- 63 -

ЗЛАЯ МАРУСЯ

 

Протестующих голодовщиков я с самого начала отказался насильно кормить, и их хоть и направляли ко мне, но сейчас же переводили в другое отделение. Как-то я вошел в маленькую палату, куда только что положили двух голодающих девушек. Когда я вошел, они лежали на рядом стоящих койках, укрытые одеялом до головы. Их поили из фарфоровых поильничков. Ис-

 

- 64 -

тощенные, бледные, с носиками поильничков в губах, они были похожи на маленьких детей с сосками во рту. Увидев это, я невольно улыбнулся, но когда они, подняв глаз, увидели мою улыбку, на их лицах появилось выражение такого негодования и возмущения, что я сразу ушел.

Потом их от меня перевели в другое отделение, где постепенно приучали к обычному питанию, с учетом их возможностей и желаний. Бросая голодовку, люди, как правило, просили котлет, и начальство с пренебрежением называло их «котлетниками».

Через месяц одну из этих голодавших прислали ко мне на работу в качестве медсестры. Это была Маруся Захидная, 19-летняя студентка-медичка, муж которой, Боря Захидный, студент 3-го курса того же института, был тоже в лагере в районе Чибью.

Маруся, худенькая, слабенькая, до этого выполняла тяжелую работу на лесоповале, где заготовляли рудстойку для шахт — отрезки бревен размером со шпалу. При переноске этих бревен женщины буквально падали под их тяжестью. Борис Захидный, узнав, что его Маруся, больная туберкулезом, на такой непосильной работе, просил устроить его на одном лагпункте с женой, чтобы он мог ей помогать. Когда ему отказали, он объявил голодовку. Узнав об этом, жена присоединилась к нему. В поддержу ей объявила голодовку и ее подружка. Когда муж узнал об этом, — Маруся голодала уже 20 дней — он отказался от голодовки, чтобы бросила и она.

Медсестры моего корпуса попросили меня посмотреть Марусю и провести лечение от туберкулеза. Я попросил ее раздеться, встать у печки, где теплее, и подошел к ней. Она, прикрывая руками груди, невольно попятилась, и пятилась от меня, пока не уперлась в печку.

Да, у нее был туберкулез с небольшой температурой, который позволял ей работать и делал ее только более живой и активной. С больными она была всегда приветлива, улыбчива, услужлива. Больные ее любили и называли бабочкой, и она действительно была похожа на порхающего мотылька, особенно когда она была не в халате, а в легком летнем платье клеш.

Однажды в отделение пришел оперуполномоченный. Он должен был допросить Марусю. Когда допрос кончился, и она

 

- 65 -

вышла из кабинета, взволнованная и раздраженная, я вошел туда. Уполномоченный недовольно заметил: «Какая злая! Как она не любит нас! Прямо зубы скалит. Звереныш!» Я улыбнулся и ответил ему: «А за что вас любить? Ведь вы, конечно, были грубы с ней, смеялись над ней, «котлетницей» называли?» — «Конечно, котлетница» — проворчал он. — «А ведь если вы хотели чего-то добиться от нее, стоило хотя бы сделать вид, что сочувствуете ей, понимаете ее чувства к мужу, но сделать внушение, что голодовка — это не метод борьбы за свои права в лагере, что это только ухудшит ее положение. И она открыла бы перед вами душу и рассказала бы все, что вы хотите. Ведь вы же умеете быть и ласковыми, с кем захотите». Он как-то задумчиво пробурчал: «Умеем»...

Дальнейшая судьба Маруси и ее мужа обычна для таких активных заключенных. В апреле 1938 г. я встретил его имя в списке расстрелянных на Воркуте. Формулировка была обычная: «За продолжение контрреволюционной работы внутри лагеря, обструкцию, саботаж...» И прибавлено — номер по порядку, фамилия, имя, отчество, год рождения... В первый день был вывешен такой список на 49 человек, во второй — на 110. Это только на одном нашем лагпункте. Такие же списки были и на других. Марусю, вероятно, постигла та же участь, что и ее мужа.