Вдогонку за 33-й пехотной дивизией

Я продолжал по-прежнему ездить по Москве с поручениями полковника Перхурова, который из нашего «пристанища» уходил теперь очень рано (случалось, что я в это время еще спал). Возвращался он домой поздно, иногда около полуночи, но всегда заходил ко мне в комнату, садился в кресло, закуривал, и у нас начинался деловой разговор. Я докладывал ему, что я за день сделал, с кем виделся, о чем говорил. Александр Петрович особенно интересовался работой нашей маленькой группы в школе курсантов, которая помещалась в здании Алексеевского военного училища. Связь с этой группой он передал мне, но я ее очень скоро потерял, так как наши курсанты перестали являться на свидания. Как потом выяснилось, связные (бывшие кадеты) обиделись, что не полковник ими руководит, а капитан. Александр Петрович меня от этой работы освободил и сам взялся за руководство курсантами.

О своей работе полковник Перхуров не говорил. Отделывался общими фразами: «дело развивается медленно, но успешно», «тормозит работу отсутствие денег», «недостает надежных людей» и т.д. О Савинкове ни он, ни я не вспоминали. Только один раз он сказал, что я очень понравился Борису Викторовичу и он держит меня в резерве.

Несколько раз в разговорах с Александром Петровичем я подчеркивал, что, слушая «висельников» на прицепах трамваев, я пришел к заключению, что теперь стало много больше недовольных большевиками, но и сторонников совправительства тоже немало. Последние говорят теперь увереннее и наглее, а недовольные больше помалкивают. Редко возражают, молчат, но иногда не выдерживают, подают резкие реплики, после чего сейчас же норовят спрыгнуть с прицепа и смыться. Но несколько раз бывали и острые споры, два раза они кончались печально для противников советской власти. Один раз такого «протестанта» сосед столкнул с прицепа. Он упал и, кажется, сильно расшибся. В другой раз, когда трамвай остановился на Кудринской площади, какой-то тип, все время молчавший, позвал милиционера, который нас всех с прицепа согнал, а разгорячившегося «протестанта» в сопровождении этого молчаливого типа куда-то увел. Конечно, как только милиционер ушел, мы опять — на прицеп и поехали. Тут по дороге я узнал, что этот молчаливый тип был чекист. Чекистов теперь много развелось. Они всюду хватают неосторожных и тащат на Лубянку. Потому имей голову на плечах: гляди и молчи, а то и похваливай для виду власть.

Перхуров сказал, что о деятельности Чрезвычайной комиссии он уже много слыхал и знает, что наша работа сопряжена с большими опасностями. Но работать необходимо. Конечно, нужна осторожность, конспирация, но надо и рисковать. Жестоким террором, убийствами, избиениями ВЧК хочет запугать народ и принудить всех молчать и повиноваться. Наше дело — препятствовать этому.

 

Прошло несколько дней. Александр Петрович как всегда зашел вечером ко мне и с порога сказал, что завтра утром мы пойдем к Борису Викторовичу. Я должен одеться потеплее. Мне предстоит ехать в 33-ю пехотную дивизию, от которой прибыл к нам для установления связи поручик саперного батальона — член дивизионного комитета.

Где на следующий день произошла встреча с Б.В. Савинковым, не помню. Во всяком случае, это было не там, где я встречался с ним в первый раз. Мы с полковником Перхуровым пришли к Савинкову без провожатого. Перхуров уверенно постучал в какую-то дверь два раза.

Изнутри раздалось: «да», мы вошли, поздоровались. Савинков был один. Перхуров с Савинковым перекинулись короткими фразами, и мы присели к столу. Теперь я смотрел на Бориса Викторовича во все глаза, но он, как и в прошлый раз, сидел спиной к окну. Это я помню очень хорошо, так как, вероятно, по молодости лет, очень хотел хорошенько разглядеть лицо бывшего террориста и не совсем удачливого военного министра Керенского, но этого сделать мне не удалось, так как лицо его было в тени. А потом, при частых встречах с Борисом Викторовичем, в лице его я ничего особенного не нашел. Овальное, всегда как бы усталое, вялое, глаза на собеседника не смотрели, только тик под левым глазом выдавал беспокойство. Если иногда удавалось поймать его взгляд, он был спокоен, но насторожен. Улыбки на лице Савинкова я не помню. Мне кажется, что он никогда не улыбался.

