Восстание в Ярославле

 В дальнейших делах СЗРиС я не участвовал — сидел в тюрьме, но хотелось бы рассказать и о них. О восстании в Ярославле я написал большую статью, помещенную в варшавской газете «За Свободу!», в номере от 21 июля 1928 года. Привожу ее здесь полностью, без поправок и изменений.

 

Безумство храбрых

Восстание в Ярославле 6—22 июля 1918 года

 

«Ровно десять лет назад, в ночь на 6 июля, крупный пролетарский центр Ярославль очутился в руках белогвардейской организации Союз Защиты Родины и Свободы. Именно очутился. Потому что сотня полудезорганизованных офицеров взяла его почти без выстрела».

Так пишет в московской «Правде» (от 6 сего июля) некий А. Ко-стицин в большой статье «Ярославская авантюра».

Следовательно, «Правда» считает, что Ярославль «очутился» (чудом, что ли?) в руках «полудезорганизованных» офицеров. Однако десять лет назад в официальном сообщении «Известий» определенно было сказано, что Союзом Защиты Родины и Свободы «прочно занят Ярославль».

Да как же не прочно, если только на семнадцатый день — «22 июля дымящийся город был взят красными войсками».

Итак, 16 дней Ярославль находился в руках белой организации. Находился у членов Союза Защиты Родины и Свободы, несмотря на все усилия большевиков поскорее овладеть городом. А красное командование действительно прилагало все усилия, чтобы возможно быстро вытащить из «спины» большевицкой власти белый «ярославский нож».

Уже днем 6 июля большевики начали бомбардировку города, которую вот как описывает очевидец С.М.Я. (см. газету «Свобода» № 292): «Красные разместились по дальним окраинам города и открыли огонь из тяжелых орудий. Канонада продолжалась и днем и ночью, лишь во время обеда красные на четверть часа давали усталому обывателю вздохнуть, переставая бить из пушек. Ночью вдали показались клубы дыма, и небо розовело от пожара: горели дома на одной из окраин. К тому времени местная центральная водокачка оказалась разбитой, а посему никакой речи о спасении пожарной командой и быть не могло. Естественно поэтому, что сухие деревянные постройки были всецело отданы во власть огня, и дома горели сплошь, вдоль всей улицы. Страшно и жутко стало. Поневоле задумывались все: погибнем ли мы от пули, от пламени и дыма, наконец, с голоду».

 

Так думали обыватели. Так, вероятно, думали и защитники города. Но думать было нельзя. Ведь в те дни Ярославль был осажденной крепостью. А положение осажденных никогда не сладко. Во всех лишениях и тяготах их поддерживает одна мысль, одна надежда: придет выручка. Ждали и надеялись на выручку в Ярославле.

Но союзный десант из Архангельска не двинулся. Обещанная выручка не приходила. И после шестнадцатидневной, неравной, кровавой борьбы Ярославль пал. Что же этой борьбе предшествовало?

Весной 1918 года Б.В. Савинковым с группой офицеров Добровольческой армии, командированной в Москву генералом Корниловым (во главе с полковником Перхуровым), был основан тайный Союз Защиты Родины и Свободы, имевший ближайшей целью свержение большевицкой власти, созыв Учредительного собрания и продолжение борьбы с немцами.

На зов Союза живо откликнулось многострадальное русское офицерство. И, пополняясь в самой незначительной части студентами, солдатами и гимназистами, эта организация, вполне естественно, приняла характер чисто военный.

К середине мая Союз Защиты Родины и Свободы сильно разросся и окреп. В Москве он располагал двумя дивизиями, артиллерийской и кавалерийской группами.

Во главе первой дивизии стоял полковник Жданов (расстрелян), во главе второй — полковник Сахаров. Артиллерийской группой руководил капитан Шредер (расстрелян), кавалерийской — штаб-ротмистр Виленкин (расстрелян). Мало того, в целом ряде городов вокруг Москвы были заложены прочные ячейки Союза, местами развившиеся в организации (Ярославль, Рыбинск, Владимир, Муром, Арзамас, Калуга).

В апреле месяце штабом организации был разработан план захвата Москвы. Но этот план пришлось оставить. В то время в Москве было сосредоточено большое количество германских военнопленных, которые, по приказанию Мирбаха, конечно, приняли бы деятельное участие в нашей вооруженной борьбе с большевиками. И уж конечно, примкнули бы они не к нам.

