Уволен из лечебницы

 Как всегда, в 9 часов пришла Валентина Владимировна. Я открыл ей дверь, поздоровался, поклонился. Как бы нехотя она мне кивнула и отвернулась.

«Не наш» доктор уже был в медицинской и позвякивал бутылями и инструментами. Пациентов не было. Сидеть в передней мне надоело. Я лениво встал, тихонечко потянулся, подумал: как хорошо, что вчера я пропустил только два стаканчика и сегодня бодр, хотя и не весел. Ведь если даже по-пьяному Степан наговорил больше, чем есть в действительности, — на таинственной Лубянке о нас что-то знают и всегда могут к нам нагрянуть. Ну и жизнь! Хуже, чем на фронте! Там противник перед тобой, и знаешь, откуда пули летят. А здесь кругом свои и не свои, а лютые враги скалят зубы, держат наготове наганы, того и гляди, выстрелят! Ну да Бог не без милости, проживем.

Пришел Перхуров. В столовой присели, и я стал неторопливо передавать разговор со Степаном. По давнишней привычке Перхуров обеими руками разглаживал брюки на колене левой ноги, закинутой на правую, и внимательно меня слушал. Потом закурил:

— Продолжай дружить со Степаном. Поддакивай ему. Придет Николай Сергеевич, мы подумаем, как быть. Дело серьезное! — одернул пиджак и ушел.

А мне что делать?.. Да ничего — у двери сидеть! С горечью тяжелой на сердце я отправился в прихожую. Сел на свое место, чиркнул спичкой, оживил погасшую папиросу и вздохнул о том, что недавно было и ушло.

Пришел доктор, и я направил его в комнату «массажиста», к Пер-хурову. Через некоторое время начальники вызвали меня в «матрасную комнату». Они уже решили, что мне нужно покидать лечебницу, и чем скорее, тем лучше. Комната свободная есть в Пуговишниковом переулке (в Хамовниках). Адрес свой никому не говорить. Но вот как уйти мне отсюда? Со скандалом шумным, но безвредным? «Об этом подумаем!»

А я опять к двери. Там, глядишь, день кончился, и все разошлись.

Следующий день начался, как начинались предыдущие. В свое время пришла Валентина Владимировна, невидимкой проскользнул в медицинскую «не наш» доктор. Явился какой-то невзрачный пациент — один, за ним другой, третий, еще и еще. Все в приемную, все к сестре милосердия. А я, как всегда, у входа на скамейке.

В мятом картузе пришел уже загорелый дочерна «массажист». Дружески хлопнул меня по плечу: «Как дела, что нового?» — ив комнату направо, где телефон. Там ждет его могучий, широкоплечий бывший военный, присланный доктором Поповым «на массаж». Да какой там массаж, когда еще не закрылась дверь в телефонную, а уже начались шумные приветствия, смех, разговоры громкие, военные, не медицинские!

 

Пришел доктор — Николай Сергеевич и побежал в «матрасную», там его ждали «поповские» люди.

И этот день прошел в лечебнице. Совсем так, как проходят дни в настоящих больницах. Все занимались своими делами: врачи лечили, сестра записывала приходящих больных и деньги брала, «массажист», правда, больше говорил с пациентами, чем массировал их. Были у нас явки, встречи, деловые разговоры за закрытыми дверями. Все служащие об этом знали, знали и об опасности, что висит над нами, и никто о «неприятностях» не думал, все о них как бы забыли и не принимали никаких мер «на случай чего». Правда, доктор Аксанин требовал, чтобы никакой «подозрительной» литературы и никакого оружия в лечебнице не было. Их и не было.

Вероятно, все у нас в лечебнице шло так легко и гладко, если не сказать «беззаботно», главным образом потому, что мы еще не видели звериного оскала того государственного учреждения, что открылось на Лубянке и называлось ВЧК.

Насколько я тогда слышал, старые революционеры, даже сам Б. Савинков, считали, что в доме страхового общества «Россия» сели новые жандармы, новые охранители красного государственного порядка. Они, подобно жандармам, приспосабливают свою разыскную работу к теперешней жизни страны и если не действуют еще, то будут действовать по своим красным законам. В действительности в ВЧК никаких — ни старых, ни новых — законов не было. Просто одни агенты Лубянки (чекисты) рыскали по Москве и хватали кого хотели; другие — посылались в города и веси нашей великой страны (к слову сказать, почти все агенты «нерусского происхождения») и там, на местах, стреляли непокорных, грабили имущих и неимущих и уничтожали все исконно русское, исторически ценное и, главное, православное.

А нам-то, офицерам и учащейся молодежи, только-только вошедшим в боевую работу против диктатуры пролетариата и красных вождей, было невдомек, что мы имеем дело и боремся не с красной законностью, а с «революционной необходимостью», которой все дозволено — и убийства, и грабежи, и всякое насилие. И теперь, когда вспоминаешь пережитое, просто диву даешься: как наша лечебница, главный штаб СЗРиС, продержалась так долго (с середины марта по 30 мая 1918 года)? Думаю, что среди нас не было предателей, мы все еще дышали духом старой русской армии — «сам погибай, а товарища выручай!» и «делай, что приказано!». И может быть, выпивший дворник правду мне говорил, что на Лубянке о нас знают, держат под прицелом и ждут, когда придет к нам в лечебницу кто-нибудь из заграничных шпионов, чтобы встретиться с Савинковым. Да Савинков, не будь плох, ни разу не заглянул в лечебницу после нашего «учредительного» заседания инициативной группы, на котором было объявлено о создании Союза Защиты Родины и Свободы.

