надо было спешить создавать запас топлива.

Спасительный выход видел я один: взять топливо в Хасыне, где большие запасы угля. 40 километров — не ахти большое расстояние, но (опять «но») — ни дороги, ни машин. Жиров слушает или не слушает — не сразу поймешь. Все же нехотя согласился. Благодаря его «бронебойности» мы получили пять «студебеккеров». Грузчиков хватало. И как только подмерзло, стали день и ночь возить уголь.

Проблема ремонта обуви и одежды решалась проще, так как желающих работать в тепле под крышей было намного больше, чем требовалось. Особенно рвались на «блатные» работы кавказцы и другие южане, чем довольно успешно пользовался старший нарядчик Веденин и его мафиози. На теплые места действовала установленная такса. Оплачивать «калым» могли лишь бытовики и «болтуны», осужденные по ст. 58 п. 10 и получающие посылки или денежные переводы. Так, за место в кипятилке отдал три посылки Зейналов Байрам Али-оглы. За должность мастера по ремонту обуви немало уплатил Сурен Караханян, отбывающий третий срок как бывший дашнак. Не знаю, сколько стоило Датико Нарсия место заведующего столовой.

Портняжной мастерской ведал одесский портной Финкельштейн, обшивающий «вольняшек» и старшего нарядчика. Даже дневальным или уборщиком нельзя было устроиться без «подарка» Веденину, который, по его словам, дары делил еще «кое с кем».

В лагере, за редким исключением, все продавалось и покупалось. Местами в обслуге очень дорожили. Даже на золотарей предложений было больше спроса, ибо

 

очень тяжело давались лесоповал, дорожные работы. Да и на стройплощадке, где все работы выполнялись вручную кайлом, ломом, лопатой, пилой, кувалдой, топором и тачкой, названной «Осо — одно колесо», было очень трудно.

Иван Павлович остался моим активным наставником. Его опыту и смекалке можно было позавидовать. Находчивый, остроумный, динамичный, он по сути выполнял львиную долю хозяйственных дел, но Жиров отчеты требовал от меня и слушать не хотел моих просьб о «.переводе на строительство комбината.

Многоликое хозяйство функционировало, и время в повседневных заботах двигалось быстрее. День и ночь — сутки прочь, сроку меньше. Бег времени — немалое преимущество для нашего брата.

Несмотря на явную пользу, приносимую моими стараниями, не лежала душа моя к этой работе, но приходилось мириться с неодолимой волей начальника.

Однако жизнь и ему диктовала другие ходы. Осенью поступил приказ из Магадана: срочно построить 12 бараков для дополнительного контингента и 4 барака для расширения больницы (в первую очередь 3 барака для специалистов стекольного завода).

За этим строительством приказано следить лично Жирову и директору завода Я. Я. Бабейкину, недавно «отслужившему» три года по бытовой статье.

Маленького росточка, верткий, как юла, добродушный, он очень гордился, что его, мастера, назначили директором. Он сам не знал покоя и другим не давал дремать. Каждый день, часто даже по два раза, он появлялся на строительстве бараков, задабривал кого словом, кого махоркой (хотя сам не курил), не записывая, запоминал, что требуется, и не забывал проверять.

Меня вернули в бригады и поручили построить три барака. С первых же дней началась моя дружба с Яковом Яковлевичем, и она сыграла огромную роль в моей судьбе.

Жиров все же смилостивился над Иваном Павловичем и поручил ему строительство больничных бараков, в которых возникала крайняя нужда, так как все больше подвозили больных и калек, да и у нас доходяг становилось все больше. Особенно выматывал лесоповал: по пояс в снегу, ручной труд по 11—12 часов в сутки, дальние переходы и плохое питание.

Все жили впроголодь, особенно истощенные, которых не спасали 500 граммов. Болезни не отступали, а напротив, все больше гробили работяг, состоящих в большин-

 

стве из большесрочников, отверженных «врагов народа».

Новые бараки сразу же заселили доставленными из всех лагерей Колымы стеклодувами, стекловарами и монтажниками. Отдельной колонной их водили на заводскую площадку и в промзону, густо опутанную колючей проволокой и «скворечниками».

В 1944 году начальство опомнилось, осознало, что без электроэнергии не задействовать производство, и начались штурмовые дни и ночи без передыха и даже без банных дней^*.

Нарядчикам приказано было срочно отобрать всех ИТР, сварщиков, электриков, машинистов, независимо от статей и сроков, и направить на стройку. К тому же трех бараков оказалось явно мало. Пришлось строить еще три общаги.

