Конспиративные будни

 Доктор ушел, и я опять один. Свет везде погашен. Только в столовой на столе горит большая лампа.

 

Зазвонил телефон. Впервые он подал голос. Я вздрогнул и не двинулся с места. Кто это? Телефон звонит не переставая. Подскочил к аппарату, снял трубку.

— Ну, как у вас? — узнал я голос доктора.

— Все тихо. Думаю прилечь.

— Спокойной ночи! — Трубка замолчала.

Пошел в переднюю: хорошо ли все заперто? Внизу глухо стукнула дверь. Ну, зашевелились жильцы, а то просто мертвое царство! Стою и прислушиваюсь. Кажется, двое-трое идут по лестнице. Говорят вполголоса, что — не разберешь.

Я замер... По лестнице идут, ступеньки поскрипывают. Неужели сюда, к нам? Но кто и зачем?

Посетители остановились на втором этаже... Спичками чиркают... Вероятно, нужный номер ищут. Почти не дышу... Слышу — к нам, на третий, идут. Не шевелюсь. Ведь оружия нет, голыми руками возьмут! А они уже здесь, за дверью! Опять чиркают...

Стук был не особенно смелым, не особенно уверенным. У меня от сердца отлегло. Дал свет в прихожей, не снимая цепочки, приоткрыл дверь:

— В чем дело? Что вам угодно?

— Простите, товарищ. Вот записочка от Флегонта. Я взял записку, прочитал. Легко стало. Нужно устраивать приезжих из Казани на ночлег. Снял цепочку, впустил троих гостей, поздоровались, познакомились. Пришедшие похвалили квартиру, и присели к столу.

— Попьем чайку?

Я — к плите, развел огонек, поставил чайник. В руки — сверток, что доктор принес. Жалко, конечно! Самому утром жрать будет нечего. Да ведь гости.

— Продовольствия у нас достаточно, — разгладил усики один из прибывших. — Вы нашего попробуйте!

Неловко мне стало, что пожалел развернуть свой сверточек. А на столе уже появилась казанская снедь: яйца вкрутую, сало с прорезью, курица и хлеб ржаной, ароматный, пористый. Чего еще надо?

Чайник закипел, и начался ужин с неторопливым разговором. Гости мои оказались эсерами. Еще до войны знали Савинкова. Разыскали Флегонта, повидали какого-то Петра Михайловича, а там и к самому Савинкову попали.

Поговорили о жизни в Москве, Казани. Как будто в Казани дышится легче. Чрезвычайщики еще туда не добрались. Зато все кругом бурлит. Вот-вот война между своими начнется. И драться будут по-настоящему, не так, как с немцем!

Поели, чайку попили, посудачили — и спать.

Кто где лег, там и уснул. Я рад был, что диван мне оставили. От жесткой постели прошлой ночи болели бока, да и слабость от угара еще не прошла.

 

Ранним утром, только-только встать успели, пришел Аксанин. Заперся с гостями в медицинском покое. Просидели они там часа два, затем куртки на плечи, шапки на головы — и ушли.

А ко мне Степан зашел.

— Ну, как у вас обладилось, интересно поглядеть? — не снимая шапки, уверенно, как к себе домой, вошел он в прихожую. Неторопливо пошел по комнатам, а я с робостью за ним.

— Все в аккурате, — одобрил он лечебницу и развалился на диване. — Когда работать начнете? Тут некоторые спрашивают по объявлению.

— Через несколько дней, — смиренно доложил я.

— Днёв несколько... Голова у твоего дохтура, видать, варит не так чтобы очень. Это в нашем-то переулочке заведенье открывать! Кто сюда пойдет к нему? А ежели что он и насобирает медициной — от-сюдова не унесет: раз-два — и удальцы облапошат. В самой скорости прогорит твой доктор. Весь капитал им вкладен в мебель и струменты всякие, и теперь он гол как сокол, ваньку ломает и фасон с сурьезно-стью держит! Как прошел я по помещению, оглянул все — и скажу так: ваше дело гулящее! Дохтур твой и иконки с лампадкой не укрепил! Невразумительный он человек! Ну, пришел к вам человек на лечение. И где ему утешение и помощь духовную найти, крестом честным перекреститься, раз божественного кругом ничего! А по медицинам завсегда смерть близко ходит. И раз она, старая ведьма, в душу к тебе влезет, никакая медицина помощи не подаст!

Степан привольно и, кажется, надолго расположился на диване в столовой и снисходительно поучал меня. А я тем временем напомню, что у меня особенного порядка в изложении дней моего служения не будет, так как я и в лечебнице торчал, и по Москве с поручениями носился, и гонял несколько раз в Калугу. Но все же я надеюсь, что мне удастся, пусть несвязно, записать все, что сохранила мне память и заметки 20-х годов об этом тяжелом 1918 годе.