Савинков встретил нас приветливо и сразу заговорил о моей поездке. Мне ставилась задача: вместе с делегатом дивизионного комитета 33-й пехотной дивизии поручиком (фамилии не помню, пусть будет Петров) ехать на станцию Бологое, через которую должны пройти эшелоны названной дивизии. Предполагалось, что эта дивизия разгрузится в районе Рыбинска — Ярославля и там демобилизуется. Однако дивизионный комитет, в котором все члены «наши люди», настоял на том, чтобы их перевезли в Курск (поближе к Добровольческой армии). Так вот, мне нужно встретиться с членами дивизионного комитета и убедить их не стремиться на юг, а выгрузиться в районе Рыбинска — Ярославля, здесь они могут быть полезнее, чем в Курске.

В это время кто-то дробно-дробно постучал в дверь, приоткрыл ее, спросил: «Можно?» — и, получив утвердительный ответ, вошел. Это был Флегонт Клепиков и с ним беспогонный военный. С Флегонтом мы поздоровались как старые знакомые. Молодой военный, щелкнув каблуками (увы, шпоры не зазвенели), поздоровался с Савинковым, Перхуровым и, протягивая руку мне, невнятно назвал свою фамилию.

Савинков встал, поднялись и мы. Получилось очень торжественно. Полковник Перхуров и я с Клепиковым вытянулись как на параде.

Савинков приветствовал неизвестного военного, пришедшего с Клепиковым, назвал его поручиком и указал, что он является представителем дивизионного комитета 33-й пехотной дивизии и прислан к нам для связи. Что еще говорил Савинков, не помню, только осталось

 

у меня в памяти его заявление о том, что я, капитан, кадровый офицер-артиллерист, прислан с Дона генералом Корниловым в Москву со специальным заданием — помогать полковнику Перхурову в его трудной работе. Теперь мне поручается ехать вместе с поручиком на станцию Бологое и там перехватить эшелоны дивизии, встретиться с членами дивизионного комитета и убедить их не стремиться в Курск, а разгрузиться и осесть в районе Рыбинска — Ярославля, как это было намечено раньше.

Мотивы к тому следующие:

1. Дивизия дисциплинированна и настроена антибольшевицки. Таким образом, она является крепкой воинской частью и может сыграть решающую роль в предстоящих событиях, которые в скором времени могут разыграться в Москве, а от Рыбинска и Ярославля сюда много ближе, чем от Курска.

2. Никакой помощи Добровольческой армии, осев в Курске, дивизия оказать не сможет, так как добровольцы уходят или уже ушли — надо полагать, временно — на Кубань. С донскими казаками тоже далеко не все благополучно. Шахтеры Донбасса настроены к нам недружелюбно. Они идут в Красную гвардию и, конечно, постараются своим большевицким духом разложить солдатскую массу дивизии.

3. 33-я пехотная дивизия еще Временным правительством была украинизирована. Вероятно, следы украинизации остались. В Курске украинские сепаратисты постараются переманить в свои ряды офицеров и солдат, склонных к украинизации.

Говорил тогда Б. Савинков много больше того, что я изложил. У меня же в 1920 году на листочке были отмечены только три названных пункта: близость к Москве, Добрармия, украинизация.

С этим мы и отправились с поручиком Петровым на Николаевский вокзал. Там было людно, грязно и бестолково. Нам никто не мог сказать, когда будет поезд на Петроград. Да и узнать-то было не у кого: железнодорожники не встречались, кассы были закрыты, возле них — темно и пусто. Мы прошли с поручиком туда-сюда — никого. Попробовали было сунуться в комнату, где стучал телеграф. Нас оттуда выгнали. Мы подождали у двери в коридорчик. Когда из телеграфной вышла какая-то железнодорожная персона, мы ринулись к ней. Но не успели мы и рта раскрыть, как персона отмахнулась и ускорила шаг.

Вышли на перрон. Там нас хватил морозный ветер, который крутил снежную пыль и щипал больно за уши. Вечерело. Какой-то замасленный человек засветил на путях фонарик, подул в кулаки и торопливо смел снег со стыка рельсов. Когда он поднялся на перрон, я спросил у него, когда будет поезд на Петроград.

— Должен отойти с первого перрона в семь часов! — махнул он рукой неизвестно куда. — Да когда подадут, когда тронется, может, раньше, может, поздней, — кто знает! Все перепутано.

