- 96 -

День взрывов в Калуге

Не успел я вернуться в Москву, как Перхуров предложил мне опять ехать в Калугу и проверить, если удастся, силы и возможности тамошней организации. По сведениям доктора Аксанина, в калужском отделе нашего Союза числятся 300 офицеров, почти столько же солдат, да еще при них состоит организация учащихся, тоже насчитывающая около 200 человек. Если все у них так, как доложил на заседании штаба начальник провинциального отдела, тогда прекрасно. Но, может быть, у них все далеко не так. Полковнику Перхурову казалось, что силы организации и ее возможности в докладе доктора Аксанина сильно преувеличены, и он хочет все проверить на месте. Кроме того, ему известно, что в Калуге как раз в день 1 мая (по новому стилю) частями формирующейся Красной армии были разоружены и распущены местные отряды Красной гвардии. После этого поползли слухи, что белогвардейцы на днях взорвут артиллерийские склады и взрывами развалят город и захватят власть. Перхуров полагал, что слухи эти провокационные и распространяются самими большевиками. Нужно как можно скорее предупредить наших людей, чтобы они никаким слухам не верили и, как бы события ни разворачивались, без распоряжения штаба участия в них не принимали. Возможно, большевики для скорейшей расправы с контрреволюционно настроенными людьми, которых там, конечно, много, хотят спровоцировать в Калуге восстание. Ведь Калуга — город не фабричный. Живут там старики пенсионеры, много семей офицеров. Словом, мне нужно немедленно отправляться туда.

Я поехал, хотя моя калужская конспирация мне часто казалась наивной, и я удивлялся благополучию моих путешествий: меня никто ни разу не задержал, не проверил документы.

В мирное время в Калуге стояли: два полка 3-й пехотной дивизии, 9-й пехотный Ингерманландский, Петра Великого полк и 10-й пехотный Новоингерманландский полк, а также 3-я артиллерийская бригада. Начальником дивизии был генерал-лейтенант Ползиков, начальником штаба дивизии — полковник Серебренников. (Отмечу, что генерал Ползиков и полковник Серебренников в ноябре 1914 года на сутки задержались с наступлением, когда в составе двух дивизий — 3-й и 61-й, — обойдя город Кельцы, мы вышли в тыл немецкой группе, занимавшей позиции перед Кольцами. Благодаря этой задержке все немецкие части у нас на глазах без помех вышли из окружения. Генерал Ползиков и полковник Серебренников были немедленно отрешены от занимаемых должностей. Причем генерал Ползиков был уволен в отставку, а полковник Серебренников после зачисления в резерв чинов укатил в Киев.)

В двух-трех верстах от города, за ручейком, на возвышенности у опушки леса, был расположен Парковый городок. В нем было два жилых дома. Один — Управление городка. Зимой в этом домике жила ра-

 

- 97 -

бочая команда, летом — полковник Яновский со своей канцелярией (полковник заведовал городком). В другом доме было караульное помещение. В Парковом городке было несколько рядов артиллерийских сараев, а в лесу врыты в землю пороховые погреба. В них при определенной температуре и влажности хранились взрывчатые вещества. В сараях стояли орудия и зарядные ящики (с полным комплектом снарядов, но без капсюльных втулок), при них комплекты амуниции — всех частей, формировавшихся во время мобилизации при 3-й артиллерийской бригаде. Нужно отметить, что в мирное время батареи нашей бригады имели в запряжке только четыре орудия и два зарядных ящика. Остальные орудия и зарядные ящики в полной боевой готовности находились в сараях Паркового городка.

К моменту мобилизации еще не было получено от Артиллерийского ведомства несколько зарядных ящиков для 57-й артиллерийской бригады, а от интендантства — несколько комплектов амуниции. Как бы там ни было, но 57-я артиллерийская бригада и ее парковая команда ко дню их выхода на фронт были полностью укомплектованы и выехали из Калуги точно по мобилизационному расписанию. Это я сообщаю со слов полковника Яновского — командира 57-й парковой артиллерийской бригады, с которым несколько раз встречался во время войны.

Каждый год, осенью и весной, орудия и все ржавеющие части зарядных ящиков протирались и смазывались. То же проделывалось и со снарядами, которые лежали в лотках, но, как я уже сказал, были без капсюльных втулок и дистанционных трубок. Весной, перед тем как батареям отправляться на учебную стрельбу в Клементьевский лагерь (возле города Можайска), снаряды «старших сроков» отбирались и расходовались на полигонах. В 1912 или 1913 году пришел срок расходования снарядов, заготовленных для нас в Германии в 1904—1905 годах. (На каждом снаряде было выбито клеймо завода, серия изготовления, год выпуска. На снарядах немецкого изготовления значился двойной год.) При стрельбе оказалось, что 80% шрапнели не разрывалось. Конечно, были составлены «акты», куда-то их направили, а мы несколько дней вели стрельбу на «клевках». Затем нам доставили снаряды других серий, и все пошло нормально.