Посему решено было всей организации эвакуироваться в Казань и, сделав ее своей базой, в согласии с чехословаками действовать против Москвы. Но в самое горячее время эвакуации Чека произвела ряд неожиданных арестов членов организации. В связи с этими арестами провалились конспиративные квартиры в Молочном и Лёвшинском переулках.

На последней у поручика Аваева и штаб-ротмистра Покровского были найдены чекистами важные для дела организации документы, также захвачен был и план эвакуации Союза в Казань.

Пошли аресты в Казани.

Организация понесла тяжелые потери, так как аресты — полковника Жданова, капитана Шредера и штаб-ротмистра Виленкина — на

 

рушили связь всех уцелевших пятерок этих групп со штабом организации.

Но, несмотря на такие значительные потери, штаб решил продолжать свое дело дальше.

Конечно, о Казани теперь думать не приходилось, так как на ней сосредоточила свое внимание ВЧК.

В связи с ожиданием в самое ближайшее время десанта союзников в Архангельск решено было поднять восстание на Верхней Волге — в Рыбинске, Ярославле и Муроме (в последнем находилась боль-щевицкая Ставка).

Днем восстания было назначено 6 июля.

О подготовительных работах и планах к этому выступлению Б.В. Савинков рассказывает так (см.: Борьба с большевиками):

«Я не очень надеялся на удачное восстание в Ярославле и почти был уверен, что зато мы без особого труда овладеем Рыбинском... Нам было важнее овладеть Рыбинском, чем Ярославлем. В Рыбинске было много артиллерии и снарядов. В Ярославле не было почти ничего. С другой стороны, в Рыбинске наше тайное общество насчитывало до 400 человек отборных офицеров, кадровых и военного времени, большевицкий же гарнизон был немногочисленный. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже. Организация была качественно слабее, чем в Рыбинске, а большевицких частей было больше. Чтобы увеличить наши ярославские силы, я распорядился послать из Москвы несколько сот человек в Ярославль. Полковник Перхуров имел задачей овладеть Ярославлем, держаться до прихода артиллерии, которую мы должны были ему подвезти из Рыбинска.

Как это часто бывает, произошло как раз обратное тому, что мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено, а в Ярославле оно увенчалось успехом».

О том, как произошло занятие Ярославля, мы узнаем из статьи А. Костицина, в которой он приводит соответствующую часть «показаний полковника Перхурова военно-революционному трибуналу».

«Я в назначенные часы, — якобы так написал полковник Перхуров в своих показаниях, — отправился на сборный пункт и сидел в канавке между артиллерийскими складами и кладбищем. Прибыл полковник Лебедев, он всем уведомления разослал, но винтовки приказал не приносить, так что мы оказались фактически с голыми руками. Затем приходили постепенно люди, не помню, сколько собралось, но оказалось больше того количества, которое я назначил как минимальное. Затем мы поджидали автомобиль из дивизиона. Он не прибыл. Я решил брать артиллерийские склады. У нас всего оружия было только 12 револьверов. С этим оружием мы решили брать склад. Пошли и взяли его без одного выстрела и без всякого сопротивления.

 

Отсутствие дисциплины, за которую мы ратовали, в этом отношении дало свои результаты. Часовые с нами разговаривали, мы сказали им, кто мы, и предложили сдать оружие и отходить в сторону. Нас было человек 108—110. В карауле насчитывалось человек 50.

Вошли в склад и стали разбирать оружие. Я их (членов Союза. — В. К.) выстроил, чтобы показать себя. Рассвело уже совершенно. Мы оборвали провода, но один уцелел. Бросились к обозу. Мы могли запрячь только два орудия. Когда людей выстроили, поставили у склада свой караул для наблюдения за всеми подходами к нему. Времени, назначенного для выхода броневого автомобиля, прошло много больше. Тогда я обратился к собравшимся людям с таким заявлением: высказал сомнения, которые одолевали меня относительно броневого автомобиля, и предложил им на выбор, что они хотят: идти ли захватывать Ярославль или отправляться в Рыбинск (к чему я лично был склонен, потому что там наша организация более сильна). Все заявили: «Пойдем брать Ярославль!»

Я распределил людей по назначению, а сам с оставшимися 30 человеками отправился в город. В самый интересный момент появился броневой дивизион. Когда броневик прибыл, дело улучшилось.