— А где первый путь?

 

— Да этот самый! — кивнул замасленный человек перед собой. И ушел.

Пошли и мы внутрь вокзала. Глянули на часы. Ждать долго: два часа. Попали в багажное отделение (пустое и безлюдное). Там было холодно, совсем как на дворе. На стенах — иней, под ногами — лед. Присесть негде. Пошли искать людей и тепла. В третьем классе было полно. На полу и скамьях, среди узлов и сундучков сидели и лежали мужчины и женщины. Во мгле и смраде курева и грязных тел повсюду можно было увидеть детей. Одни испуганно жались к матерям и плакали, другие — бегали, визжали, возились. Нам места не было.

Направились в буфет. Здесь за столиками сидели люди почище (называли тогда таких «буржуями»). Между столиками там-здесь неторопливо пробирались официанты с подносами.

Все занято. Только у окна, вокруг столика, за которым сидели матросы, были места; в этом зачумленном месте мы и уселись. Официанту знаков мы не подавали, и он подошел к нам очень нескоро. Мы попросили чего-нибудь теплого. Он принес нам — и довольно скоро — два стакана какой-то темной бурды, которую назвал чаем. Чтобы поскорее согреться, мы обхватили горячие стакану обеими руками. Маленькими глотками отхлебывая «чай», кое-как начали согреваться. Я засунул руки в карманы шинели, вытянул под столиком ноги и, чтобы не разговаривать, полузакрыл глаза и как бы задремал. До поезда оставалось еще около двух часов. Хорошо бы вздремнуть по-настоящему, но поручик согрелся, ожил и начал меня расспрашивать, что да как в Добровольческой армии.

Матросы — их было пять человек — сидели тихо, будто дремали, и на нас не обращали внимания. На вопросы поручика я отвечал кратко и неохотно. Он не унимался. Вместо ответа на очередной вопрос я показал в сторону матросов. Поручик презрительно усмехнулся и приглушенно сказал:

— Краса и гордость большевицких грабежей и убийств!

Я замер и не сводил прищуренного взгляда с наших соседей. А матросы, должно быть, услышали слова поручика и зашевелились: один вынул коробку «Ады» и закурил, другой мотнул головой в нашу сторону, его сосед шумно повернул к нам стул и бесцеремонно принялся нас рассматривать.

Поручик затих и не шевелился. Я не менял положения, сердце у меня прыгало вверх-вниз, как мячик.

Рассматривавший нас матрос загрохотал опять стулом, повалился на стол и начал что-то говорить своим друзьям. Речь, видимо, шла о нас, так как то один, то другой матрос поглядывал в нашу сторону.

Нужно было уносить ноги. Я шепнул поручику, что нам следует смываться. Я иду на перрон посмотреть, нет ли поезда. Ему советую по дороге в уборную нырнуть в выходную дверь. Встретимся у Северного вокзала. Затем я неторопливо встал, с удовольствием потянулся, свой стул спинкой прислонил к столу (значит, вернусь) и, осторожно

 

лавируя между столиками, подошел к выходу на платформу. Открывая дверь, оглянулся. Поручика уже не было. Но и матросы не сидели за столом. Двое шли за мной. Где остальные, я не заметил, так как поскорее вышел на платформу и деловито прошел до входа в третий класс, нырнул туда, прошел к кассам, оттуда в багажное отделение и оказался на площади.

Случайно я попал в неосвещенный угол, окинул взглядом площадь: нет ли поручика? Его нигде не было. Но у вокзального подъезда стояли матросы. Они говорили, курили, переминались от холода. Наконец один из них бросил папиросу и пошел внутрь вокзала, другие последовали за ним.

Я еще выждал. Никто на подъезде не показывался. Я пошел к Северному вокзалу. Навстречу вышел поручик.

Что делать? Мы приостановились. До отхода поезда оставалось около получаса. Идти к поезду боязно. Неизвестно, где матросы. И все-таки, не заходя на вокзал, мы вышли на платформу. Темный поезд уже стоял на первом пути. Возле него и на платформе бегали и суетились люди. Хотели и мы смешаться с толпой и нырнуть в один из вагонов. Ну, а вдруг наши красавцы станут нас в поезде разыскивать? А они как раз стояли у выходной двери из зала первого и второго классов. Как будто кого-то ждали. Их было четверо. Скоро подошел где-то замешкавшийся пятый, и они всей гурьбой пошли к поезду.

