Через фронт

Без звонков и свистков поезд тихонько тронулся и сразу стал набирать скорость. Соседка повернулась от окна. Я высморкался на пол. Она брезгливо поморщилась.

— Так, значит, сознательный! — ухмыльнулась она. — Почему в добровольцы не идешь?

— Пущай кто хотит воюет, а я стрельбу кончил. Значит, мир подписали. Вот и все!

— И совсем не все. У меня и теперь на фронте два сына. А ты шкуру спасаешь.

— Ну и спасаю. За кадетов там всяких да генералов-полковников кровь проливать не буду. Свобода теперича! Царя и того кувырнули! — И я деловито сплюнул на пол.

— Вот мерзавец! Вот прохвост! — крепко выругала меня соседка. С силой схватила свои корзины и выскочила в коридор. Оттуда прошла в соседнее купе — поезд ведь совсем пустой был. И долго я слышал, как она кому-то рассказывала обо мне: шкурник, большевик, которого нужно засадить в тюрьму на хлеб и воду. Слушал я разговор в соседнем купе, а сам уже побаивался, как бы меня не задержали.

 

Тем временем поезд прибыл в Сулин. Я вылез на широкий перрон, по которому гулял холодный ветер, и в раздумье остановился: что делать, куда идти? Ни компаса у меня, ни карты! Передо мной было несколько пустых путей. Справа от станции как будто переезд. Я и направился к нему. Встретил железнодорожника. Спросил у него, когда будет поезд на Лихую. Невидящим взглядом посмотрел он на меня, пожал плечами.

— Когда пустят. Сама Лихая — вот она, с пригорка видать, — указал он за полотно.

Сколько верст, он сказал, не помню, кажется, «шесть напрямик, по путям — дальше». Я поднялся на пригорок.

Был январь 1918-го. День выдался пасмурный, холодный и ветреный. Снегу не было. С пригорка увидел я бескрайнее серое небо, такое унылое, такое мертвое, что руки опустились. Далеко слева шла линия телеграфных столбов к затянутым дымкой зданиям. Это, наверное, Лихая. И я пошел. Шагал быстро. По сторонам не смотрел. Было жутковато. Все казалось, что вот-вот меня кто-то остановит, а то и просто стрельнет. По счастью, никого кругом не было.

Скоро вышел на перекресток. Приостановился, огляделся. Станционные постройки как будто приблизились. За ними, поверху изволока, как в тумане, замаячили два всадника. Кто они? Сердце усиленно застучало, руки похолодели. У меня ни оружия, ни силы. Что делать? Не поворачивать же назад. Нужно идти... И пошел. А ноги тяжелые, не идут! Вдруг где-то позади раздались бубенцы, песня, и что-то веселое наигрывала гармонь. Я боялся оглянуться и посмотреть, кто идет, а ноги сами прибавили ходу. Звон бубенцов, шум, пение (уже различал, что хмельное) и бесшабашная гармонь стремительно приближались. Чтобы дать нагоняющему проехать, свернул на обочину. Морды лошадей (кажется, тройки) уже обогнали меня. Может, пронесет? И я замедлил шаг. Но не тут-то было!

— Тпру! — крикнул парень и натянул вожжи. Лошади стали. «Ну, началось!» — пронеслось в голове, в животе заныло. Я робко оглянулся и воскрес. Повозка была не одна, а три, и это был свадебный выезд.

— А ну, мил человек, подорожную на наше счастье хвати! — нацедил мне молодожен стакан самогону.

Что делать? Выпил. Напиток оказался приятным. Со мной выпил молодой, а молодая пригубила из его стакана. Сунули мне хороший ломоть хлеба с вяленой ветчиной. У меня уже на сердце потеплело и повеселело.

— А ну, а ну, друг сердечный, давай с нами. Дочку выдали, сына женили! — крикнули из второй повозки.

Выпил и с ними.

Повозки покатили. С последней мне помахала-покричала молодежь, что-то пиликала гармошка. Я остался один посреди дороги: в одной руке ветчина, в другой — хлеб.