Мы двинулись. При входе в город, с левой стороны, тянулись заборы, и тут показались скачущие всадники, человек 40—50. Я расставил цепь и приказал, чтобы огня не открывали. Когда подошли шагов на 100—150, я предложил сдать оружие и присоединиться к нам или идти по домам. Часть присоединилась тотчас же. Это оказалась конная милиция. Все было спокойно. Жители стали появляться на улицах; мы тихо продвигались внутрь города. Мы удивились, что нигде никакой стрельбы не происходит. Полная тишина была, а затем, только тогда, когда подходили к Корсунской гимназии, раздалось несколько выстрелов. Когда после этого пришли в гимназию, там оказалось, нас ждут с донесением, что город находится в наших руках».

Так, просто и бесхитростно, повествует Александр Петрович Перхуров о занятии Ярославля.

К сожалению, мы не имеем сведений, какие силы были у большевиков в это время в городе. А. Костицин дальше упоминает только об «армейском эшелоне, стоявшем в то время на станции», да о «быстро организовавшейся из передовых рабочих красной обороне». Но, несомненно, воинские и полицейские силы у большевиков здесь были большие. Об этом можно судить, во-первых, по тому, что уже с утра 6 же июля начался обстрел города. А это могли делать только местные части, так как за несколько часов, при тогдашней расхлябанности железных дорог, подкреплений было не подвезти. И, во-вторых, по тому, что, как мы увидим ниже, советские власти причисляли Ярославль к разряду ненадежных, почему должны были держать здесь верные части.

Если же большевики располагали в Ярославле достаточными силами, то такую необыкновенную легкость занятия города можно объ-

 

яснить только тем, что симпатии населения, солдат, рабочих и крестьян были не на стороне советской власти. Да это так и было на самом деле. Об этом свидетельствует и сам А. Костицин.

«На плечи малочисленной, хотя и квалифицированной коммунистической (ярославской. — В. К.) организации, — пишет он, — легла огромная работа по налаживанию советского аппарата. Работа в советских органах, борьба со скрытым и явным саботажем работавшего в аппарате чиновничества, преодоление разрушительной работы меньшевиков, всеми силами и средствами тормозящих налаживание советского аппарата, — все это поглощало силы коммунистов: они ясно сознавали необходимость систематической работы в рабочих массах, но им это не удавалось, и массы с каждым днем все более и более попадали в идеологический эсеро-меньшевистский плен».

А все эти «эсеро-меньшевистские» (то есть, прямо говоря, рабочие, недовольные советской властью), конечно, оказались не с большевиками. Мало того, как удостоверяет в своей статье хорошо осведомленный А. Костицин, сам председатель меньшевистского комитета Савинов присутствовал 4 июля на совещании «белогвардейской верхушки», в котором участвовал «какой-то полковник Савинков и кадет Кизнер», после чего меньшевистский комитет, заслушав информацию Савинкова о готовящемся покушении, принял следующую резолюцию:

«Комитет РСДРП меньшевиков, согласно программам, тактике и директивам ЦК, отказывается от какого бы то ни было активного участия в этом выступлении, сохраняя за собой нейтралитет».

Таким образом, как мы видим из вышеприведенного, большевикам и работа в рабочих массах не удалась. Меньшевики же, за которыми шли рабочие, объявили нейтралитет. И даже, как заявляет А. Костицин, «меньшевики обманом втянули некоторых рабочих в авантюру».

Что же касается настроения войск, то их нестойкость говорит сама за себя. Разве верные и стойкие войска сдадут какой-то невооруженной кучке людей артиллерийский склад, вверенный их охране? Или по первому требованию противной стороны разве надежная полиция положит оружие и присоединится к врагам?

Интересующее нас в данном случае ярославское пригородное крестьянство тоже оказалось не с большевиками. И вот почему.

«Крестьянство пригородных волостей, — пишет А. Костицин, — страдало от голода иногда не меньше рабочих, особенно в летние месяцы. А если сюда еще прибавить, что от октябрьской революции оно не получило достаточного удовлетворения (земли. — В.К.)... то станет понятным, почему все же на первых порах белые смогли увлечь за собой часть крестьянства».

Конечно, «духовенство и буржуазия встретили белых колокольным звоном». И оказывается, как удостоверяет Костицин, что наряду

 

с этими «заклятыми врагами большевизма» радовалась приходу белых и «обывательско-черносотенная толпа».

Таким образом, в момент ярославского восстания все население, кроме «малочисленной, хотя и квалифицированной коммунистической организации», было против большевиков, против советской власти. Поэтому-то Ярославль так легко был взят, прочно занят, обращен в крепость и в течение 16 дней упорно оборонялся, ожидая помощи от высадившихся в Архангельске союзников. Но помощь с севера не приходила, оставшиеся вне Ярославля силы организации делали со своей стороны все возможное, чтобы облегчить положение осажденных.