Как бы там ни было, но работа в лечебнице шла ровно, совсем как в других амбулаториях.

 

Взрыв произошел неожиданно, и все из-за тех съеденных мною котлет, о которых Валентина Владимировна все напоминала и напоминала.

Съездил на Сухаревку. За последние гроши купил полдюжины котлет и вернулся в лечебницу в самый разгар работы. Подошел к сестре и молча положил перед ней сверток в серой оберточной бумаге.

— Это что? — брезгливо отодвинула Валентина Владимировна на край столика мой сверток.

— Котлеты взамен съеденных.

— Скажите какое благородство! — язвительно усмехнулась фельдшерица. — Забирайте ваши собачьи котлеты!

А я смотрю на нашу сестру и усмехаюсь: доволен, что все идет как надо. Пусть посторонние видят, что мы совсем не в дружбе живем.

Валентина Владимировна кипит, но сдерживается.

— Вы бы лучше вместо того, чтобы на Сухаревку ходить, вынесли из медицинской ведро с отбросами. Да-да! За работу беритесь! — опять сорвалась с нарезок фельдшерица.

Я подхватил ведро и в обход Валентины Владимировны через «матрасную» вышел в столовую и в кухню. Конечно, я был раздражен и зол на весь мир. Открыл дверь уборной — и бух всю нечисть из ведра в унитаз и воду пустил. Все в порядке. И я снова на свое место — к дверям.

— Возьмите, пожалуйста! — смиренно обратилась ко мне Валентина Владимировна, когда я поравнялся с ее столиком. И указала глазами и рукой на мой сверток с котлетами

— Хорошо, возьму! — буркнул я, подхватил сверток и положил его на кухне между рамами.

В уборной зашумела вода — один раз, другой... Открылась дверь, на кухню выскочила до белизны щек взволнованная Валентина Владимировна. Глаза навыкате, губы дрожат, руки трясутся.

— Что вы сделали! Забили уборную! — Начальница со сжатыми кулаками приблизилась ко мне.

Я в недоумении на шаг отступил и забеспокоился: что, в самом деле, случилось? И вспомнил: да ведь я ведро выплеснул в унитаз. А там черт-де, что могло быть.

Открыл дверь в уборную. Унитаз полон грязной воды. Сомнения нет: уборная забита. Надо чистить. Но как? Позвали Степана — пусть поправляет.

Подошел «массажист». Узнал, в чем дело, хитро улыбнулся, посмотрел на меня и тихо сказал, вытаскивая «Яву»:

— Из плохого, кажется, выйдет хорошее!

И тут же громко, «со всей строгостью» объявил мне, что довольно они натерпелись от гульбы и пьянства уборщика. Пусть немедленно убирается на все четыре стороны. Впрочем, «на лечение» может раз-два в неделю приходить на прием.

Затем Перхуров вызвал меня в «массажную» и назвал адрес квартиры, в которой снял комнату на всякий случай, а также передал расписку об уплате за май.

 

— Вселяйся туда, но имей в виду: хозяин ненадежный. Хвастает, что сидел в тюрьме «за убеждения» при царизме. Теперь стал большевиком до самых пяток. А преступление-то у него было уголовное: работал на почте и крал денежные пакеты. Словом, приязни с ним не заводи.

Дальше Перхуров предложил встретиться завтра в 4 часа за пшенной кашей в харчевне у Смоленского рынка.

Я сидел на кухне и со скукой смотрел на Степана и водопроводчика, чинивших уборную. Делать здесь было нечего. Наблюдать незачем: все честные. Ничего не унесут.

Я пошел в переднюю, сел на скамеечку. Валентина Владимировна закрыла больничную книгу и спрятала ее в стол. Неужели 3 часа? А тут звонок! Открыл дверь и с испугом отпрянул. Передо мной — два латышских унтер-офицера в полной своей форме: чистенькой, выглаженной гимнастерке с аккуратными складочками под поясом. Спрашивают доктора Аксанина.

Увидал, что пришедшие без оружия, и пошел в медицинскую. Никого. Я в «матрасную» без стука — просто так, посмотреть. А доктор, вот он — сидит и что-то серьезное обсуждает с молодым человеком. Доложил. Вышли вместе в приемную.

— Ваша смена, — кивнул доктор на молодцеватых латышей. — Сдайте ключи, и всё. Ах да! Ведь с вами по лечебнице рассчитаться надо, — и сунул мне несколько крупных ассигнаций. — А по провинциальному отделу получите при отъезде. Для отчетности подпишите эту бумажку каким-нибудь Гусаковым.

Бумажку я подписал, деньги были получены, мешок под мышку — и всего хорошего!

— Вань, а ты куда? — остановил меня внизу Степан.

— Рассчитался! — легко вздохнул я, хотя жаль было покидать насиженное место.

— Забубенная ты голова! В такое время отойти от хорошего места!.. Совсем ты таперича пропадешь с твоей дурной головой!

Я отмахнулся и пошел. Тяжело мне было покидать Молочный. Привык я к нему!