 

Теперь бодро шагал я по дороге и совсем не заметил, как подошел к безжизненному, как мне тогда показалось, дебаркадеру станции. Оглядел безлюдную станцию, и бодрого настроения как не бывало. Стало холодно, даже как будто зазнобило. И неудивительно.

Передо мной, за высокой проволочной сеткой, тянулся бесконечно-бесконечно широкий перрон. На нем — ни души. На путях — пусто. Один только старенький товарный вагончик смущенно стоял на последнем пути.

Я выбрался на перрон. Еще раз взглянул на забытый вагон. Своим присутствием он еще больше подчеркивал обреченность покинутой станции. Я посмотрел туда-сюда: передо мной — несколько линий путей, перроны и здание пустой станции.

Впереди, у здания вокзала, что-то гулко хлопнуло. Я кинулся к проволочной стенке и затих. «Это не выстрел!» — подбодрил я себя. Опять хлопнуло. Прижавшись к ограде, я стал всматриваться в недалекое здание. Увидел, что это хлопала на ветру незакрытая дверь. Пошел дальше. Поравнялся с подвальной дверью, тоже открытой. Под ноги мне попала какая-то железина и загремела. Я совсем струсил, даже присел. Из подвала выглянула лохматая голова.

— А ты откудова здесь? — полушепотом (от этого полушепота мурашки побежали у меня по спине) спросила голова.

— Да вот, дедка, поезд ищу. Требуется мне дальше ехать...

— Нет здесь поездов. Все ушли. Станцию покинули. Я один сторожить остался. — Старик показался в двери всем телом, но наверх не вышел. — И ты сыпь отседова скореича. Не то вот-вот заявятся альбо те, альбо те. Стрельнут тебя не спрося — и конец. Там вон такой удалец лежит, — мотнул он головой на станционный вход.

— Да мне в Питер надо! — не сдавался я (вероятно, самогон наддавал мне храбрости, хотя хмеля я не чувствовал).

— Где там Питер! Спасайся отседова, а не то дурком ни за что погубят. Уходи! А я туда сяду. — И бородатая голова скрылась в подвале.

Жутко стало на станции, когда старик спрятался; страшна она была своей пустотой. Скорым шагом я вернулся к тому месту, где через дыру в сетке влез на перрон. Чем скорее я шел, тем становилось страшнее. Наконец юркнул в дыру и оказался за станцией. Стало легче, хотя сердце прыгало, в голове молоты стучали, — но стало только боязно, а не страшно. Я приостановился, искоса глянул вправо, влево, перед собой — нигде никого. Оглянулся — на перроне все по-старому: ни души. И чего я, спрашивается, боялся?

Вышел на прежнюю дорогу. Только теперь, торопливо шагая по уже знакомому пути, я почувствовал ветер в спину, как будто усиленно меня подгоняет — уходи, мол, скорее отсюда! И я пошел скоро-скоро, будто за мной кто гнался. А из головы не выходило: ну, а что же делать теперь?

 

Смеркалось. Я вышел к переезду. Ни одного вагона. Что же делать дальше? Куда двигаться? Решил переночевать на станции. Просторный вокзал был по-прежнему забит людьми. Женщины, дети, мужчины, все вперемешку, старые и малые, лежали, сидели кто на полу, кто на скамейках. Заботливые хозяйки там-здесь устроились на полу уютными гнездами: зажгли свечки, кормили ребят, мужей, сами ели и вполголоса вели унылые семейные беседы о завтрашнем дне. Ходить по залу было трудно. Приходилось через кого-то переступать, кого-то просить подвинуться. А входная дверь, то одна, то другая, нет-нет да кого-нибудь еще впустит.

Я остановился посреди зала: искал, где найдется место если не прилечь, то хотя бы присесть. Какой-то давно не бритый, да, вероятно, и не мытый, мужчина (в полутьме смахивал не то на рабочего, не то на хозяина хуторка), потеснившись, предложил место. О, как я был рад прилечь и вытянуть ноги! С наслаждением закрыл глаза. Но мой сосед-доброжелатель, лежавший ко мне спиной, начал разговор. Сначала я отвечал неохотно. Разбирала усталость, да из головы не выходило: что же дальше? Но затем ожил, и сам стал поддерживать разговор.