«Для меня было ясно, — пишет Савинков в своей книге «Борьба с большевиками», — что без артиллерии Ярославль долго обороняться не сможет. Но я тоже надеялся на помощь союзников — на архангельский англо-французский десант. Поэтому было решено, что оставшиеся силы рыбинской организации (потерпевшей решительное поражение вследствие предательства. — В. К.) будут направлены на партизанскую борьбу с целью облегчить положение полковника Перхуро-ва в Ярославле.

В ближайшие после 8 июля дни нами был взорван пароход с большевицкими войсками на Волге; был взорван поезд со снарядами, направлявшийся в Ярославль, и был испорчен в нескольких местах железнодорожный путь Ярославль — Бологое. Эти меры затруднили перевозку большевицких частей со стороны Петрограда, но мы не смогли воспрепятствовать перевозке из Москвы. Троцкий же, понимая всю важность происходящих событий, напряг усилия, чтобы с помощью Московского гарнизона овладеть Ярославлем».

Положение осажденных с каждым днем становилось отчаяннее. Бомбардировка усиливается. Помощи нет. Город превращается в развалины. Редкий дом не поврежден. Кафедральный собор изуродован донельзя. Добрая половина города уже выгорела. Впереди надежд никаких.

«При своем вступлении, — писал С.М.Я. в № 292 «Свободы», — белые интернировали всех находящихся в городе военнопленных, врагов России. Свыше тысячи германцев и австрийцев были помещены в городском театре им. Волкова и пр. И вот, когда выяснилось, что дело проиграно, белый штаб вступил в переговоры в начальством военнопленных и изъявил согласие сдаться под условием, что их перевезут в Москву для суда.

В воскресенье, 22 июля, в 5 часов утра, вся власть перешла в руки военнопленных; хотя стрельба еще не прекращалась, но заметно ослабела. И только в 10 часов утра ворвались в город на автомобилях красные «победители». Военнопленные (немцы) выдали большевикам

 

белых, и тотчас начались расстрелы офицеров, студентов, священников...»

Остальных белых перевезли в Коровники, в тюрьму.

Расстрелы продолжались долго. Долго по ночам слышались одиночные выстрелы со стороны Коровников. Это победители расправлялись с побежденными.

Так кончилось героическое восстание в Ярославле.

Никто не пришел, никто не поддержал.

 

О дальнейшей судьбе полковника Перхурова можно прочесть в книге Д.Л. Голинкова «Крушение антисоветского подполья в СССР». «После бегства из Ярославля А.П. Перхуров, произведенный контрреволюционерами за свои «подвиги» в генерал-майоры, сражался против советских войск в рядах колчаковцев, а затем, скрыв свое участие в мятеже, служил в штабе Приуральского военного округа. В мае 1922 года он был разоблачен и 19 июля того же года по приговору Военной коллегии Верховного трибунала расстрелян»^*.

Чтобы закончить описание Ярославского восстания, я позволю себе привести выдержки из статьи Николая Нефедова «Восстание в июле 1918 года», помещенной в «Новом русском слове» (1973, 10 сентября). Думаю, что статья эта написана по материалам красных латышских стрелков.

Напомню, что восстание в Ярославле началось в ночь на 6 июля. К утру город был занят повстанцами.

«Однако, — пишет Нефедов, — еще рано утром большевикам удалось связаться по телефону с Нижним Новгородом и Вологдой и сообщить о захвате города белыми. В спешном порядке к Ярославлю из соседних городов были направлены отряды венгерских и австрийских интернационалистов, красногвардейские дружины и Латышский Тукумский полк. 8 июля советская артиллерия начала интенсивный обстрел города. Вспыхивали пожары, и скоро над древним городом повисла дымовая завеса. В 3 часа дня большевицкие войска пошли на штурм северных предместий города, но были отбиты пулеметным и ружейным огнем. Командир Тукумского полка, прапорщик Лаубе, дал приказ своим стрелкам проникнуть в город с западной стороны. Короткими перебежками через огороды стрелкам удалось достичь жилых строений, но здесь на них бросился в штыковую контратаку офицерский отряд. После ожесточенной рукопашной [схватки], оставив около ста переколотых стрелков, латыши отступили и залегли в огородах. Ворваться в город с налета не удалось.