Между ручейком, что протекал у Паркового городка, и городом было большое поле. На нем помещалась наша ремонтная команда.

Каждый год в бригаду из ремонтных комиссий приходило пополнение конского состава. «Ремонт» всякого года имел свою букву. Только на эту букву начинались клички лошадей текущего года. (Последний, предмобилизационный «ремонт» имел букву М.) Клички лошадей, принятых в бригаду по мобилизации, начинались на буквы Ч, Ш, Щ (Час, Шея, Щит). Лошади, поступившие в бригаду, были не объезжены, и ремонтная команда занималась их выездкой. Нужно сказать, что в те годы (1911—1914) команда передавала лошадей в батареи прекрасно выезженными.

 

- 98 -

Разбивку лошадей по батареям обычно производил сам командир бригады в присутствии командиров дивизионов и батарей. Эта разбивка закреплялась приказом по бригаде. Начальником ремонтной команды был штабс-капитан Видман, человек резкий, неуживчивый и нервный.

Вернемся к Парковому городку. Что было в пороховых погребах и артиллерийских сараях в 1914—1915 годах, не знаю. Вероятно, они были пусты: ведь ни патронов, ни снарядов у нас не было. А вот когда осенью 1916 года я был в Калуге, ничем не прикрытые штабеля снарядов длинными рядами тянулись по всему полю ремонтной команды и в Парковом городке. Всюду, куда ни глянешь, — деревянные ящики со снарядами. Их поливало дождями, засыпало снегом. Нижние ящики, обхлюпанные грязью, почти все время были в воде. При таком хранении, сказал мне знакомый пиротехник, грозит нам весной самовзрывание снарядов.

Весной 1918 года снаряды не прибывали, но и не убывали. В Парковом городке и на ремонтном поле их было по-прежнему полным-полно.

В этот раз я приехал в Калугу не то 8, не то 9 мая. Моя хозяйка сразу зашептала, что «эти ужасные белогвардейцы» 14 мая будут делать переворот и для того взорвут весь город.

Я как мог ее успокоил и, когда стемнело, пошел к своим друзьям. Выяснилось: кадров у нас совсем не так много — 1 командир полка, 4 комбата, 16 ротных, 64 командира взводов. Всего 85 человек. К этому еще 15 подсобников. Итого 100 человек, проверенных и вполне надежных. Потенциальных же наших сторонников, которые настроены антибольшевицки и даже потихоньку готовы нам помогать, может быть, наберется и тысяча, но в случае восстания, если к нам присоединится 50—70 человек, будет очень хорошо.

С молодежью дело серьезнее. При выступлении к нам присоединится человек сто, даже, может быть, много больше, и они будут хорошими солдатами. Теперь же нужно просто опасаться их болтливости и желания немедленно что-то делать. Приходится избегать встреч с молодежью и уверять особенно нетерпеливых, что сейчас у нас никаких дел не предвидится и организация распущена.

С оружием «коряво». Есть с десяток закопанных наганов да три винтовки. В каком они состоянии, неизвестно.

Мой собеседник забеспокоился, что я привез распоряжение о выступлении 14 мая. Если это дело серьезное, так почему же об этом знает весь город? Может быть, лучше перенести выступление на какой-нибудь другой день? Ведь большевики, конечно, тоже знают о готовящемся вооруженном восстании и не бездействуют.

Надо сказать, что слухи о предстоящем выступлении белогвардейцев в Калуге просочились даже в Москву. Очень возможно, что это была ловкая провокация большевиков для расправы с неугодными лицами. Я передал поручение: никаких выступлений в ближайшие дни. Дальше все будет зависеть от обстоятельств.

 

- 99 -

Мои друзья успокоились. Я же свои задания выполнил и мог уезжать. Однако решил подождать до 14 мая.

Пришел и этот день, жаркий, солнечный и душный.

До обеда я побывал в городском саду. Но долго в нем не задерживался. Ведь сад находился близко к губернаторскому дому, в котором теперь обитал сам Витоль. Посмотрел я, будто попрощался, с красавицей Окой, глянул на закрытый ресторанчик, который все почему-то называли «кукушкой». Нам, офицерам гарнизона, ходить туда не рекомендовалось из-за частых скандалов со всегда пьяным Ильей Толстым.

К полудню я вернулся в свою каморку, пообедал и прилег. День проходит спокойно, вечером уеду в Москву.

Неожиданно загрохотал гром, раз, другой. Глухо ударило в чугунную доску. Душно — собирается гроза.

