ОТВЕРЖЕННЫЕ

 

Как ни старался я забыться и не вспоминать больше о мрачных годах и загубленной молодости, Колыма неотступно напоминала о себе даже в сновидениях.

Первым напомнил о ней начальник милиции Октябрьского района города Харькова на третий день моего пребывания в семье, предложив немедленно выехать за пределы Харькова, в противном случае завтра буду арестован за нарушение паспортного режима.

Он никак не мог смириться с тем, что колымчанину разрешили проживать вблизи города. Чтобы он, не дай Бог, не вздумал копаться в моем документе или обращаться в прокуратуру, я срочно выехал в Покотиловку.

Мне повезло. В этом поселке базировалась межрайонная контора «Харьковсельэлектро», и я решил устроиться инженером. Однако в отделе кадров треста мне, как лишенному на пять лет прав, вежливо предложили должность десятника.

Начальник конторы Н. И. Бояджи большую часть рабочего дня занят был строительством своей дачи, главный инженер, инвалид фронтовик Валентин Соболь, очень хороший, порядочный человек, больше занят был партийными делами, да и разъезжать по инвалидности не мог, и много хлопот легло на мои плечи.

Через два месяца за успешное выполнение плана меня повысили в должности до старшего десятника.

Вскоре в газетной заметке об электротоках для молотьбы упоминалась и моя фамилия. Сразу же нашел меня Авангард Цирюльников, двойной земляк — по Харькову и Колыме.

Часто бывая по делам в Харькове, я узнал, как много погибло друзей моей комсомольской молодости.

 

Кого ликвидировали немецкие фашисты, кого наши еще до войны репрессировали.

Я ни с кем не вступал в беседы, и не только потому, что предполагал о слежке за мной, но главным образом не хотел отвлекаться от инженерной работы.

Семья пережила тяжелые времена. Никогда не забуду, как однажды предложил сынишке виноград. Он посмотрел на меня с удивлением и попросил лучше купить хлеба.

На работе меня оценили, даже к правительственной награде представили. Постепенно налаживалась семейная жизнь.

Хотя жить было трудно, но редко кто роптал — была твердая вера, что как отстроимся, жизнь станет лучше, хотя бы сытней. Казалось, жить можно, но, видимо, только казалось...

В феврале 49-го меня пригласили в отдел кадров треста, а затем для «уточнения некоторых данных» два лба отвели меня на Совнаркомовскую, где уцелело хозяйство облНКВД, будто войны и не было.

Допросы велись без всякого давления на психику и без каких-либо угроз. Перво-наперво следователя интересовало, с какой целью я приехал в Харьков. Какое у меня задание и от кого? Кто определил мне место проживания так близко к Харькову — крупнейшему промышленному центру с оборонными заводами? Каковы мои взаимоотношения с руководством «Харьковсельэлектро»?

На следующий день в камеру, кроме весьма странного мужика Ивана Ивановича Иванова, привели Авангарда Цирюльникова и еще двух колымчан.

За четыре месяца лишь два раза вызывали на допрос, пугала неизвестность. Ведь после Колымы можно было любой пакости ожидать.

В конце весны посетил нас прокурор по надзору и пояснил, что судить нас не будут, а согласно решению правительства, высылают в Красноярский край, где будем «вольными гражданами». Чтобы «не нервировать» нас и родных, срок ссылки нарочно не указан. Срок не указан, но это не значит — бессрочная ссылка,— великодушно, с улыбочкой пояснил прокурор.

Позже мы узнали, что сей изуверский циркуляр подписан «святой» троицей — Берией, Кагановичем и Молотовым.

И вновь унизительные, изнуряющие душу и тело обыски, этапы, грязные пересылки, вагонзаки, злые овчарки и не менее злые начальники конвоя.

 

В Красноярской пересылке нас посетил полковник В. А. Барабанов, начальник новой «стройки века» — железнодорожной магистрали Салехард—Игарка, затеянной бездарными стратегами на случай нападения американцев с севера по льдам через Норильск. Более несусветной галиматьи, порожденной крысиной подозрительностью, придумать нельзя было.

43 миллиарда рублей затрачено, десятки тысяч заключенных погибли в болотах на «стратегическом» объекте.

43 миллиарда — это два госзайма, на которые заставляли всех без исключения (от школьников до пенсионеров) «добровольно» подписываться, отрывая от крох зарплаты и рабских трудодней в крепостных деревнях.