Но в первое свое посещение лечебницы Степану все же долго посидеть не пришлось. Властно призвал его со двора низкий и грубый женский голос, как позже определилось — жены Степана, Евдокии Парамоновны. Степан заспешил.

Вернулся доктор и с ним один из вчерашних гостей. Опять они уединились — говорили, писали и много курили. Затем перекусывали. Николай Сергеевич поставил бутылочку настоящей «старорежимной». Гость отказался. Так и простояла «сердешная» нераспечатанной на столе. А когда началась уборка, доктор бутылочку мне в руки: «Начинайте дружбу со Степаном. Это для первой встречи друзей. Кстати, я ему поручил женщину работящую прислать для уборки».

А меня доктор послал в какой-то комиссариат со своей визитной карточкой и паспортом гостя. «Лично передайте эти документы комиссару. Он знает, что надо сделать».

 

Идти было недалеко. Пришел в приемную комиссариата. За столом сидит милиционер и не то книжку читает, не то картинки смотрит. Перед столом — высокая ограда с широкой верхней доской, вытертой рукавами просителей до желто-бурого цвета естественной полировки. На стенах — красно-рыжие от пыли и времени плакаты и всяческие объявления и распоряжения. А над ними — портреты вождей и героев революции.

Бравый милицейский поднял голову от стола. «Должно быть, из дезертиров тыловых». Усы пышные, нос багровый, на лохматой голове фуражка защитная с красной звездочкой на околыше. Доложил ему, что желаю товарища комиссара повидать и в особые руки передать письмецо и документы.

— Сиди и жди. Товарищ комиссар занятые.

Я присел на скамейку. Кругом никого. Плакаты, поди, повесили, еще когда свалили Керенского. Висят они вкривь и вкось. Сидел, сидел, а комиссара все нет.

— Что ж, пойду назад в лечебницу!, — как бы про себя сказал я и скинул с колена ногу.

Милиционер громко зевнул, потянулся. В раздумье оглянулся на меня. Я сижу и жду. Стукнул в дверь и вошел. И сейчас же вернулся.

— Чего расселся? Аида, пошел! — зычно гаркнул он и впустил меня за загородку.

Я вошел в кабинет комиссара. Не глядючи на сидящего за столом начальника, протянул ему карточку доктора.

Он надел очки, неторопливо прочитал записочку, взглянул на меня и небрежно спросил:

— А документ где?

Я подал паспорт на чужое имя, полученный от Николая Сергеевича.

Комиссар положил его на стол, карточку доктора сунул в кармашек и кивнул на дверь: там подожди.

Что делать? Пошел в приемную и сел на прежнее место. Теперь в приемной сидели две старушки с корзинками и три пьяненьких «работника по карманным кражам» — это я понял из их хмельных разговоров. Никто пьяненьких воришек не сторожил: документы отобрали — куда пойдут?

Мне ждать пришлось недолго. Пришел важный парнишка-милиционер. В руках у него был паспорт, оставленный у комиссара, на боку револьвер, на груди свисток. Он окинул суровым взглядом приемную и кивнул мне:

— Эй ты, товарищ! Шевелись! Пошли!

Милиционер привел меня в дряхленькую гостиницу с насквозь проржавевшей вывеской и облезлыми, совсем лысыми ставнями и дверью. Здесь прописали предъявленный паспорт, а мне пришлось провести ночь в замызганном номере, воюя с крысами и клопами.

 

Утром, еще не было восьми, я вернулся в Молочный. Кто же мне откроет дверь? Ведь сам доктор вряд ли сторожит лечебницу. Легко взбежал по лестнице и позвонил. Раздались неторопливые, твердые шаги. Дверь открылась — прямо передо мной стоял незнакомый человек, широкогрудый, круглолицый, с рыжеватой кудрявой шевелюрой. Он был в желтой безрукавке, защитных брюках и мягких туфлях. «Влип!» — екнуло во мне. Я смотрел на незнакомца и молчал. А тот спросил с мягко-певучим латышским акцентом:

— Капитан Клементьев?

— Никак нет... — отступил я от двери. — Извините, я не туда попал!

— Как раз туда! — усмехнулся латыш. — Входите, входите! Я капитан Пинка. — Он протянул руку. — Подполковник Бредис прислал меня сюда. У меня нет квартиры. Вот я и сторожу здесь. Вас же куда-то услали...

Мы познакомились, и я ему сообщил, что теперь я не капитан Клементьев, а Иван, служитель лечебницы.

— Пускай будет так, — согласился Пинка. — Давайте чай пить. Мы прошли в столовую. Там разложены сыр, масло, конечно, хлеб и даже не то лососина, не то ветчина.

— Богато! — поразился я.

— Так я же латыш: теперь все ваше стало наше.

Присели к столу и занялись едой.