Сильный, небывало затяжной громовой удар тряхнул домик. С потолка посыпался песок с пылью. Стены вздрогнули от нового взрыва. В оконцах заныли стекла. В соседней комнатушке что-то зазвенело, упало, покатилось. Старушка хозяйка руками схватилась за голову и вытаращенными глазами смотрела то на меня, то на дребезжащие стекла. А тут опять грохот, опять со всех сторон по-разному ноет, звенит!

Я вышел во дворик. Подумал, как бы у бабушки стекла не вылетели, где теперь она их достанет? Вернулся, пооткрывал окна, все ж вибрация легче.

От Паркового городка все гуще, все черней плывет на нас тяжелая туча дыма и пепла. В дымной густоте у самой земли красным огнем, будто молнии, сверкают букеты разрывов, и грохочет, все время грохочет, да так, как в землетрясение. Земля дрожит под ногами, похоже на извержение вулкана, только, слава Богу, лавы нет. Пахнет едким дымом. Гремит, сверкает.

А в той страшной стороне, откуда все идет, высоко взлетают яркие огни; там, в туче, то выше, то ниже, рвутся они в куски белыми огнями и ревут, как допотопные огнедышащие чудовища! Туча почти закрыла солнце, темно, как при затмении. Сверху сыплется пепел, сажа, падают тряпки, щепки... Что делать? Не стоять же!

Чуть посветлело. Вышел на улицу. Чего только не валяется! Все под ногами, как на пожарище. А под гул разрывов, гигантских фейерверков летит отовсюду все, что смогло оторваться, что плохо держится.

Люди как будто потеряли голову: выскакивают из домов, в едкой мгле бегут, кто куда, задыхаются, кашляют, падают, поднимаются, а бывает, и не встают. Слава Богу, крови не видно! Вот она, проклятая бескровная!

Народу все больше! По Садовой текут рекой люди. У театра злобно смотрят на идущих два пулемета. Им все равно — молчать или тараторить.

 

- 100 -

Хотя небо проясняется, но земная дрожь длится и гонит всех, старых и малых, в одну сторону — в городской бор! Одна защита у них — лес да вода!

А я навстречу толпе двинул. Медленно, с напором, но двигаюсь. Пробрался к кологривовскому «дворянскому гнезду». Дом старый, крепкий, века стоит! Он не дрожит, не гудит, а гремит, как шар в кегельбане. И я у цели. Не позвонил, а постучал к Александру Александровичу. Он дверь открыл — и скорей за работу — бумажными ленточками крест-накрест клеит оконные стекла: от вибрации бы не лопнули!

— Наши не впутались? — спрашиваю.

— Конечно, нет!

— Ну, слава Богу!

И я двинулся дальше. А народу на улице почти никого. Прокатились волны страха! На мосту через овраг стояли постовые с винтовками, на меня взглянули: гимнастерка боевая, хоть выбрось, лицо чумазое, сапожонки исхоженные, штаны, гляди, с ж... слезут от дыр! Чего с ним раскомаривать! И отвернулись. Я и прошел.

А дальше несмелым бочком-бочком и вышел на Тележную, к богатейшему магазину Аапеца. Тут на самой мостовой стояли «максим-ки». Пулеметчики бывалые: гранатами обложились и важными мордами на меня глядят. А я на них. Смотрим и молчим. Заворачивать надо.

А грохот и пожар по силе сдали, но дым и смрад душат. На улице ни души, собаки не бегают. Все пулеметов боятся, И я страшусь, да высказываюсь:

— Вышел народ! Весь сбежал!

— Ты что ж такой за герой, что коло наших машинок вышагиваешь?

— Да я, товарищи-друзья, за хлебушком продрался. Жрать страсть охота!

— Тут военные действия, а ты со жратвой! Поди, поди! Там для тебя аккурат спекли! — язвит, не глядя в мою сторону, какой-то не то бандит в прошлом, не то грабитель в настоящем.

Я в кондитерскую. А там все кувырком. Сидит на дверной приступочке старичок. Смеется несмешным смехом:

— Вот выбирай из разбитков!

Подобрал я из того, что не особо загажено; сухарики нашел. Хотел заплатить. Отмахнулся старик: не надо!

В тот жуткий день не растерялись только большевики. Через двадцать-тридцать минут после начала пожара по всему городу были расклеены большие красные объявления за подписями важных боль-шевицких персон.

Жителям предлагалось сохранять спокойствие и вылавливать белогвардейцев, устроивших пожар, чтобы в общем замешательстве захватить власть.