На монтаж электростанции и ЛЭП попал и я. До сих пор помню, как старший нарядчик Веденин и его «шестерки»^** кипели злобой при отборе людей на завод и электростанцию. Они никак не могли простить потерю «калыма».

На, заводе я сразу сдружился с прекрасным человеком и грамотным специалистом Иваном Ивановичем Лагуновым, бывшим главным инженером Златоустовского металлургического завода, осужденным к 25 годам тюремного заключения плюс пять лет ссылки и пять — поражения в правах. Несмотря на «полную катушку», Иван Иванович, числясь стеклодувом, выполнял работу главного инженера и пользовался всеобщим огромным уважением.

Вряд ли кто сомневался в том, что завод заработал бы без него. Постоянно собранный и уравновешенный, прекрасно воспитанный и образованный, а кроме того и добрый человек, он стал для нас не только хорошим руководителем, но и старшим товарищем. Работал он, как минимум, 15—16 часов в сутки без принуждения, и мы, его помощники, следовали его примеру.

Самым трудным оказалось производство оконного стекла. Стекло первых варок, произведенных из стеклобоя и вулканического пепла, трескалось, превращаясь в обломки. К тому же оно оказалось зеленого цвета.

Все упиралось в подбор температурных циклов большой точности. Надо было найти правильный график об-

 

жига стеклянных халяв и изделий. Сутками Иван Иванович не отходил от печи, нестерпимо пышущей жаром, сосредоточенно следил за движением круга, чтобы уловить незаметную черту, когда, стеклянный цилиндр превращается в ровный стеклянный лист.

Благодаря богатым знаниям и терпению Ивана Ивановича разработан был температурный режим применительно к местному сырью.

Не менее сложной являлась проблема закалки изоляторов, производство которых начато было по моему предложению для 35-киловольтных ЛЭП взамен фарфоровых, завозимых с «материка». Изоляторы прекрасно проходили испытания на, диэлектрическую прочность, но не выдерживали температурных перепадов Колымы.

Улучшая в процессе работы рецептуру, совершенствуя технологию, постепенно наладили выпуск белого стекла и хрусталя, что позволило достижение. выпуска свыше ста изделий.

Не меньшую пользу принес талантливый Дмитрий Кудров, под чьим руководством построен был и задействован огромный ДОК, выпускающий не только пиломатериал, но столярку и мебель.

Директору завода Бабейкину часто приходилось вступать в конфликт с охраной, не дозволявшей «нарушать режим» сверхурочными пусковыми работами. Позже, после вмешательства командования Магаданлага, нам оказали «милость» и разрешили работать до отбоя, выдав специальные пропуска. На всякий случай за нами наблюдали, чтобы «не дали драла».

В числе пяти «счастливчиков» были Иван Иванович, Дмитрий Кудрин, в 25 лет приговоренный к 25 годам заключения, замечательный специалист по деревообработке, назначенный начальником строящегося ДОКа; Бронислав Данишевский, главный механик, осужденный к 15 годам заключения; Николай Жанович (фамилию не могу вспомнить), осужденный в Киеве на 20 лет, ведающий шихтным двором, и я с «червонцем» стал в качестве энергетика. Наша жизнь становилась полегче, но ни на минуту нельзя было забывать, что ты зэк, да еще по 58-й статье. Для любого «вертухая» мы были не просто зэками, но и «гнилой интеллигенцией» и «врагами народа».

Лицемерно и спесиво вела себя скороспелая начальница Магаданлага Александра Романовна Гридасова, мнящая себя царицей колымской.

 

«Гридасиха» (так заключенные презрительно называли ее) притворялась либеральной в обращении со «своими» инженерами и офицерами, но лагерный режим был для нее превыше всего. С инженерно-техническими работниками разговаривала на «вы», иной раз даже улыбчиво, но если наказывала, то только этапом на свинцовые рудники.

Хотя справедливости ради следует отметить, приступы гнева по отношению к работягам редко допускала. Напротив (лично я был свидетелем), не стесняясь присутствия заключенных, утихомиривала своего супруга — Ивана Федоровича Никишова, зверски ненавидевшего нашего брата — зэков. Никишова можно было сравнить лишь с разбуженным медведем-шатуном как по безрассудству, так и по звериной свирепости.

И другие гастролеры из Магадана, за исключением главного маркшейдера Дальстроя Царегородцева, вовсю старались выразить свое презрение, а то и ненависть к «врагам народа», на каждом шагу подчеркивая наше рабское положение. Людям, проявившим человечность, магаданские чины выражали недовольство и нередко стряпали на них доносы.

Якова Яковлевича порицали за то, что «якшается» с «контриками», якобы проявляет панибратство. Попадало грешным делом и Жирову, на всякий случай — в порядке профилактики.