Перевозка гранат

 Пусть никто не думает, что тогдашняя моя деятельность — это и была работа всей нашей организации. Нет, все, что я делал, живя в лечебнице, являлось маленькой частицей того великого дела, которое целиком (кроме связи с иностранцами) было сосредоточено в руках полковника Перхурова, подполковника Бредиса и Флегонта Клепикова. Мне уже тогда, в Москве, казалось и потом, в Варшаве, подтвердилось, что Б.В. Савинков был далеко не всегда в курсе деловых операций организации. Не в осуждение Б. Савинкову хочу сказать, что он любил заседания, красивые слова, витиеватые речи, резолюции, постановления — словом, всякие складные говорения, которые не всегда точно соответствовали действительности. Впрочем, все это мне так казалось потому, что Савинков с головой ушел в ведение переговоров с иностранцами. И в этом преуспевал, а организационную работу передал вышеназванным лицам, связанным с конспиративной квартирой.

Путь от Мещанской на Остоженку был длинный. В трамвае я подхватил место у окна и неотрывно смотрел на москвичей, торопливо двигавшихся по тротуарам, по мостовым. Я им завидовал. Они ни в каких антибольшевицких организациях не участвуют, а живут своей повседневной жизнью. Однако, завидуя им, я никогда бы не согласился стать безликим обывателем, покорно преклоняющимся перед самодурством неопытных правителей, штыками пьяных солдат захвативших власть. Жить с каждым днем становилось хуже. Но этого беспечный советский гражданин как бы не замечал: один шел и хмурился, другой смеялся, упиваясь усладами своей нищенской жизни. Нет! Завидуя москвичам, я одновременно их презирал и негодовал за легкомыслие. Ведь большевики не спали и делали все возможное, чтобы закрепить за собой захваченное. И с каждым днем рука, державшая руль

 

государственного корабля, становилась все крепче. А обыватель радовался, если удавалось «достать» кусок масла или кожу для починки сапог.

В таком минорном настроении я приехал в нашу еще не открытую лечебницу. Пинка распахнул дверь. Он был в парадном мундире офицера латышских стрелков. На груди у него был Георгий (офицерский). Он им гордился и с ним не расставался. Сообщил, что решил отправиться к Ф.А. Бредису. Надоело здесь в прислугах ходить — дверь открывать и закрывать.

— Доктор есть?

— В медицинской с Биркой шепчется. Что-то куда-то нужно нести. Хотели меня в это дело запрячь, да я занят. На тебя лямку накинут.

— Кто это еще за Бирка?

— Из эстонских стрелков, поручик, кажется. Парень хороший и деловой. Но бабник невозможный! Просто павиан, а не человек.

Я прошел в столовую и узнал от Николая Сергеевича, что Бирка, по незнанию, привез сюда для нашего склада два картона ручных гранат. Их даже на одну ночь оставлять у нас опасно. Вот и нужно их переправить в безопасное место. Одному Бирке этого не сделать, слишком тяжелы пакеты! Придется ему помочь!

И мы пошли в медицинский кабинет.

Шел я за доктором и кипел негодованием. Ведь ни он и никто другой не позаботился обо мне! Не спросят даже, есть ли у меня деньги! Ах, зачем я сюда приехал? Зачем не остался в Добровольческой армии? Там были бы на фронте враги, а обок товарищи по оружию. Встретил бы, наверное, друзей по прежней службе! А здесь? «Иван туда — Иван сюда».

Мы познакомились с поручиком Бирком ^*, пожали друг другу руки, улыбнулись, обернулись к доктору.

Отмечу здесь, что если о латышских стрелках в памяти у меня осталась наша многострадальная трехлинейная винтовка, без штыка, закинутая за левое плечо прикладом вверх, дулом в землю, то об эстонских стрелках память сохранила только белые канты на фуражках, почему-то темных, не защитных. Вот и от Бирка у меня осталось воспоминание нашей русской фуражки с белыми кантами (совсем такими, какие были во 2-м Софийском пехотном полку).

Доктор торопил нас уходить — боялся за лечебницу.

Бирк лихо сплюнул на счастье, фуражку — лихо набекрень. Пошли!

С какими-то кредитками в карманах, с довольно тяжелыми ящичками: хрупкими и ломкими, теми самыми, в которых перед войной выставлялись в витринах больших магазинов ярко-румяные апельсины, — мы вышли из лечебницы.

 

Конечно, ящички были как-то укреплены, завернуты очень аккуратно в грубую оберточную бумагу и перетянуты несколькими рядами крепкого шнурка (вероятно, заграничного, в наше революционное время таких шнурков не достать).

Тротуар узкий, а мы идем рядом и пакеты несем небрежно под мышкой. Так в старших классах носили книжки и тетрадки в школу и домой; они были перехвачены сыромятными ремешками и мешали бегать за гимназистками. А теперь пакеты тоже покоя не дают: вдруг подойдут, отберут, посмотрят... и конец. Ну да до конца далеко — идем смело, даже смелее, чем надо.