На четвертый день восстания к красным начали прибывать подкрепления: 1-й Революционный Варшавский полк, Латышский Вальмарский стрелковый полк и отряд китайских наемников, что позволило большевицкому командованию охватить город кольцом. Только восточная сторона, выходящая на берег Волги, и мост на левый берег оставались свободными. Все попытки большевиков захватить мост были отбиты. Поднимая восстание, полковник Перхуров надеялся на помощь организовавшихся на севере белых добровольческих отрядов и англичан».

Но никто не пришел, и Ярославль пал.

В 1920—1921 годах я узнал от Б. Савинкова, что восстание в Ярославле, Рыбинске и Муроме было приспешено по просьбе англичан, с которыми у него была «дружеская» связь. Савинкову было обещано теми лицами, с которыми он вел переговоры (Борис Викторович их не называл), что сразу после десанта в Архангельске союзники немедленно вышлют сильный отряд на помощь восставшим. Десант был высажен. Архангельск оккупирован, но никакой помощи оказано не было.

Тогда же в Варшаве я при посредстве Савинкова встретился с участниками Ярославского восстания — полковником Васильевым и поручиком П. Орловым. Их тогдашние рассказы были мною записаны, но пропали при скитаниях по Германии. Но, в общем, они подтверждали то, о чем пишет Нефедов. Из рассказов моей усопшей жены (в то время ее первым мужем был поляк Здислав Богатырь, погибший в начале 1940-го в Аушвице) знаю, что главным ударным ядром в Ярославском восстании были чины Государственного контроля Северного фронта, переведенного сюда из Новгорода.

Какими силами было подавлено восстание в Ярославле?

Ссылаясь на брошюру «Солдаты Революции», изданную Музеем Революции в Риге в 1971 году, Н. Нефедов в названной статье утверждает:

«И в Ярославле, как в Москве и Казани, исход сражений был решен чужими силами. Это признают и советчики».

В вышеназванной брошюре отмечается:

«Латышские красные стрелки были решающей военной силой в подавлении левоэсеровского мятежа в Москве и белогвардейского мятежа в Ярославле. Они участвовали в разоблачении и ликвидации заговора Локкарта. За мужество и отвагу, проявленные в боях за Казань, 5-й Латышский стрелковый полк был первым в Красной армии награжден Почетным Красным знаменем ВЦИК».

Утверждение Н. Нефедова, что «в Ярославском восстании приняла участие значительная группа латышских офицеров во главе с бывшим командиром 2-й Латышской бригады (во время войны с Германией) Гоппером», неверно.

Если в СЗРиС была группа латышских офицеров (о ней я не слышал, а знал отдельных офицеров, членов нашего Союза), то, конечно,

 

она была вместе с подполковником Бреде (Бредисом) под Рыбинском. О том, что Бредис был под Рыбинском, я узнал еще в 1918 году в Таганской тюрьме от капитана Рубиса. А в 1920 году Б.В.Савинков говорил не раз о подполковнике Вреднее, который вместе с ним начал восстание в Рыбинске, но оно не удалось, так как кто-то успел предупредить об этом большевиков. На причину этой неудачи некоторый свет проливает выписка из письма Флегонта Клепикова (из Владивостока) Савинкову (в Париж). Дата письма — 27 сентября 1921 года.

«Не знаю, кто находится в Вашем окружении и исполняет мои обязанности. Если Александр Аркадьевич (Дикгоф-Деренталь. — В. К.), то можно быть спокойным, хотя он иногда и бывает шляповат.

С крахом Белой Сибири в Монголию ушел отряд генерала Касаг-рамды с остатками отряда генерала Перхурова. В этом отряде армии барона Унгерна, тоже находящегося в Монголии и ушедшего из Забайкалья, оказался и «капитан Рудой».

В монгольских отрядах произошел бунт в туземных частях; при подавлении этого бунта был смертельно ранен «капитан Рудой». Умирая, он сделал признание, что он является родным братом Сталина (?) и в Москве по заданию лично от Троцкого проник в нашу московскую организацию Союза Защиты Родины и Свободы в 1918 году.

Как известно, «капитан Рудой» одно время был в окружении Любови Ефимовны (жена Дикгоф-Деренталя и любовница Б. Савинкова, еврейка. — В. К.) и во время моего кратковременного отсутствия из Москвы (с поездкой в Рыбинск) исполнял мои обязанности при Вас. Только в Рыбинске он отстал от нас, и мне удалось Вас оттуда вывести, не ожидая «капитана Рудого» с ответом по данному ему поручению.

