Часть   II

ПО ТЮРЬМАМ

(ЛУБЯНКА, ТАГАНКА, БУТЫРКА)

21 мая 1918 — 15 июля 1920

 

Лубянка, 11

Итак, 30 мая 1918 года, должно быть, после полудня, мы с Флеровым катили в чекистской машине по улицам Москвы. Кругом, как муравьи, сновали люди, трусили извозчики, гнали грузовики, с грозным кряканьем мчались сломя голову начальственные машины. Но нам с Флеровым было не до них. В голове застрял один вопрос: не последняя ли это наша дорога? По Москве ходили слухи, что на Лубянке, 11, всех «не своих» стреляют. А нас, кажется, туда везут.

Флеров был бледен и строг, вероятно, и я выглядел неважно.

Выехали на Большую Лубянку. Автомобиль резко затормозил у подъезда дома № 11.

— Выходи! — гаркнул чекист-комиссар, привезший нас, и выскочил из машины.

Мы с Флеровым спустились на тротуар, справа и слева до самого входа огражденный рогатками из колючей проволоки (совсем как на фронте между Окопами). И под конвоем охранников вошли в дом.

Сейчас же за дверью на нас глянул знакомый по фронту старый «максимка». «На всякий случай» в нем была продернута лента. Возле пулемета дежурили чекисты.

Мы прошли налево, в большую комнату, где нас поставили за барьер из наспех сколоченных, неструганых досок.

— Ждите здесь! — бросил комиссар охранникам и побежал наверх.

Я потихоньку стал знакомиться с обстановкой. К стенам на картонках прибиты нерусские надписи (как потом мне сказали, латышские). И только внизу, мелким шрифтом, по-русски: «Товарищи, осторожней обращайтесь с оружием!» Повсюду крикливый гомон, какой угодно, только не русский. Да и лиц русских как будто я тогда не заметил.

Стало совсем невесело. В Москве говорили (тогда еще не шептались), что в этом доме (а может быть, даже здесь, в этой комнате) пьяные латыши просто «в шутку» стреляли в непонравившихся арестованных. Позднее слухи эти были подтверждены самими «Известиями» таким образом. В конце 1918-го или в начале 1919-го в Московском

 

ревтрибунале разбиралось дело следователя ВЧК Березина, в свое время в Костромской губернии с целью грабежа вырезавшего целую семью. Он обвинялся в вымогательстве, взяточничестве, и, между прочим, ему ставилось в вину то, что однажды, уже будучи следователем ВЧК, он подошел к одному из арестованных и, ни слова не говоря, выстрелом в упор убил его наповал. Сначала об этом убийстве чекисты молчали, и только тогда, когда Березин стал неугоден Дзержинскому, об этом вспомнили и занесли в «дело».

Мы с Флеровым стоим у барьера и ждем. Возле нас охранники, револьверы наготове. Хорошего от них не жди, пулю всадить в тебя могут даже по нечаянности.

Кругом из тех же неструганых досок, «на живой гвоздь», вдоль стен сколочены конурки. Из комнаты в комнату сновали с крепкой бранью здешние удальцы с воспаленными глазами. Они были непременно в кожаных куртках, фуражках с красной звездой на околыше и, конечно, с расстегнутой кобурой на животе. Не дай Бог с таким молодцом, даже в доброе царское время, встретиться ночью в глухом переулке! Все они, должно быть, из хитровцев.

Была здесь, конечно, разухабистая «краса и гордость революции» — прославившиеся расправами с «офицерьем» матросы с затертыми Георгиевскими ленточками на засаленных бескозырках.

Кругом кричали как на базаре, ругались, спорили, но все по-латышски, по-еврейски, даже по-немецки.

— Эй, там, кто-нибудь! Давай их сюда! — позвал сверху комиссар. — Остальным подождать!

Стало как-то веселей, когда послышался русский голос, да еще знакомый. Конвоиры начали было торговаться, кому с нами идти.

— Давай! — крикнул еще раз комиссар.

— Аида! Пошли! — кивнул матрос.

Мы тронулись. Не опуская револьвера, матрос шел за нами.

— Направо, прямо, на лестницу! — привычно командовал он.