Мы решили в этот поезд не лезть, а ждать следующего, который когда-нибудь да будет. Поезд, с криками и руганью, отошел. Не попавшие в поезд пассажиры с котомками, с детьми поплелись в вокзал. Побрели туда же и мы.

Кто-то с тревогой сказал, что на вокзале ночевать нельзя. После последнего поезда — выгонят. Мы все пошли в буфет и заняли свои стулья. Опять согрелись «чайком» и задремали, да так крепко, что совсем не слышали, как отходили пригородные поезда, как суетились и бегали по залу запаздывавшие пассажиры.

Разбудил нас сердобольный официант. Есть поезд «экстра». Мы бросились к кассе, купили билеты на какой-то поезд «Б» или «Бис». О нем никто ничего не знал. Вагоны были полупустые. Мы забрались на верхние полки и очень скоро поехали.

В Бологое прибыли днем. Поручик встретил на вокзале своих сослуживцев. Все эшелоны дивизии уже прошли, нужно ждать оказии, чтобы как-нибудь «догнать свои вещи». У поручика был какой-то командировочный документ. Он пошел к комиссару и получил разрешение на всех отставших садиться в поезд, который вот-вот придет.

Ехать с ними было незачем, так как эшелон, в котором находился дивизионный комитет, прошел одним из первых, и догнать его до Рыбинска было невозможно.

Подошел поезд на Рыбинск. Мы с поручиком простились, и он уехал. Через несколько часов и я покатил в Москву.

 

Возвращался я в Москву подавленный. Опять ничего не вышло из моей поездки! Неудачи меня преследовали: в Тверь съездил неудачно, с курсантами связь потерял. Теперь опять ничего, кроме конфуза! Но первые две неудачи известны только Александру Петровичу, который отнесся к ним спокойно и, пожалуй, даже с юмором. Но теперь мне предстояло свою неудачу выкладывать перед Савинковым, а он меня знает мало и подумает Бог знает что! А я ведь был молод, конечно, самолюбив и к тому же еще мнителен. Словом, настроение у меня было, хоть вешайся!

От кого-то я слышал, что подпольщику всегда нужно следить за тем, чтобы за ним не было хвоста. Поэтому, приехав в Москву, я вышел из вагона одним из последних. Оказавшись на перроне, приостановился, незаметно оглянулся. Никто на меня не обращает внимания. Значит, хвоста нет.

Я уверенно миновал вокзал, Каланчевскую площадь. Мне нужно было идти налево, а я «на всякий случай» пошел направо.

Дошел до Красных ворот. Потоптался возле них. Куда идти дальше? Верных знакомых в Москве у меня не было. Досада во мне улеглась, сердце успокоилось, и я как ни в чем не бывало пошел домой.

В «пристанище» встретили меня радушно. Каким-то чудом полковник Перхуров оказался дома. Мы уединились, и я не без горечи рассказал Александру Петровичу о своей новой неудаче. Перхуров ободряюще потрепал меня по плечу и спросил, где поручик. Когда узнал, что он уехал, как бы от холода потер руки и с усмешкой сказал: «Все хорошо сложилось».

Затем Александр Петрович сообщил, что дело наше, вопреки всем ожиданиям, сразу сильно пошло вперед. Унывать мне нечего. В нашей теперешней работе все идет так же, как шло на фронте: в одном месте неудача, в другом месте — успех.

Мы позавтракали и пошли к Савинкову.

Встретились мы с Борисом Викторовичем в той же комнате, из которой он меня отправлял в поездку. Он сидел за тем же столом, на том же месте, спиной к окну.

Когда мы вошли, Борис Викторович пошел нам навстречу. Мы поздоровались и сели вокруг стола. Савинков предложил рассказать все о моей поездке. Я с жаром стал описывать мое путешествие. Когда дело дошло до приключения с матросами, он несколько раз прерывал меня самыми неожиданными вопросами; например, спросил: как матросы выглядели, были ли у них наганы, не были ли они пьяны, какие ленточки у них на околышах, что они делали, когда вышли за нами из вокзала на площадь. Должен сказать, что на одни вопросы у меня находились ответы, на другие — их не было.