Вспомните, как нас искали на всех путях и какими способами я вывез Вас. Не ясны ли теперь и эти причины, что наше рыбинское выступление не развилось в самом начале в более грандиозное, чем ярославское, со всеми теми запасами орудий и прочего оставленного в Рыбинске разоружившейся здесь 5-й армии Северного фронта германской войны? Рыбинская наша организация, как Вам известно, была сильнее ярославской, и именно Рыбинск должен был дать Ярославлю артиллерию и прочее оружие.

Из признаний «капитана Рудого» стало известно, что он, до падения Омска, все время находился там при ставке Верховного.

Весьма Вас прошу задуматься над тем, как и почему «капитан Рудой» очутился «в фаворе» Любови Ефимовны, и ее желание приблизить его к Вам, и интриги против меня, чтобы отстранить Вас. Случайность ли все это или сложный ход Троцкого? По признанию «капитана Рудого», он сносился только лично с Троцким без всяких по-средств. Подумайте над этим вопросом хорошенько и вспомните «азефовщину».

 

И раньше и теперь я не хочу вмешиваться в Вашу личную жизнь. Я только протестовал, что Любовь Ефимовна вмешивается в дела нашего штаба, и что ей были известны дела этого штаба. Протестовал и против того, что считал пребывание женщины неуместным там, где предназначалось быть сражениям и боям.

За много лет нашей дружбы единственный раз между нами произошел крупный разговор по этому вопросу, когда я резко и грубо оборвал Любовь Ефимовну за ее вмешательство в дела штаба в Рыбинске за несколько часов до начала нашего вооруженного выступления. Вспомните, что мною был поставлен вопрос: или — или. Вспомните о той драматической сцене, когда Вы поднялись по скрипучей лесенке ко мне в комнату того купеческого дома, где мы имели тайное пристанище, когда я уже собирался уезжать в Москву. Вы тогда просили не оставлять Вас, заявив, что никакого вмешательства в дела наши со стороны Любови Ефимовны в будущем не будет, и просили только об одном — не быть «грубым» с Любовью Ефимовной.

Впоследствии у меня, как Вам известно, уже в Казани, установились дружеские отношения с Любовью Ефимовной, после того, когда она перестала интриговать против меня с «отстранением» и когда, после моего тяжелого ранения по попустительствам ничему не научившимся Лебедевым и К° эсеров, при моем усмирении 2-го Казанского полка, отправляемого на позиции совместно с рабочими порохового завода, она первая узнала об этом и ворвалась в кабинет Командующего, отбросив в сторону часового, преградившего ей дорогу, с сообщением Вам о моем тяжелом ранении. А затем своим ночным дежурством напролет при моем пребывании в госпитале.

Но все же, несмотря и на все это и на то, что только благодаря ей и ее уходу Вы спаслись во время Вашей болезни тифом после Ярославского и Рыбинского восстаний в условиях самого труднейшего скрывания в большевицком районе, Вам все же следует не особенно доверяться и не говорить о наших планах и намерениях абсолютно никому, кого это непосредственно не касается. Я опять и опять прошу Вас не забывать Азефа и все его трюки, которые он проделывал с Вами.

Кстати, помните ли Вы «графиню Ланскую», которая так упорно добивалась свидания с Вами в Москве?.. Вы даже хотели этого свидания. Но я категорически отказался его устраивать, как бесцельное и, возможно, опасное. Я также протестовал против Вашего свидания с А.Ф. Керенским, но Вы пошли на это по уговорам Фабриканта, и я, по Вашему же впоследствии заявлению, оказался прав, что на это свидание не следовало идти. Кроме устроенного мною скандала и Вашей ссоры с Н.Д. Авксентьевым, ничего не получилось от этого свидания... Итак, японская разведка разоблачила «графиню Ланскую». Оказалась она и не графиня, и не Ланская, а еврейка Рыдник и бывший ветеринарный врач Купянского уездного земства. До германской войны и всю войну, революцию, гражданскую войну «графиня Ланская» была немецким тайным агентом и действовала по заданиям Генерального

 

штаба, а также Советов. Помните, она была в Новочеркасске, когда создавалась Добровольческая армия, и весьма близка с Д. Кошеле-вым, который был вхож к генералу Алексееву и имел от него серьезные поручения...