Поднялись наверх. Прошли возле ряда таких же, как внизу, наспех сколоченных будок с уже занумерованными дверями.

Наконец остановились в пустой темной комнате, довольно большой; тут же, у двери, пригнувшись к столику, что-то писала машинистка. На нас она и не взглянула.

Комиссар поставил нас в простенке между дверями, сам толкнул одну из них, вошел и поспешно закрыл ее за собой.

Мы стояли не шевелясь. В голове пусто: ни страха, ни мысли — ничего, только тошнотно.

— Флеров! — наконец приоткрыл дверь комиссар.

— Я, — глухо отозвался мой сосед.

— Пожалуйте сюда!

Оттолкнувшись от стены, Флеров медленно подошел к комиссару. Дверь захлопнулась. С замершим сердцем я ждал, затаив дыхание, что вот-вот за стеной раздастся выстрел и с Флеровым будет кончено.

 

Прошло, должно быть, минут пятнадцать-двадцать, показавшихся вечностью. Тошно ждать, скорей бы решалось! Дверь открылась. На пороге стоял высокий, плотный, с окладистой бородой латыш (как потом мне сказали, уже прославившийся жестокостью Лацис). Бледный Флеров с опущенной головой прошел мимо. За ним последовал комиссар и закомандовал путь. (Не последний ли, ведь наган его глядел в сгорбленную спину Флерова.)

— Ну, пожалуйте вы теперь! — назвал мою фамилию Лацис.

В сопровождении матроса я переступил порог кабинета Лациса. Матрос споткнулся и легонько ткнул меня наганом в поясницу.

Удивительное дело: вдруг все страхи и тревоги отошли. Как на экзамене, вытащив билет, я стал спокоен и уверен: должно быть, окончательно решил, что мне отсюда живым не выбраться и, значит, волноваться нечего.

В глубине комнаты стоял большой письменный стол, за которым уже сидел Лацис. Перед ним лежал листок «Основных задач СЗРиС» с оторванным уголком. В руках он держал отобранное у меня при обыске письмо, а из верхнего кармашка пиджака торчал мой паспорт.

— Вам это знакомо? — пытливо глядя в глаза, указал он на «Основные задачи».

— А что это? — в свою очередь спросил я.

— Ваша программа.

— Я никаких таких бумаг не видел.

— Вы офицер? — неожиданно спросил он.

— Я?! Нет.

— А кто?

— Старший писарь.

— Где служили?

— В лечебнице доктора Аксанина, — начинаю охотно объяснять. — А он меня рассчитал и...

— Да нет, на фронте где служили? — нетерпеливо прервал меня Лацис.

— В 158-м пехотном Кутаисском полку, — без запинки выкладываю первое пришедшее в голову название.

— Полковника Перхурова знаете? — не сводя с меня глаз и чеканя каждое слово, медленно тянет Лацис.

— Нет... Такого встречать что-то не приходилось, — для виду подумав, неуверенно отвечаю я.

— И его второй конспиративной квартиры тоже не знаете?

— Какой такой квартиры?

— Да гостиницы «Париж», где живет его друг капитан Шредер! — раздражается Лацис.

— Нет, не слыхал. Не приходилось...

— Как фамилия доктора?

— Какого?

— Да лечебницы.

 

— Аксанин.

— Где живет?

— Этого не скажу, не знаю.

— Как к вам попало это письмо?

— Это? Знакомый нашего доктора дал. В ящик бросить приказал.

— А почему оно без марки?

— Забыли, верно. Да я его и назад принес, что оно без марки.

— Вот что, товарищ! Вы взволнованы, нервничаете, испуганы, а потому ничего не знаете. Быть может, просто все позабыли, — мягким, подкупающим голосом заговорил Лацис. — Идите, присядьте, успокойтесь. А часа через два мы вас еще вызовем. Вы припомните, что знаете, и все расскажете. Ну, а если опять ничего не будете знать, — помолчав, грозно добавил он, — советская власть не щадит тех, кто идет против существующего государственного строя. — Здесь опять пауза, а там опять мягко, вкрадчиво, совсем по-кошачьи: — А ведь вы молоды, и жить, поди, хочется. Ну, запутались, ошиблись, провинились — простим, поправим, обучим правде! Идите, успокойтесь! — Лацис вскинул голову: — Ступайте!