Когда я окончил описание поездки на станцию Бологое, Савинков меня любезно поблагодарил за информацию. Помолчал. И начал совещаться с Александром Петровичем, что дальше делать (у меня создалось впечатление, что он моей поездкой недоволен) — ехать ли

 

мне в Курск и налаживать связь с дивизией, которую я упустил, или с этим делом кончить? Полковник Перхуров считал, что устанавливать связь с 33-й дивизией не имеет смысла, потому что: 1) 33-я пехотная дивизия уже Временным правительством украинизирована. Значит, в ней наверняка остались сепаратистские украинские ячейки, которые были до октябрьского переворота, да и теперь, вероятно, являются ферментами брожения в солдатской массе. 2) Если, как говорит поручик, дивизия сохраняла на фронте должный воинский вид, то в дороге с фронта в Рыбинск, а затем в Курск она подвергнется усиленной обработке большевицких агентов, да и просто солдат разложившихся частей, которые, торопясь домой, несомненно залезали в эшелоны дивизии и по-своему обрабатывали еще сохранивших свой воинский облик солдат дивизии. В Курск дивизия поедет уже с другими мыслями, с другим настроением. Помню, в этом месте полковник Перхуров грустно улыбнулся, воткнул в пепельницу недокуренную папиросу и сказал со вздохом: «Демократизм!» Савинков промолчал, только переложил с места на место карандаш.

— И еще можно вот что добавить, — продолжал Перхуров. — Когда эшелоны высадятся в районе Курска, украинизированные солдаты, попав в соседство с родными местами, просто разбредутся по домам без всяких разрешений и документов. Останутся только те, кому идти некуда. Примеру солдат последуют и офицеры. Часть их будет пробираться в Добровольческую армию, а другая часть демобилизуется — и по домам.

Словом, по мнению Александра Петровича, в Курск мне ехать было незачем.

Савинков согласился с доводами полковника Перхурова. Однако заявил, что ехать мне в Курск необходимо. Уже хотя бы для того, чтобы информировать членов дивизионного комитета, а если удастся, то и всех солдат и офицеров о теперешнем положении в Добровольческой армии и здесь, у нас. Ознакомить всех, конечно, надежных офицеров и солдат, что наша антибольшевицкая организация (к тому времени еще не принявшая названия Союз Защиты Родины и Свободы) беспартийная, ориентирующаяся на наших старых союзников: Францию и Англию; она создана по заданию генерала Корнилова, в нее могут входить все русские люди, любящие свою Родину, от монархистов до социалистов. В организацию, конечно, не принимаются большевики-коммунисты.

Перхуров возражать не стал, и решено было, что я еду. В заключение Савинков спросил, как у меня с деньгами. «Пусто». Борис Викторович вздохнул, сказал, что денежный вопрос пока не решен, но есть надежда на улучшение в самые ближайшие дни. Пока же он вынул из бумажника сторублевую кредитку и дал ее мне. На этом мы расстались.

С куском хлеба, перекрытым салом, я пришел на Курский вок-

 

Вокзал был забит народом, не продохнешь. Перед кассами стояли длиннющие очереди. Я стал в ближайшую. Она не двигалась. А кругом говорили, что поезд вот-вот отойдет. Стоять в очереди за билетом — на поезд не попадешь! Значит, нужно прорываться на перрон и без билета лезть в вагон. Но как пробраться на перрон, когда у всех проходов стоят контролеры и неторопливо проверяют билеты? Возле них топчутся милиционеры. Попробуй заартачься — заберут в каталажку! Что делать? Искать лазейку нет времени.

Я вышел из очереди и дернул какую-то дверь. Открылась. Вошел в служебную комнату. В окно увидел готовый к отправлению поезд. Деловой походкой направился к выходу на платформу.

— Куда? Куда? — из глубины комнаты заорал тяжелый бас.

Я от него отмахнулся — и на платформу. Басистый железнодорожник за мной. На перроне людей много, но толпы нет. Воткнуться некуда. А тяжелый бас за мной спешит и орет. Неподалеку «красная шапка» машет рукой, в конце перрона подал голос паровоз. Вагоны шевельнулись и плавно поплыли.

Я вскочил на какую-то переполненную подножку. Не удержусь! Приостановившийся было, ревущий железнодорожник бросился ко мне. Я на буфер. Поезд прибавил ходу. Мелькнула «красная шапка», и милиционер, пригрозивший мне винтовкой, уже позади. Платформа кончилась. Поехали!