...Мой тайный арест с попыткой отправить меня на советскую территорию, я убежден, был не без участия «графини Ланской», ибо она благодаря неосторожности журналиста А.И. Коробова почувствовала, что я о чем-то догадываюсь или своими московскими сведениями о ней могу быть опасным для нее. В Москве я «графиню Ланскую» встречал в квартире П.Б. Струве и в доме Свешникова, и, по-видимому, в последнем она и проживала, так как дружила с курсисткой Свешниковой, которая являлась подругой «Липочки» и по просьбе последней, мне известно, исполняла поручения нашей организации».

 

На этом я заканчиваю выписку из письма Флегонта Клепикова Б.В. Савинкову. Письмо длинное, около 30 страниц, напечатанных на машинке. Читал я его в фотокопии, которую получил на короткое время от госпожи Враги, и сделал из него несколько выписок.

Кто такой Флегонт Клепиков и почему он пишет резкие письма Б. Савинкову?

Когда я познакомился с Флегонтом, он назвался юнкером Павловского военного училища. И выправкой, и повадкой он очень походил на павловца. Он привел меня на свидание с Савинковым. Резкие письма Савинкову он имел право писать, и вот почему. В Бутырской тюрьме в 1919 году я слушал рассказ левого эсера Коренева о том, что их отряд (матросский, Попова) один раз так окружил многоэтажный дом, в котором, они достоверно знали, находился Савинков, что из него и «муха не могла улететь». Все в доме пересмотрели, перетрясли — Савинкова не оказалось.

В Варшаве, в 1920 году, я спросил Савинкова об этом эпизоде. Борис Викторович улыбнулся и рассказал следующее:

— В этом многоэтажном громадном доме мы сидели у знакомых, отдыхали и пили чай. Их квартира была то ли на втором, то ли на третьем этаже, точно не помню. Улица, как всегда, малолюдна. Грозы ничто не предвещало. И вдруг на лестнице крики, топот, тяжелые шаги, конечно, чекистов. Слава Богу, перед нашей дверью не задержались, а промчались в верхние этажи. Хозяева и мы насторожились: попали! Ведь из дома теперь не выйдешь. Чтобы не подводить хозяев, мы решили с Флегонтом хотя бы квартиру покинуть. Надели свои демисезонные пальто, на голову кожаные фуражки, в руки портфели — и готовы. Как незаметно выскользнуть из квартиры? Хозяйка в руки совок, щетку — ив коридор. Дверь не закрыла, метет, а сама шепчет: «На лестнице никого, орудуют наверху». «Пошли!» — сказал Флегонт, и мы вышли. Флегонт впереди, я за ним. По-деловому, торопливо миновали лестничные пролеты и с последнего увидели, что в большом холле два матроса сидят в креслах у каминного проема. Винтовки они

 

держат между ног, и, кажется, наготове. Третий стоит посредине холла, закуривает.

Флегонт заспешил вниз, я не отстаю. Матросы заметили нас. Флегонт подошел к стоявшему: «Товарищ, дай прикурить!» И нетерпеливо потянулся к его папиросе. Матрос услужливо подставил папиросу для прикура и лениво спросил: «А скоро назад?» — «Через полчаса!» — торопливо прикурив, буркнул Флегонт. Мы деловым шагом к двери на улицу. При выходе тоже матросы. Смотрят на нас и молчат. Стояло такси. «На Лубянку!» — зычно рявкнул Флегонт. Мы сели в такси и уехали. Так вот и спаслись тогда.

Савинков помолчал, переложил на столе какую-то книгу и добавил:

— Не раз Флегонт спасал меня от верной гибели.

— Почему же теперь его нет с вами? — нерешительно спросил я.

— Так случилось. Да он скоро приедет. Я жду его. Встретитесь! Действительно, Флегонт Клепиков в 1923 году приехал во Францию. Он встречался с Савинковым, но вместе они не были... Я получил от него несколько писем. Интересные письма застряли у  Д.В. Философова. Оставшиеся, лет семь назад, я переслал Л.Ф. Магеровскому.

 

Об участии в Ярославском восстании калужан я узнал летом 1921 года в Варшаве. Мы случайно встретились с А.А. Дикгоф-Деренталем в Саксонском саду, присели передохнуть и ушли в воспоминания о нашей борьбе с большевиками в 1918 году в Москве.

