В Молочном переулке

Как провел эту ночь Перхуров, он не говорил, а я не спрашивал. Только пришел он на Крымскую площадь, в установленное место, мрачный и злой; глаза красные, навыкате. Предложил идти в Молочный переулок. Где-то на Остоженке, возле Зачатьевского монастыря. Там что-то устраивает Аксанин.

 

По дороге скорее ворчал, чем рассказывал, что кадеты бросили нас на произвол судьбы. Бог знает чем бы все тут кончилось, если бы не Савинков!

Мы шли от Крымской площади по правой стороне Остоженки и никак не могли найти Молочный переулок. Наконец остановились возле небольшой площади; в глубине ее была высокая каменная ограда, ворота, в них калитка. Должно быть, это и есть Зачатьевский монастырь. Пошли вдоль стены по тропочке. Не длинная она в самом деле, а тогда показалась длиннющей. Вышли на довольно широкую обычную уличку с этажными домишками, давно не ремонтированными, с темными подворотнями и калитками, обтертыми и замазанными Бог знает чем. Кой-где за тротуарчиком, у стен домов, притулились лохмотья прошлогодней травы и полыни. На улочке не только людей, но даже кошек и собак не было. Это и был Молочный переулок.

Нашли дом № 2. Он оказался каменным, трехэтажным, угловым, в самом конце переулка. Перед входом козырек, дверь настежь — входи кто хочет. По мягко поскрипывающей лестнице поднялись на третий этаж. На правой двери — № 7. Позвонили. Кто-то подошел к двери и распахнул ее.

— Входите, входите! — простер руку в глубь входа радостный диктор.

Квартира светлая. Пять комнат, большая передняя и кухня, всюду чистота и пустота. Только в одной комнате матрасы свалены. Пахнет сыростью только что вымытых полов, обойным клеем и еще каким-то своим, застарелым духом отдает. Доктор сияет. Перхуров тоже повеселел и поинтересовался:

— А как с обстановкой, с телефоном?

— Часть сегодня будет. Остальное завтра, — потер руки доктор Аксанин. — Телефон поставили. Только жулики делали и не доделали: звонить отсюда нельзя, а к нам можно. Вероятно, кому-то придется дать. Как бы там ни было, но сегодня мы устраиваем новоселье!

— Что же, действуйте, доктор! А я пошел. В шесть встретимся. Перхуров направился к двери, но вернулся.

— Но запомните: умер Александр Петрович! Нет его! Есть Петр Михайлович Михайлов. Здесь, в Молочном, будет явочная квартира нашего штаба, прикрытая лечебницей для приходящих больных, — сообщил он мне. — Ты назначаешься начальником связи нашего штаба. Мы тебе дадим все свои телефоны и адреса. Ты их заучи, а записи уничтожь. Нужным лицам будешь их давать по своему усмотрению. Об этом мы еще поговорим. Тебе нужно здесь жить, — добавил он, несколько смутившись, — в медицине ты несведущ, потому придется тебе взять на себя роль служителя. Но, конечно, мыть и чистить лечебницу будет уборщица, а пока ее нет, мы сами будем все убирать.

Перхуров закурил, коротко затянулся и спросил, принимаю ли я это предложение. Я кивнул утвердительно.

 

После его ухода доктор Аксанин взял мой паспорт для прописки и предложил установить самые дружеские отношения с дворником Степаном: он нам может сильно вредить, если не приручить его. Я согласился.

Пришел дворник, принес дрова. Парень моих лет, крепкий, высокий, глаза проницательные и хитрые. Взял паспорт, развернул, посмотрел. И на меня как бы полусонно глянул. Остро кольнул меня этот ленивый взгляд, будто спросил: кто ты таков? Я виновато улыбнулся. Степан на улыбку ответил не то кислой гримасой, не то небрежной усмешкой и протянул мне мертвую руку. Я крепко пожал ее.

Дворник поморщился и с ухмылкой замахал рукой: силу имеешь!

Так я стал Иваном Соколовым, служителем лечебницы доктора Аксанина для приходящих больных.

А еще три месяца назад я был командиром батареи. Как-то не вмещалась у меня в голове такая перемена. Пусть эта перемена фиктивная, пусть необходимая для великих целей и дел, но по тогдашнему моему мышлению — унизительная. Однако я был молод, нервы только-только начинали растрепываться, и я еще умел под личиной равнодушия скрывать недовольство. Словом, надо так надо. И я стал прицеливаться, в каком месте на полу будет лучше спать. Матрасы, лежавшие в углу, вызывали у меня отвращение. Но где приткнуться на ночь — дело пустячное, а вот подружиться всерьез с дворником — это много трудней! Но назвался груздем — полезай в кузов!