Из комнаты с матрасами выглянула курчавая голова с заспанными глазами. Узнав, что паспорт прописан, эсер оживился и присоединился к нам. Мы навалились на его сало и яйца. Он стал пробовать швейцарский сыр и лососину.

Звонок!.. Я вскочил открывать.

Пинка мне кивнул:

— Сидите. Я пойду. Если это наши стрелки, они нас не тронут. Но это оказался доктор. Он сразу спросил про паспорт, просмотрел все его страницы. «Прекрасно!» — и передал гостю. А меня попросил заняться теперь Степаном. Но прежде я решил пойти в баню — отмыться от гостиницы. Бельишко под мышку — и пошел. Выпарился как следует, неторопливо оделся и вышел на Неглинный проезд. Постоял, посмотрел на уличное движение. День будет чудесный. Куда идти? В лечебницу не хочется. Опять возня, нервная суета, да еще со Степаном пей! Все у меня по приказу, для организации, а для себя? Ничего! Пойду-ка к Леониду. По-людски посижу и подышу «старорежимным» семейным уютом.

Мне обрадовались и брат, и сестра. Но, кажется, и удивились моему приходу. Мария Николаевна посидела с нами и ушла достирывать белье. Леонид был не в своей тарелке и завел разговор о свадьбе.

— Конечно, теперь совсем не время думать о женитьбе. Мы обвенчаемся — ив свадебное путешествие на Дон. Я рад-радешенек, что ты зашел, — зачастил Леонид. — Думал все время тебя найти — не-

 

пременно хочу, чтоб ты был у меня шафером. Ведь адреса своего ты не оставил...

Я слушал Леонида и все больше темнел.

— Не могу быть шафером у тебя! — с трудом выдохнул я застрявший в горле воздух.

— Да ты это что? Шафером отказывается быть!.. Немедленно говори, в чем дело!

Я беспомощно, как рыба на берегу, замотал перед собой пальцами:

— Понимаешь, я не не хочу, а не могу. Пойми — не могу.

— В чем дело? — присел рядом Леонид.

— Есть серьезные причины для моего отказа. Я просто не знаю, имею ли я право говорить тебе о них.

— Думаю, ты, конечно, не коммунист и в дом страхового общества «Россия» с докладами не ходишь? Это единственное, что может быть причиной твоего отказа.

— Как раз наоборот! — не выдержал я. — Так называемые чекисты меня ищут, а я живу по чужому паспорту, не на мою фамилию, конечно. Адреса своего я дать тебе не могу, так как живу в явочной квартире организации.

— Какой? Германской ориентации?! У меня там знакомства имеются. Но я туда дорогу закрыл — с врагами, развалившими нашу армию, разговоров не может быть! Помнишь прапорщика Матуля? Он тебя не забыл и интересовался тобой. Он, кажется, бывает часто у наших немцев.

— Прапорщика Матуля? Помню. Бледный, всегда вялый, взгляд мутный, лихорадочный, совсем кокаинист. Но парень он был неплохой.

— Так неужели ты в организации этого проклятого террориста Савинкова, сподвижника Азефа? — заерзал Леонид на диване; пальцы его забарабанили по подлокотнику.

— В ней, — подтвердил я. — Савинков опамятовался. Теперь он истинный русский патриот, никакой не социалист, а беспартийный русский. Борется честно за Россию!

— Не верю! Был предателем и будет предателем! Вон, вон из гнилой интеллигентской Москвы! На Дон! К Корнилову! — с пафосом прошептал Леонид и молитвенно посмотрел на образ Спасителя, висевший в красном углу. Заметив, что я наблюдаю за ним, он поскорее спрятал глаза. Лицо стало не молитвенное, не скорбное, а безразличное.

— Хорошо!.. «На Дон!» А если я тебе скажу, что у нас всем заворачивает полковник. Георгиевский кавалер, присланный сюда генералом Корниловым?

— Не верю, прости, не верю! Вероятно, бежал из Добровольческой армии, когда увидел, что там порохом пахнет!

— Нет. Прислан Верховным. Он приехал с Дона, и я с ним при-

 

Леонид медленно поднялся с места, выпрямился, будто прыгнуть хотел, провел рукой по волосам и так же медленно опустился в кресло.

— Ты был на Дону в Добровольческой армии — и теперь здесь? Зачем приехал?

— Послан Верховным сюда для работы среди таких, как ты, собирающихся ехать.

— И сам видел Корнилова?

— Был вызван из батареи в штаб армии и командирован сюда. Леонид бросился ко мне:

— Дай руку!

После рукопожатия мы обнялись и радостно, как на Пасху, расцеловались.

— Итак, Савинкову я все-таки не верю и еду на Дон. Ни о чем тебя не расспрашиваю. Все сам увижу. Женюсь — и еду. Мы еще посидели, поговорили о его невесте, и я ушел.