Узнал, что мой доброжелатель уже дал знать дружку-соседу («в забое вместе стоим»), чтобы он приехал за ними на станцию. Да вот уже скоро ночь, а его все нет. Завтра спозаранку, наверно, будет.

Свечки в семейных гнездах гасли одна за другой. В зале становилось все темней и темней. От спертого воздуха было душно. Там-здесь начали кашлять и плакать дети. Курили везде: вверх-вниз, туда-сюда, как в жаркие летние ночи светлячки, двигались огоньки цигарок.

Дверь давно не открывалась. Никто не входил и не выходил. Зал затихал. Светлячков становилось все меньше и меньше. Уже слышались храпение и стоны. Тяжелые сны видели спящие. Я начал дремать.

С подъездной стороны станции открылась широко дверь, и кто-то вошел. К нам приплыла волна свежего воздуха. Я побольше хватил его.

— Эй, Прохор, где ты? — раздался от двери крепкий низкий голос.

— Иван?! Ты? — Мой доброжелатель сел.

— Хотя б и я. Давай со всем багажом сюды! Да гляди, куму с ребятами не забудь! — рассмеялся Иван.

Собравшись, мои соседи двинулись к двери. Ни на кого не наступили, никого не придавили: одни подвинулись, другие сели, встали. Ушли без шума и ругани. Всех беда сроднила!

В зале опять закашляли, закурили, заговорили, но все это ненадолго. Все скоро затихло и уснуло. Заснул и я. Крепко заснул!

Проснулся от какого-то движения в зале. Открыл глаза. Три человека, по-видимому, военные, но без погон, осторожно переступая через спящих, ходили по залу и своими фонариками поочередно освещали лежащих на полу. Свет одного фонарика прошел по мне, но не задержался. «Кого-то ищут», — опасливо шепнул мой новый сосед. «Должно, кадеты», — отозвался женский голос. «Какие там кадеты,

 

когда немолодые», — буркнул мужчина. «Должно, никого не обнаружили», — заключил он, когда люди с фонариками, все трое, собрались у двери.

Свет одного фонарика прошел по лицу, должно быть, старшего. «Да никак полковник Троцкий!» — встрепенулся я и сел. Тем временем фонарики погасли, и неизвестные вышли. «Наверное, Виталий Витальевич!» — засуетился я. Подхватил шинель, мешок и заторопился к выходу. Осторожно минуя лежащих, я не скоро добрался до двери и вышел на платформу. Но было поздно: в конце перрона я увидел удаляющиеся красные фонари. Поезд уходил в сторону Лихой. Опоздал! С сожалением вернулся я в зал. Неподалеку от двери я нащупал свободный кусочек пола и опять приспособился к спанью. Сон не заставил себя ждать.

О судьбе Виталия Витальевича Троцкого знаю я не много. Когда в январе 1918-го мы встретились с полковником Перхуровым в Москве, он сказал мне, что полковник Троцкий вернулся в штаб армии, в общежитие, вскоре после моего ухода и очень жалел, что я ушел. Дело в том, что генерал Корнилов послал его для связи к генералу Щер-бачеву (командовавшему русскими частями на Румынском фронте). В штабе ему обещали дать паровоз и теплушку, чтобы доехать в ней до Воронежа. Вот он и хотел предложить мне ехать вместе. Я рассказал Перхурову, как на станции Сулин, в темноте, трое военных ходили по залу и кого-то искали.

— Да, конечно, это был полковник Троцкий. Уезжая, он предполагал разыскать тебя в Сулине, — сказал Перхуров.

Много позже (в 30-х годах) из Югославии пробрался в Варшаву Б.Б. де Мартино. Он зашел в редакцию газеты «Молва», где я сотрудничал. Оказалось, в Югославии де Мартино встречал вдову В.В. Троцкого и от нее узнал следующее. В середине января 1918 года полковник Троцкий был послан генералом Корниловым с поручениями к генералу Щербачеву. Но до последнего он не доехал. На станции не то Звереве, не то Поворино полковник Троцкий был пойман красногвардейцами, после мучений и издевательств брошен связанным в могилу и живой забросан камнями и землей.