Подошел к окну, чистенькому до прозрачной невидимости стекол, и стал глядеть на улицу. На ней ни души. Да и в нашем доме мертвая тишина. Просто вымороченный дом. А из головы не выходит: как же все-таки завязать знакомство с дворником? Он, кажись, мужик смышленый, на мякину его не возьмешь! А взять как-то надо!

Ко мне подошел Аксанин:

— Давайте сделаем так: берите шапку в охапку и с Богом по своим делам. Думаю, будет лучше, если возчики увидят только меня да Степана. С людьми теперь нужно быть настороже. Чека еще нетвердо стоит, но уже расплодила тьму филеров. Не отгадаешь, кто честный и кто бесчестный.

— Честные все на фронте погибли.

— Но ведь мы с вами честные?

— А кто знает, и среди нас найдутся предатели.

— Это верно. И свой вор хуже чужого! Но вижу, что вы тяжело входите в новую жизнь. Идите на воздух, по городу походите, приглядитесь к уличной жизни. В нашем положении это может пригодиться.

Я взял фуражку и поскорее сбежал вниз.

Этот, так сказать, входной разговор я прекрасно помню. Может быть, не теми словами передаю свои тогдашние мысли и слова доктора, но ясно вижу себя, понуро стоящего у окна, и чувствую свою тревогу от вхождения в серьезную организацию, по-настоящему готовую к великой борьбе за Россию.

 

Хороший человек и блестящий организатор был покойный доктор Аксанин (родом из Ростова-на-Дону). Он потом с каппелевцами прошел всю Сибирь до Владивостока.

Вот что пишет о нем Флегонт Клепиков в письме Б. Савинкову от 27 сентября 1921 года из Владивостока:

«Доктор Николай Сергеевич Григорьев погиб во Владивостоке в Гайдовском восстании. Он взорвал себя гранатой, когда вокзал занимался ворвавшимися юнкерами из школы ген. Нокса.

Григорьев в корниловские дни спас жизнь ген. Деникину от разъяренной солдатни. Он был ген. Деникиным рекомендован ген. Алексееву в Новочеркасске. В начале войны лично Государем награжден был орденом Св. Владимира с мечами и бантом за то, что во время гибели армии ген. Самсонова в Восточной Пруссии возглавил воинскую часть, оставшуюся без начальников, и, будучи сам раненным, вывел ее из окружения».

По мнению Ф. Клепикова, «талантливый и полный кипучей деятельности, доктор Григорьев — жертва ген. Дитерихса».

Б. Савинков рассказывал в Варшаве в 1920 году, как доктор Григорьев (комиссар Временного правительства в Особой армии) по своей инициативе ввел в этой армии телесное наказание розгами для солдат-дезертиров и за такое самочинное мероприятие был прозван «Петром Великим». Об этом прозвище доктора Григорьева я слышал в 1920— 1921 годах в Варшаве также от А.А. Дикгоф-Деренталя, А.Т. Земеля и А.Г. Мягкова.

Однако вернусь к тем мрачным мыслям, что не покидали меня и на улице после выхода из лечебницы. Вот как я думал тогда: то, что я стал служителем в явочной квартире организации, — это ничего, в подполье все может быть; то, что, может быть, придется пить с дворником, — нехорошо. А вот что непереносимо — кругом русские люди и никому из них нельзя верить. Все они кажутся врагами, да еще много худшими, чем были немцы! Одиночество в своем русском городе страшило меня. И кажется, не одного меня. Кругом люди не шли, а бежали, жались, хмурились, и не опасностей боялись они, а потому спешили и гнали, что своей совести страшно было! Как допустили, как позволили мы, русские, нерусским людям с нерусскими мозгами захватить власть в нашей великой стране! Куда девались Милюковы, Гучковы, Шульгины, Рузские, Брусиловы, Родзянки и все зачинатели революции?! Куда они скрылись? Как случилось, что заграничные космополиты — Ленин, Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Дзержинский — хватают, сажают в тюрьмы, стреляют, уничтожают нас, русских, на нашей Родине! Злоба и гнев до головной боли охватили меня всего, как огонь охватывает высушенный ветрами и нагретый солнцем деревянный дом. Голова у меня кружилась, все вертелось и прыгало перед глазами, а люди торопливо проходили мимо — равнодушные и холодные, как могильные камни.