— Слушайте, что будем делать, если сядем на извозчика, а кто-нибудь поинтересуется, что за пакеты у нас? — тоном подчиненного спросил я.

— Тут не делать, а действовать надо. Рвите бумагу — и бах-бах! Вот и Остоженка. Подхватили извозчика и поехали. Лошадка старенькая — топ, топ. Нас обгоняют, навстречу едут. Мы молчим, по сторонам смотрим. Доехали до Театральной. Посередине проезда стоит могучий милиционер. Руками машет то так, то этак. Проезжающих оглядывает. На нас посмотрел, дал знак рукой — проезжай!

— Вот и проехали! — хвалится наш возница. — А теперя поворот от ворот. По Лубянской с опаской надо соваться. Там сурьезные: от разу — стой! — и к себе на отдых. Сказывают, которых и на вечное упокоение отправляют без причастия.

Так и доехали мы за разговорами до места назначения. Извозчику заплатили с добавлением «за апельсинчики». Пакеты сдали кому надлежит, вышли из переулка, простились и разошлись. Больше Бирка я в Москве не встречал.

А вот в 20-х годах, уже в эмиграции, узнал, что Бирк живет в Эстонии. Написал ему. Он дружески ответил, что прекрасно помнит, как в апреле 1918 года везли по Москве «апельсинки». В следующий раз я написал ему, что в Юрьеве, на Звездной улице (кажется, под номером 126), живет семья Тепана. В Сочельник 1917-го я оставил у них на хранение все мои походные вещи. Очень бы хотелось их получить. Бирк ответил: «Был в Юрьеве, Тепанов (стариков) нашел. Они Вас помнят. Никаких Ваших вещей у них нет и не было. Они знают, что Вы вещи оставили там, где жили, — у их сына. К сожалению, их сын был убит под Таллином, а его вдова куда-то уехала. Вернется — они наведут справки и мне сообщат».

Конечно, от Тепанов никаких вестей не было. Вещи пропали. А с Бирком переписка вскоре оборвалась. Он был послан в Москву, кажется, в качестве военного атташе при эстонском посольстве. Там увлекся какой-то женщиной. По вызову на родину не вернулся. Застрял в Советском Союзе.

Вернулся я домой в сумерки. Открыл мне Пинка. Я услышал голоса в столовой — и туда. За столом — Перхуров и доктор. Ужинают. Оба бодры. Кажется, дернули по одной. Увидели меня и замерли.

— Все благополучно?

 

— Довезли и передали. Только нужно сказать... На будущее время в такой упаковке «апельсинки» перевозить нельзя. Усадили ужинать.

— Вот когда завтра будешь у Фридриха Андреевича, об упаковке «апельсинок» скажи ему. Это по его части. Он наведет порядок, — предложил доктор.

— А зачем мне к нему идти?

— Завтра капитан Пинка отведет тебя к нему. Там все узнаешь... Да ты не унывай: должность начальника связи такова, что на него всякий, кому не лень, щекотливые поручения возлагает. Ведь ты проверенный — не подведешь.

Я посмотрел с изумлением на Перхурова. Вижу, он собирается уходить. Я промолчал. А вот когда мы с ним прощались, недовольно буркнул:

— А ты подумал о том, что лошаденка везет, везет, да вдруг упадет и не встанет?

Перхуров грустно улыбнулся:

— В нашем деле это так же естественно, как бывало на фронте: бежит, бежит стрелок от кустика к кустику, да наткнется на шалую пулю... Только у нас раненых нет и пленных, кажется, тоже не будет — всем конец один: на суд к Господу Богу.

На этом мы расстались с Перхуровым, а там ушел и доктор. Мы с Пинкой продолжали чаевничать. Он любил вспоминать «Пулеметную Горку» и своих славных стрелков. Теперь он тоже ушел в военные воспоминания. Как всегда, хвалил своих стрелков за мужество и честность.

— Теперь стрелки другие. Грабежи, безнаказанное насилие очень скверно отразились на них и на нашем народе. Теперь сюда едут из Латвии на «хорошую» работу даже старики. Грабят, убивают, насилуют. У каждого полны карманы заботы, а душа ушла. Раньше нашего национального героя Бредиса носили на руках! Теперь возле него осталось несколько офицеров и унтер-офицеров. Однако уверен, что кошмар военных лет пройдет. И народ опять станет таким скромным и трудолюбивым, каким был до войны. Хотелось, чтобы так было. А пока пробовали мы вести кампанию за возвращение домой, да где там! Сюда едут и едут. Отсюда возвращаться домой никого не уговоришь! Эх, жизнь!

Пинка стал устраиваться на ночь в докторской. Я прибрал на столе, погасил свет и лег на диван. Не спал, прислушивался к ночным шумам. Кто-то — вероятно, на Остоженке — выстрелил. В нашем переулке какой-то пьяненький медленно прошел с песней о дремучих лесах и разбойниках. Неожиданно началась матерная перебранка и так же неожиданно оборвалась. После долгой тишины загремела телега на железном ходу. По нашей булыжной мостовой она так загрохотала, что в доме все задрожало. И опять стало тихо.