Проснулся я, когда в зале было совсем светло. Открыл глаза, сел и застыл в изумлении. С вечера битком набитый зал был пуст! Я протер глаза, осмотрелся по сторонам: пусто! Что за оказия?

В углу заметил двух беспогонных офицеров (должно быть, прапорщики) и двух торговцев-евреев. Они о чем-то с жаром спорили, жестикулировали и время от времени наскакивали друг на друга. Но все четверо с большой тревогой оглядывались на дверь.

 

Неужели на дворе красногвардейцы? Я поскорее надел шинель и закинул мешок за плечи.

Тем временем спорщики наконец договорились и, подхватив чемоданчики, все вместе торопливо вышли из зала. Я за ними. Неподалеку от станции стояла старенькая крестьянская повозка с пегой лошадкой. Возле воза суетился немолодой, но юркий крестьянин. Он снял с морды лошади мешок-кормушку и теперь оправлял хомут, словно собирался уезжать. Офицеры и торговцы сунули хозяину несколько кредиток и полезли на воз. «Аида! Поехали!» — крикнул кто-то, когда они разместили свой багаж в телеге, а сами заняли места на досках, перекинутых с грядки на грядку повозки.

В это время я робко подошел к телеге. Не обращая внимания на недовольство пассажиров, хозяин согласился довезти до Доложан-ской («А там поездом до Дебальцевой подашься...»), принял от меня деньги и указал место рядом с собою.

Мы тронулись. Я мысленно перекрестился. Лошадь затрусила мелкой рысцой. Холодный ветер дул сбоку — мне в лицо. Я почувствовал холод, а затем и озноб. Возница несколько раз окликал меня — боялся потерять, а с пассажирами все время переругивался. Мне стало так холодно, что зуб на зуб не попадал. Когда на крутой пригорок лошадка пошла шажком, я соскочил и, вбивая руки, пошел за телегой.

— Что, никак смерз?

— Конь пущай отдышится, а я ходючи согреюсь.

— Ну, как хотишь! — одобрительно сказал хозяин, сочно сплюнул и обернулся к своим пассажирам. — Вот своего дружка сразу видать! Чем могет подсобляет. А вы что сидите, как истуканы какие! — И возница сплюнул еще раз.

Пассажиры сидели неподвижно, трясясь вместе с телегой, и молчали. Офицеры натянули папахи на уши, а руки глубоко засунули в рукава шинели. Торговцы-евреи обвязали головы поверх стареньких шляпенок длинными шалями, которые от долгого употребления без стирки стали темно-серыми тряпками.

Так вот мы и ехали. Когда лошадка переходила на шаг, я спрыгивал со своего места, и шел рядом с телегой пританцовывая. Когда лошадка начинала трусить рысцой, я занимал свое место на досках — очень тряское и совсем неудобное. Пассажиры продолжали неподвижно сидеть на скамеечках, головы их на ухабах и дорожных камнях безжизненно мотались из стороны в сторону.

Возница пробовал заводить со мной разговоры, но я их не поддерживал, на вопросы отвечал коротко и умышленно отставал. Пассажиры упорно молчали. А хозяину хотелось поговорить (он разика два потягивал из бутылочки), он то что-то бормотал себе под нос, то ворчал на лошаденку, старательно тянувшую телегу.

Мы поднялись на горку. Слева неожиданно объявилось большое село, может быть, станица. Аккуратные домики один за другим тянулись по низине, А мы ехали параллельно линии домиков по вершине

 

длинного изволока. Посредине села стояла большая церковь. Вероятно, было воскресенье, как раз кончилось богослужение, и прихожане густой толпой вывалили из храма на паперть. Одни, спустившись по высокой паперти, задерживались внизу, другие — по большей части семьи — родители и дети — неторопливо и спокойно шли по улице в свои жилища.

Возле церкви люди стояли группами, и тоже, как мне казалось, ни у кого из них никакой тревоги не было. Все шло так, как в прошлый раз, в прошлый год и как шло много лет тому назад. Я с волнением смотрел на этих спокойных людей, до которых не дошла еще наша революционная заваруха. Казалось мне тогда, что до них никакие потрясения не дойдут. Они будут так же спокойно жить, как жили раньше и живут теперь. Никакие перемены в их крепкой жизни немыслимы. Здесь их не будет. «Ну, а почему же у нас все перевернулось?» — задал я себе вопрос, снова сидя на танцующих тележных досках.