Когда я добрался до станции Курск, части 33-й дивизии уже выгрузились, и разместились кругом по деревням. Это я узнал от каких-то нестроевых солдат, которые занимались разгрузкой вагонов с продуктами и фуражом. От них же я узнал, в какой деревне находится штаб дивизии и дивизионный комитет. Сказали, недалеко — в нескольких верстах от станции.

Я соскочил на тропинку и торопливо зашагал. Очень скоро вышел на разъезженное шоссе, взял вправо и зашагал неторопливо. Со мной поравнялась всеми винтами дребезжавшая повозка, и возница, паренек лет пятнадцати, согласился подвезти до деревни. Паренек был неразговорчив. Он сидел ко мне спиной, не оглядывался и время от времени махал кнутом по воздуху. Я попробовал заговорить. Парнишка коротко отвечал «да», «нет» или молчал, будто не слышал. Когда подъехали к перекрестку, он остановился. Указал кнутовищем на левую дорогу.

Я соскочил с телеги. Парнишка чмокнул коньку, взмахнул кнутом и поехал прямо.

Деревня была недалеко. Дивизионный комитет я нашел сразу. Он был не то в большой хате, не то в сарае.

Приняли меня там холодно и с недоверием. Я сказал, что хотел бы повидаться с поручиком Петровым из саперного батальона.

Мне предложили сесть и подождать.

 

Я присел у двери, покорно сложил руки промеж колен и незаметно стал рассматривать, куда я попал. Посреди комнаты был стол, за ним сидели два немолодых военных, бесцеремонно рассматривали меня, молчали и нервно курили. Я чувствовал себя неловко, мне казалось, что и хозяева мои были в тревоге.

Пришел поручик Петров. Уже от двери он заулыбался и с протянутой рукой бросился ко мне. Мы поздоровались. Он представил меня подполковникам, что сидели за столом, как капитана артиллерии и члена той организации, которую он нащупал в Москве.

Лед растаял. Начались расспросы и разговоры. Мои собеседники говорили почти шепотом и часто посматривали то на дверь, то на окна. Я тоже понизил голос и спросил их о причине тревоги. Еще больше понизив голоса, они с грустью сообщили, что за дорогу солдаты отбились от рук: от дисциплины и следа не осталось. Делают что хотят. Были случаи грабежей. Но, к счастью, кормить стали хуже — селедками. И, не ожидая оформления увольнения со службы, они, никого не спрашивая, расходятся по домам. Словом, дивизия разваливалась.

Скоро собрался весь дивизионный комитет. Для виду поставили перед собой кружки с чаем, и началось заседание. Я бы сказал, трусливое заседание.

Открывая собрание, председатель говорил о распустившейся солдатне, от которой можно ожидать всего: они могут бросить в окно ручную гранату, могут ворваться к нам сюда с руганью, а может быть, и с оружием. Хотя дивизия, покидая фронт, была официально разоружена, но почти у каждого солдата если нет винтовки, то револьвер наверное есть. Ну, а если поискать как следует, то и пулеметы найдутся! Что-нибудь предпринять для приведения в порядок своих частей члены комитета не в состоянии, так как никто их не слушает, им не доверяют. Теперь всем заправляют — но не для созидания, а для разрушения — коммунистические ячейки. Словом, никакого воинского порядка! Солдаты делают что хотят. Лучший выход — это поскорее их демобилизовать.

Дальше пришлось говорить мне.

Я никогда не умел и не любил делать доклады. Думаю, что и на этот раз говорил нескладно. Я рассказал о теперешнем положении Добровольческой армии. Конечно, все, что я говорил, моим слушателям было уже известно из рассказов поручика Петрова, и они слушали меня не особенно внимательно. Я поскорее перешел на дела нашей организации. И прежде всего сообщил, что возглавляет нашу беспартийную организацию Борис Савинков. Сразу раздались возгласы: «Это какой же Савинков? Неудачный военный министр Керенского? Террорист? Соратник Азефа? Убийца Великого князя Сергея Александровича? Убийца министра Плеве?» Я подтвердил, что тот самый.

Интерес к моему докладу ослабел. Кругом завозились с табаком, начались разговоры, покашливания, насмешки. Но я не сдавался — продолжал говорить, сделав нажим на то, что штабом и всей работой

 

организации руководит полковник Перхуров, Георгиевский кавалер, еще до войны окончивший Николаевскую военную академию. Он совсем недавно прислан в Москву генералом Корниловым для организации здесь, на месте, господ офицеров и всех антибольшевиков для борьбы с соввластью. В руках у Перхурова все дело организации. Борис Савинков ее возглавляет, по-моему, только перед союзниками и ведет всю заграничную работу.

