3. Торговый дом Тотубалиных

 

Моя мать происходила из сравнительно небогатого купеческого дома. Ее отец Иван Андреевич Тотубалин (выходец из старинного города Новгорода) торговал мукой в Среднем Поволжье. Его торговый дом находился в большом селе Промзино, что на реке Суре

 

(приток Волги), Алатырского уезда Симбирской губернии. Ее мать, Екатерина Ивановна (полумордовского происхождения), была богомольной женщиной и энергичной хозяйкой дома, принимавшей участие и в торговом деле.

Мне дважды пришлось добывать в этом доме. Первый раз до революции, когда я был еще совсем маленьким мальчиком, второй раз — в первые дни революционной разрухи, когда родители пытались в этом хлебном раю укрыть нас от голода, надвигавшегося на Нижний Новгород.

Вижу как сейчас каменный дом с мезонином на базарной площади, против Храма. Большой двор, где (в первый приезд) множество скотины — свиньи с поросятами, телята, жеребята. В конюшне две выездные лошади. Справа от двора небольшое кирпичное здание — там шла торговля мукой. За двором баня и дальше — большой яблоневый сад, сходящий к берегу Суры. Жизнь была напряженной, все чем-то заняты. А на противоположном берегу Суры строилось первое (для здешних мест) промышленное здание — паровая мельница.

Село Промзино — в сорока верстах от железнодорожного города Алатыря. Добираться туда надо было целый день на тройке с бубенчиками. Простор, верстовые столбы и нескончаемые ветряные мельницы, которые дедушка должен был заглушить своей паровой.

Сейчас, вспоминая прошлое, я понимаю, что моя мать принадлежала одновременно двум сословиям:

промышленно-купеческому и интеллектуальному. Это были два различных мира. Между ними начал перебрасываться мост. Таков был путь истории, и это понимал мамин отец. Он дал трем своим детям возможность закончить гимназию и получить высшее образование. В купеческом доме стояло подаренное маме пианино, выписанное из Германии. В книжном шкафу находились рядом Библия и Капитал Маркса (именно это обстоятельство сразило тех, кто позднее пришел в дом с обыском — ведь им эти книги были известны только по названиям).

Жизнь в купеческом доме была суровой — строго

 

регламентированной православной традицией — и казалась почти аскетичной. Принятие пищи было ритуализировано: еда начиналась и заканчивалась совместной молитвой. Посуда была самая простая, ложки деревянные. Пища также простая, но добротная. Всегда без вина и водки. Раскладывал пищу глава семьи — дедушка. Однажды у него сломалась ложка. У нас, детей, это вызвало громкий смех, за что нам серьезно досталось. Но мы не могли осознать своей вины, ведь действительно было смешно, и что же плохого в смехе?

Одевались в будничные дни просто, лишь «кобеднишная» одежда должна была свидетельствовать о положении в обществе. Мама рассказывала, что ее отец много ездил на пароходах по Волге и ее притокам (он был еще и сотрудником страхового общества «Россия»), но всегда только в третьем классе, чтобы непосредственно от народа получать сведения об экономическом состоянии страны.

Отец мой никогда не мог прожить в доме Тотубалиных более 2 — 3 дней. Проблемы и трагедии этого дома ему были непонятны. Все было чужим. В этом доме, скажем, как ужасное унижение был воспринят отказ какой-то бедной сельской учительницы вступить в брак с моим дядей — младшим Тотубалиным, который тогда уже стал совладельцем фирмы. Из рассказов родителей я знаю также, что крайне болезненно был воспринят брак моей матери. Муж — бедный студент, как это возможно? Ей было отказано в материальной поддержке. Позднее, правда, дедушка приезжал к нам в Нижний Новгород и смягчился, увидев вполне благопристойную семью: мать — признанный врач, отец — преподаватель привилегированного реального училища. Мать получила в подарок золотые часы и другие украшения, а на мое имя был открыт небольшой счет в банке.

Торговый дом «Тотубалин и сын» — это была фирма с широко развернутой агентурой. Со всех концов России шли сообщения об урожаях зерновых культур и о ценах на муку. Удивительно, но эта информационная активность продолжалась и после революции, хотя стала бессмысленной, к

 

тому же и неоплачиваемой. Но люди любили и ценили свою деятельность, гордились ею, верили в ее значимость. Не могли они смириться с тем, что все рухнуло. А сводки об урожаях дедушка в письмах еще долго посылал мне. Для моего деда революция, конечно, была катастрофой. Растоптано было его дело, которому он отдавал всего себя. Важен был не просто капитал как таковой, а дело, которое он любил. Крах он воспринимал все же спокойно, без озлобления. В его позднейших письмах звучал такой мотив: это возмездие за неправедность купеческой деятельности. В российском народе всегда жила идея справедливости, дремавшая во времена мирной жизни и бушевавшая в дни испытаний. Видимо, одним из проявлений этой идеи были сектанты — искатели правды.

Мрачным эпизодом оказался наш второй (постреволюционный) приезд в Промзино. В селе все было в красных флагах и транспарантах. Самым дефицитным оказался материал из кумача. Женщин призывали сдавать красные нижние юбки. Прежний ассортимент оказался не приспособленным к новым запросам. А все остальное, кажется, еще было: белый хлеб — прекрасный, ешь сколько хочешь, и золотисто-белые антоновские яблоки из дедушкиного сада. Но дом Тотубалиных был конфискован. Правда, прежние хозяева еще оставались в этом доме, часть которого заняла новая, весьма многочисленная власть. Вечером все вместе собирались у самовара. Нам, детям, многое оставалось непонятным: почему револьверная кобура валяется в галерее, обрамляющей дом? Почему эти люди так странно-развязно ведут себя? Почему в этом трезвом доме появились пьяные? Почему на смену одним часто приходят другие? На этот последний вопрос наконец был дан ответ — потому что расстреливают. И мы, дети, стали играть в расстрелы. Мы просто подражали взрослым: раз они так делают, значит, так же надо поступать и нам в своих играх. С развязностью и наглостью новой власти столкнулся и мой отец (когда привез нас в Промзино и прожил там несколько дней). Его реакция была по-революционному четкая: пошел на поч-

 

ту и дал телеграмму на имя Ленина. И тут всю наглость как метлой смело.

Позднее, уже в двадцатых годах, мы получили извещение о том, что дедушка и бабушка были объявлены «лишенцами» (лишены избирательных прав) и высланы из Промзино. Мой отец пытался опротестовать это решение, но не помогло даже обращение к П. Г. Смидовичу — заместителю М. И. Калинина. Суровы и непреклонны были революционные власти: старших Тотубалиных репрессировали, несмотря на то, что их дочь погибла, спасая солдат Красной Армии. Репрессирование рассматривалось как проявление классовой борьбы, хотя по существу это была просто классовая месть. Мстили всем энергичным и активным в прошлом. Новым властям нужны были послушные. Активные и деятельные были слишком самостоятельны, независимы.

Брат, а позднее и сестра моей матери не выдержали унижений и кончили жизнь самоубийством. Материальная поддержка старших Тотубалиных легла на мои плечи. Умерли они в тридцатые годы, еще застав коллективизацию.

Хочется завершить сказанное здесь словами поэта:

 

СВЯТАЯ РУСЬ

Я ль в тебя посмею бросить камень?

Осужу ль страстной и буйный пламень?

В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,

След босой ноги благословляя, —

Ты — бездомная, гулящая, хмельная,

Во Христе юродивая Русь!

М. Волошин, 1917 г.

 

Напомню, что отец сотрудничал со Смидовичем в Комитете содействия народностям Севера.