Постановление о строительстве сей магистрали одобрено было сессией Верховного Совета СССР в 1947 году по предложению лично Сталина, когда еще половина России, Украины и Белоруссии ютилась в землянках и подвалах, и народ жил впроголодь по карточкам.

Специально для стройки великой магистрали спешно набирались арестанты и ссыльные.

Привезли меня на пароходе «Фридрих Энгельс» на станок^* Ермакове, что на Енисее, который вскоре вырос в большой поселок. Среди вольного населения большую часть составляли ссыльные — вечнопереселенцы.

В конце навигации ко мне и еще ко многим ссыльным приехали наши жены-«декабристки» с детьми.

Основная рабсила состояла из осужденных по 58-й, в основном из послевоенного набора. Большинство из ссыльных работали по своим специальностям.

«Свобода», разумеется, только в пределах поселка. Ссыльным даже запрещалось перебираться на левый берег Енисея или съездить в Игарку, и тем более в Курейку, где заключенными отстроен был пантеон, прославляющий вождя.

Молниеносно достигла Ермакове весть о кончине Сталина. Воспринята она была ссыльными как новая веха в жизни всего народа и в нашей судьбе.

Весна 1953 года, действительно, стала эпицентром века.

Смерть Сталина, словно мечом, рассекла наш век. Завершилось время самых страшных демонических диктаторов-тиранов, время кровавого тоталитаризма, проявив-

 

шегося в XX веке почти в один и тот же период у двух систем, учившихся друг у друга. И хотя они служили различным идеалам, по жестокости мало чем отличались друг от друга. Очень хотелось, чтобы со смертью Сталина поскорее кончилась беспросветная полярная ночь тоталитаризма.

Наступала заполярная весна: дни быстро росли, близился могучий, всесокрушающий ледоход на Енисее. Но еще быстрее росло нетерпение. Горячим летом 1953 года началась ломка бездарных и пагубных затей.

Почти сразу после смерти Сталина стройку № 501 законсервировали, и ссыльные, среди которых многие были с семьями, лишились работы, средств к существованию.

Наш «шеф» — спецкомендант КГБ Чубенко в растерянности разводил руками и ждал указаний сверху, куда нас девать.

Одним словом: не было печали, так черти накачали.

Во второй половине 1954 года нам объявили об отмене ссылки.

Благодаря друзьям Кулагиным, Феодосии и Василию,я переехал с семьей в Красноярск. .

Кругом объявления: требуются работники всех специальностей. Требуются и электрики-инженеры, и монтеры.

Но «бывших» не принимали, тем более прошедших Колыму. Положение угрожающее: наступала зима, на одни дрова требовалось много денег.

В Ермакове мы заработали немалые деньги, но в Красноярске, даже при весьма скромном образе жизни, наши рубли таяли, как последние льдинки. В конце года с трудом добился я принятия на работу электромонтером на базу Норильпорта.

К счастью, мир не без добрых людей. Вспомнил обо мне давний дружище Д. Ф. Дубров. По его рекомендации выслали мне вызов на Лену в качестве главного инженера электростанции в Осетрово. Я уволился без препятствий, скорее, чем оформлялся, и по телеграмме поехал в Осетрово.

Начальник хозяйства Г. С. Несмелое, подписавший вызов, уехал в длительную командировку, а его замполит — «идеолог» Фесенко напыщенно заявил мне: «Бывшему колымчанину не могу доверить сердце хозяйства».

К счастью, в поезде по дороге на Лену, не иначе, как по воле судьбы, встретился мне замечательный товарищ — Владимир Михайлович Янин. Всю дорогу он уговаривал меня не ехать на Лену, а выйти на станции Мосто-

вал и обратиться в Нижнеангаргэсстрой, либо поехать к нему в Анзеби (поселок Чекановский).

Тогда я счел такой шаг неприличным, не хотел подвести Д. Ф. Дуброва и направился в Осетрово, но после встречи с архибдительным партийным деятелем вынужден был поехать в Братск. Однако оказалось, что «хрен редьки Не слаще». В отделе кадров, несмотря на настойчивое ходатайство главного энергетика стройки П. М. Глебова, в приеме на работу мне отказали.

— Поймите!— в один голос убеждали меня начальник отдела кадров Болдырев и инспектор Горностаева.— У нас стройка коммунизма, и мы не можем принимать всяких.