Нужно сказать, что с началом пожара и паники некоторые члены Союза заволновались; что делать? с чего начинать? Нашлись и такие,

 

- 101 -

что прибежали к своим старшим спросить: не пора ли действовать? Но везде их встречало спокойное: «Подождем, посмотрим». После появления объявлений о поимке белогвардейцев горячие головы успокоились.

Пожар продолжался с 2 часов дня до позднего вечера. Когда взрывы грома и молнии стали терять частоту и силу, а небо местами даже поголубело, я опять оказался на Садовой. Там было тихо и пусто. Из-за театра стали показываться редкие «возвращенцы». Это те, кто первые опамятовались, вспомнили, что бросили на произвол квартиру со всем имуществом, и теперь спешили спасти, что осталось. Да, кажется, в тот день все осталось нетронутым. Весь город потерял голову и бежал. Некому было грабить.

Дошел и я с какими-то старичками до Театральной площади. Остановился. С грустью посмотрел на угловой дом, в котором радостно провел зиму 1911/12 года. Вспомнил тогдашних наших любимцев актеров Сарнецкую, Субботина, Новикова. А теперь у входа скучающие пулеметы...

Что ж стоять? И пошел... Куда? По знакомой дороге в Макушкин переулок. Там была наша 3-я батарея. Туда я явился в сентябре 1911 года скромным подпоручиком начинать офицерскую службу.

Пересек Пушкинскую. Поглядел на тот самый пузатый угловой дом штаба нашей дивизии. С каким благоговением проходил я возле этого темно-красного дома! Отсюда приказывали, поучали наши громовержцы, которые в первые же месяцы войны были развенчаны за неумение руководить. Но и развенчанные оставались богами. При них служить и умирать на поле брани было легко и почетно! А теперь? Не добили тебя немцы, добьют свои!

Вот и Макушкин переулок. Он короткий, в один квартал. На краю все тот же старый чужой дом. В нем хозяева жили. А рядом с ним, за сиренью, маленький дом с приветливым крылечком и коричневой дверью. Это батарейная канцелярия. С каким страхом и сердечным трепетом впервые вошел я в нее! А вышел счастливым и радостным. Дружески приняли меня господа офицеры. Командир батареи, с пушистыми, холеными усами, был приветлив и любезен, хотя и пытался выглядеть строгим; еще в Управлении бригады сказали мне, что он сухой службист, но доброжелателен.

Дальше низкая двухэтажная казарма. У ворот толпятся, возятся, смеются лохматые, расшарпанные солдаты теперешней нерусской власти.

Скорым шагом ухожу отсюда, чтобы больше никогда не прийти!

Пожар заканчивался медленно. Взрывы то утихали, то опять бухали, но совсем уже не страшно. Над Парковым городком стояло густое облако дыма. Иногда ветер приносил его лохмы в город. Он ел глаза постепенно возвращавшимся жителям.

Часам к девяти все успокоилось. Над полем, где когда-то была наша ремонтная команда, стояло широкое зарево. В городе все еще пахло дымом. По улицам двигаться было опасно. Ходили какие-то пат-

 

- 102 -

рули в полуштатском, в полувоенном. Встречных останавливали, ослепляли фонариками, проверяли документы и непонравившихся уводили с собой.

А по городу уже ползли новые слухи: ночью от долгого нагрева взорвутся пороховые погреба и город взлетит на воздух. Как тут не пойти к соседу да не узнать, что слышно? А новости нехорошие: все пропадет, вдребезги разлетится!

Но ночь прошла спокойно. Пороховые погреба не взорвались. Пришло утро, наступил обычный день.

Поздним вечером я уехал в Москву.

Не знаю, каких «белобандитов» или «английских агентов» расстреляли большевики за ужасные взрывы в Калуге 14 мая 1918 года. Конечно, по этому делу прибывшими из Москвы чекистами производилось «самое тщательное расследование». И конечно, кого-то (все равно кого — лишь бы только убить и напугать других — «пускай знают!») расстреляли, но результатов следствия и фамилий «ликвидированных» я не знаю, так как 30 мая 1918 года в Москве я попал в засаду чекистов и очутился на Лубянке. С этого времени у меня всякая связь с Калугой, да и со всем миром (кроме тюремно-камерного), оборвалась.

Однако хочу отметить, что точно такие же взрывы, как в Калуге, в апреле-мае 1920 года я наблюдал в Москве из окон Бутырской тюрьмы *. В третий раз я наблюдал такие же взрывы в 20-х годах в Варшаве. Как говорили, взрывы были в Цитадели. А почти во всей Варшаве повылетали стекла. Через день-два было официально объявлено, что в складах взорвались старые снаряды. Катастрофа произошла от самовоспламенения взрывчатки (кажется, итальянского производства) вследствие небрежного хранения.

* См. часть 2, главу «Взрывы за Ходынкой».