Хотя лошадка наша двигалась очень неторопливо, однако село кончилось. Дорога повернула за косогор, и последние домики, свежие и нарядные, спрятались за горушкой.

Теперь мы ехали по чуть запыленной, будто напудренной равнине, осенью вспаханной, серой, скучной, однообразной. Не на что было смотреть, не на чем было задержать взгляд. Представилось мне, как потом весело будет здесь колыхаться рожь или пшеница. Но сейчас — одно уныние. Так ехали мы довольно долго. Я замерз. Соскочил с досок и побежал за телегой. Здесь дорога была разъезжена. По замерзшим ухабам бежать было тяжело, и я вскочил на свое место.

— Видишь, на краю вербочка, — окликнул меня хозяин, — это и есть Доложанская!

Я увидел смутно и далеко-далеко не то стог сена, не то широкие кроны деревьев, а среди них будто постройки. Сердце у меня екнуло, во рту пересохло. Встал вопрос: что там меня ждет? «Дернуть бы в сторону!» — мелькнула мысль. «А куда, как и к кому? — спросил я себя. — Поймают, и конец. Ну, а там, может быть, и пройдет», — окончательно решил я.

Мои спутники сидели не шевелясь, по-прежнему молчали и, должно быть, совсем не смотрели на далекую Доложанскую. Лошадка хоть и медленно, но тащила телегу. Я то соскакивал, то садился на свои доски, ну, а когда сильно донимал холод, бежал за телегой, прыгал, приседал, вертелся волчком и кое-как разогревался.

Доложанская приблизилась. Уже отчетливо были видны станционные постройки. Их было немного: две-три. Возле них стояли голые, как бы поникшие деревья.

Не то лошадка наша почувствовала, что уже недалеко место отдыха, не то дорога пошла под уклон, но телега покатилась быстрее. Сердце у меня стучало беспокойно. Бежать за телегой было тяжело, но садиться на свои доски мне почему-то не хотелось. И случилось так, что никто из нас не заметил, как к нашей телеге подскакало не-

 

сколько всадников. Откуда они взялись — не знаю. Просто с неба свалились! Возница увидел их и крикнул «тпру!». Лошадка остановилась. Мы оказались окружены воинственными всадниками. Они были в каких-то невиданных поддевках или халатах, конечно, перекрещенные пулеметными лентами. За плечами у них были винтовки, за поясом — шашки и револьверы. На головах лохматые папахи.

— Кто такие? — рявкнул один из всадников.

— А вот везу из Сулина желающих. Кто они есть, не знаю, — ответил возница.

— Ладно! Поехали! Там разберут.

Наша лошадка тяжело вздохнула, и под улюлюканье хозяина тележка покатилась. Мы оказались под конвоем.

Возница вытер пятерней нос и о чем-то стал говорить с рядом ехавшим конвоиром. Офицеры и евреи не проронили ни слова. Когда телега запрыгала на ухабах, их головы, как и прежде, безжизненно замотались из стороны в сторону. Я сел на свои доски. Посмотрел на одного, на другого конвоира. Они прятали глаза и, как от ветра, морщились. «Впереди ничего хорошего не жди!» — заныло у сердца.

Мне становилось невмоготу холодно. Я соскочил с досок и стал пританцовывать, чтобы согреться.

— Куда?! — гаркнули сразу два конвоира. Один скинул с плеча винтовку, другой угрожающе щелкнул шашкой.

— Да никуды. Хотца согреться! — несмело ответил я.

— Садись на место! — более миролюбиво сказал конвоир с винтовкой.

Я покорно опустился на доски. Конвоир закинул ружье за плечо.

Приехали на чуть запорошенную снежной пылью серо-желтую маленькую станцию, такую, каких много было на Руси Святой. Посреди дворика росло несколько чахлых деревьев. Голо и уныло, как и у меня на душе.