Александр Аркадьевич удивлялся, как это мы не встретились у Аксанина в Молочном переулке. Я помалкивал. Хвалиться мне было нечем. Какая там у меня была борьба? Пьянствовал по заданию доктора с дворником да занимался разными побегушками, поездками и, наконец, попал в тюрьму. У Деренталя дела было больше: связь с иностранцами и во время вооруженного восстания — контакт с отделами Союза в провинции.

Заговорил он о неудаче нашей в Казани, вздохнул. Много потерь понес Союз при переброске туда членов организации из Москвы. Ведь ехали люди самые надежные, уверенно шли в вернейшие явочные пункты и там попадали чекистам в руки — все казанские явочные адреса были захвачены на квартире поручика Аваева в Москве^*.

Большие потери понес СЗРиС! Пришлось казанскую операцию отменить. По настоянию англичан, как раз высадившихся в Архангельске, все силы направили на взятие Рыбинска и Ярославля, чтобы не допустить переброску красных частей на только что открытый Северный фронт.

В середине июня Савинков поручил Дикгоф-Деренталю заняться переброской сил Союза из Калуги в Ярославль.

Снабженный денежными средствами и нужными документами, Деренталь отправился в Калугу. Там было все спокойно. Он разыскал председателя местной военной группы Союза — подполковника Леонть-ева и после недолгих переговоров начал вербовать охотников, желающих ехать в Ярославль на боевую работу. Добровольцев собралась большая группа. Переброска их в Ярославль прошла без заминок. Записавшиеся ехали небольшими «своими» группами. Все это были офицеры военного времени и учащаяся молодежь. По дороге часть едущих «отсеялась» и застряла в Москве. Но человек 60—70 приехали в Ярославль и явились на указанные пункты.

В восстании калужане принимали деятельное участие. Затем, когда пламя восстания начало угасать, часть их покинула город благополучно, но несколько человек попали в руки чекистов.

В «Красной книге ВЧК» приведено показание одного из калужан, Владимира Дмитриевича Морозова, 18 лет:

«Приблизительно в ноябре 1917 года зашел на квартиру к своему товарищу Виталию Шестову (юнкер, в октябре дрался против революционных войск в Москве), проживает по Татаринскому переулку, дом Тогилевского, который и предложил мне вступить в конспиративную организацию, причем сказал, что организация задается целью свержения большевизма; я изъявил согласие и был Шестовым записан. Во главе организации стоял Александр Александрович Кологривов; организация была разбита на пятерки, таким образом, каждый знал только пять человек; в нашем «пятке» состояли: Морозов, Плотицкий Иван, Васюнкин Алексей (семинарист), Несогижский Николай (юнкер) и командир Шестов. Занятия у нас происходили за рекой Окой, в сарае. Числа 3—4 июля в Калуге, на улице, я встретил Ивана Плотицкого, который предложил мне поехать в Ярославль, говоря, что на днях там должно быть восстание. Я согласился и получил от него же 750 рублей. Вечером того же дня отправился вместе с Иваном Плотицким в Ярославль. По приезде в Ярославль я встретил знакомых мне по Калуге офицеров — Геяровского, полковника Ивановского, Кошкарева (офицер), Афончикова (офицер), братьев Клонатских. Я и Геяровский остановились в гостинице на Власьевской улице и на следующий день пошли на бульвар. На бульваре Геяровский меня на некоторое время оставил одного, а по возвращении сообщил, что сегодня в ночь будет выступление, для чего нужно пойти на кладбище.

Ночью, придя на кладбище, мы застали там человек 30, где к нам подошел какой-то человек и сказал: «Подождите, сегодня, может быть, начнется». С кладбища мы скоро ушли на пристань и уехали на Колбу, в монастырь, где и пробыли до воскресенья; и когда приезжающие пассажиры нам сообщили, что в Ярославле переворот, я, Плотицкий и Геяровский поехали в Ярославль. В Ярославле я все время мятежа был в охране на пристани и ходил часто в штаб за продуктами.

 

Геяровский находился в карауле окружного суда. Какую должность занимал Плотицкий, мне неизвестно. Кто из находящихся в Коровниках принимал участие в мятеже, я не знаю»^*.

Дававший эти показания Владимир Дмитриевич Морозов значится в списке расстрелянных, приведенном в «Красной книге». С горечью и тоской прочел вышеприведенный рассказ русского юноши, погибшего за освобождение России от большевицкого ярма. Это не великопостное исповедание грехов и не сердечная беседа с другом, а показания чекисту-следователю, от которого добра и сочувствия не жди. Однако от всего этого предсмертного повествования веет душевной чистотой и тяжелой, горькой правдой.