Нужно сказать, что посетителей в помещении комитета становилось все больше. Но подходили офицеры, солдат как будто не было. Председатель собрания забеспокоился: не было бы беды! Он уже нацеливался закрыть собрание. Но один из подошедших попросил разрешения задать приезжему докладчику вопрос. И, не ожидая разрешения, спросил, какими средствами располагает организация.

— Организация находится в стадии формирования, — уверенно ответил я, — и сейчас денежные средства у нас очень и очень скромные, но в ближайшее время ожидаются большие поступления от союзников.

Наступило неожиданное молчание, а потом начались вздохи, кашель и опять насмешки:

— Знаем мы эту скорую помощь! Стали помогать, когда армию развалили!

А кто постарше да посерьезнее, с сожалением и сочувствием улыбнулись мне:

— Улита едет, когда-то будет!

Неопытный в митинговом говорении, я растерялся и не знал, как выйти из тупика, в который сам себя завел. Ведь гораздо проще было мне ответить: «Я хозяйственных дел организации не знаю. Пошлите делегацию к нам в штаб, там все узнаете». Но это были поздние сожаления.

Помощь ко мне пришла от председателя дивизионного комитета. Он встал, постучал обручальным кольцом по пустому стакану и, когда наступила тишина, поблагодарил меня за интересную информацию и за совершенно откровенные и правдивые признания в скромных возможностях представляемой группировки. Затем, обратясь к собравшимся, он сказал:

— Нас собралось, господа, слишком много, а потому, по известным причинам, долго засиживаться не приходится; я ставлю сразу вопрос на голосование: кто за то, чтобы мы установили связь с этой организацией, от которой к нам прибыл представитель, прошу поднять руки!

Поднялся лес рук.

— Кто против? Четверо.

Мотивировка: «В авантюрах не участвуем. Едем домой». Заседание было закрыто. Офицеры стали понемногу расходиться. Солдат на собрании не было. Даже солдаты — члены дивизионного комитета (пять человек) отсутствовали.

 

Когда все разошлись, остались только члены дивизионного комитета; разговор зашел о том, что следовало бы мне с председателем комитета поехать по полкам и в артиллерийскую бригаду и сделать там информационные доклады, хотя бы только в местных комитетах. Против этого высказались все присутствующие. В дивизии теперь такое напряженное положение, что объезд представителем Добрармии всех комитетов, конечно, очень скоро станет известен солдатам и может привести к погрому не только офицеров, но и всех вообще, кто подвернется под руку той воинствующей группе, которая называется «комячейкой» и занимается натравливанием солдат на офицеров. Эта же комячейка вербует — и довольно успешно — охотников в красногвардейские части.

После недолгих разговоров (мне казалось, что хозяева стараются поскорее избавиться от меня) было решено, что мне показываться в частях не следует, а нужно поскорее возвращаться в Москву. Они же через несколько дней пришлют к нам в штаб для окончательных переговоров двух-трех делегатов.

Затем стали обедать. Офицеры принесли свой жалкий обед, который сами получали из походной кухни.

Помню, во время обеда председатель комитета вынул из чемоданчика гуттаперчевую печать дивизионного комитета 33-й пехотной дивизии. В середине на ней было вырезано крепкое рукопожатие двух рук. По кругу стояло: «В единении — сила!», а внизу, по подкругу: «Дивизионный комитет 33-й пехотной дивизии». В то время как я рассматривал печать, председатель комитета с грустью сказал:

— Видите, ведь еще совсем недавно наша дивизия была едина и крепка. А теперь Бог знает что творится. Все друг друга боятся.

В сумерках на какой-то повозке с соломенным сиденьем я укатил на вокзал. Со мной поехал поручик Петров. Мы сидели рядом и молчали. Кобура с наганом была у него расстегнута.

Больше мне не пришлось ездить в Курск и встречаться с офицерами 33-й дивизии. О судьбе их ничего не знаю. Слышал, что связь с Курском не прерывалась. Ее держал доктор Аксанин (Н.С. Григорьев). Я должен был ехать в Курск в самом конце мая или в начале июня. Однако этого не произошло из-за моего ареста.