Под деревьями была какая-то непонятная куча, запорошенная поземкой. Я попригляделся. Там лежали трупы. Засосало под ложечкой. «Может, и мне здесь лежать!» — мелькнуло в голове.

Тем временем мы подъехали ко входу в станцию и остановились. Трое из наших конвоиров спешились, отдали поводья товарищам, скинули с плеч винтовки, щелкнули затворами.

Мы все пятеро не шевелились. Возница копошился на облучке.

«Что будет дальше?» — думал я как-то полусонно и не ждал ничего хорошего. Полагаю, что и мои спутники тоже считали, что дело дрянь.

— А ну слезай и заходи в станцию! — кивнул один из конвоиров в сторону моих спутников и указал на вокзальную дверь.

Пока офицеры и евреи неловко слезали с телеги и вытаскивали вещи, я их ждать не стал, а, пройдя неторопливо мимо старшего конвоира, не обратившего на меня внимания, открыл входную дверь и вошел в зал. На меня пахнуло теплом и таким смрадом насквозь прокуренного воздуха, что я закашлялся и зачихал. Передернул плечами и

 

направился к кафельной печи, что была у внутренней двери. Печь была горячая. Я припал к ней руками, животом, грудью, а сам потихоньку оглядывался по сторонам. Зал был забит вооруженными и по-разному одетыми красногвардейцами.

Широкоплечий красногвардеец, давая дорогу конвоирам и моим спутникам, бледным и растерянным, прижал меня к печке своей спиной, и конвоиры меня за ним не заметили, прошли в выходную дверь.

Сначала я хотел остаться у печки, затем мелькнуло: спохватятся — было пять, стало четыре! Будет хуже, если начнут искать. Я бросил печку и направился за своими спутниками. Попал в небольшой коридорчик. В Правом его конце была дверь на платформу, в левом (в тупике) — дверь с потускневшей надписью на верхнем косяке: «Дамская комната». А теперь, на середине этой двери, был приколот лист бумаги с большими скачущими буквами: «Реввоенсовет».

Когда я оказался в коридоре, дверь в помещение Реввоенсовета закрывалась за моими спутниками. Робея, я не торопясь подошел к этой двери.

— А ты куда? — ошарашил меня у входа грозный голос часового, которого я в волнении не заметил.

— Туды, на осмотр! — кивнул я на дверь.

— Кто ты такой есть? — сурово спросил часовой и оттолкнул меня от двери.

— Кто? Солдат с фронта.

— Так чего прешь? Какой тебе смотр! Катись отсюдова к... — еще раз толкнул меня часовой.

Я сразу отскочил подальше: а ну кто выйдет из конвоиров!

А часовой мне вдогонку пустил:

— Щулапай ты, а не солдат. С фронта идет, а подходящей одежонкой не обзавелся.

А я тем временем радостно и неторопливо вышел на платформу. Здесь людей никого. Дул сильный ветер. Я повернул направо и пошел по платформе к мужской уборной. Нарочно там задержался. А когда вышел, поскорее подошел к железнодорожнику и спросил, нет ли поезда на Дебальцево.

— А вот он стоит. Сейчас отправляется. Уже бригада пошла. Со всех ног я кинулся к указанному составу. Схватился за поручень подвернувшегося вагона, размахнулся, чтобы метнуться внутрь. А оттуда кто-то меня матюгнул и так пнул ногой, что я выпустил скобу и едва удержался на ногах.

— Куда прешь! Не видишь, что везем арестованных! Я поднял голову и увидел за дверной перекладиной моих недавних спутников. Они смотрели куда-то вдаль. Лица у них были серые, глаза неживые. Меня они не заметили или не узнали.

Я побежал вдоль состава. Место нашел легко. Забрался в самую глубь вагона и повалился на замерзшую кучу не то мусора, не то навоза, отвернулся лицом к стене и затих.

 

Поезд скоро тронулся. Слава Тебе, Господи, поехали!

Под неторопливый, монотонный стук колес я задремал, а там и заснул. Но и сквозь сон слушал разговоры, что от Дебальцева нужно ехать на Купянск в обход Харькова. В Харькове на третьем пути стоит поезд с матросами. Туда не попадайся, живым не выйдешь!