Я опустил голову, повернулся уходить.

— А кстати, где вы живете? — неожиданно спросил он.

Говорю свой адрес.

— Сколько комнат у вас?

— Какие там комнаты! Конурка!

— А комнату вашу обыскивали?

— Не знаю. Меня взяли в лечебнице.

— Товарищ, надо съездить, обыскать! Как же так? — обратился он к матросу.

Тот записал мой адрес.

— А как туда ехать? — спросил матрос.

Я подробно рассказал дорогу. Он с неохотой переспрашивал, путал. Я объяснял ему все повороты. Втолковал, наконец.

— Ну, идите! — миролюбиво отпустил меня Лацис.

Мы с матросом вышли. Опять идем по коридору, вниз спускаемся. Снова те же команды: направо, налево, прямо. А в спину нет-нет да и ткнется дуло матросского нагана.

Где-то на задворках бывшего дома страхового общества «Россия» провел меня, наконец, конвоир в отгороженный угол коридора, в комнату № 11. Внутри, у двери, сидели с винтовками два латыша. Начались переговоры. Латыши требуют какую-то записку. У матроса ее нет. Не принимают меня, выталкивают, спорят, ругаются. Наконец договорились: меня приняли, матросу выдали квитанцию, и он с воркотней ушел.

В комнате № 11 почти все по повадке офицеры. Но среди мужчин оказалась почему-то одна женщина. Кто она? Как попала сюда?

В углу увидел Флерова. Оглядываю, кто еще здесь. Все неизвестные. Но вот и знакомые или виденные в Молочном. Вот капитан Ру-

 

бис. Возле него свободно. Он латыш. Все подальше держатся от него. Сажусь рядом. Что знакомы, не подаем виду. Как он сюда попал? Ведь он еще вчера должен был уехать на Дон! Удивился я про себя и затревожился: что с Пинкой? Да ведь не спросишь! Сидим и молчим.

— Скажите, вечерние газеты уже вышли? — после долгого молчания с зевком спросил Рубис.

— При мне их еще не было.

— Благодарю вас. А мне и утренних не удалось прочесть! Есть там что-нибудь?

— Ничего не было. И разговор оборвался.

«Так его, значит, ночью схватили!» — соображаю я и еще больше начинаю тревожиться за Пинку (они, кажется, вместе жили).

Подошел и присел с нами Флеров. Сидим и молчим.

Соседи (как потом оказалось, «лёвшинцы») начинают понемножку беспечно болтать. Слышится смех, пошли анекдоты. Весело и нервно у них, совсем как, бывало, на фронте перед атакой.

Открылась дверь. Латыши вскочили, вытянулись. «Лёвшинцы» насторожились. Вошел Петере (он арестовал «лёвшинцев» и этим сделал себе чекистскую карьеру).

— Что, еще сидите? Живы-здоровы? Ну, к утру всех уничтожим! — ни к кому не обращаясь, бросает он.

Еще несколько секунд он стоит в дверях с ухмылкой, потом поворачивается и уходит. Латыши расслабились, сели, ружья промеж ног.

А в комнате № 11 настроение падает. Становится тихо и жутко.

Но постепенно сильные духом начинают оживать. Опять разговоры, суета, смех. Через час опять появляется Петере. Грозит, «пенится», снова обещает к утру всех ликвидировать. Вслед ему смех с присвистом, с «канареечкой». А у нас точно пьяные галдят — шум такой, что ничего не разберешь. Женщины уже нет, незаметно забрали. Вали, греми: стесняться некого.

Но в который раз в дверях Петере. И опять все сначала: угрозы, тишина, смех, балаган. Так этот «товарищ», видимо, от нечего делать появлялся тогда раз шесть. Вероятно, должность начальника доставляла ему удовольствие.

Смеркалось. Народу у нас прибавилось. Набралось до 30—40 человек. В небольшой комнате стало тесно.

Принесли было какой-то ужин. Мы его не тронули — не до него: у всех скребло у сердца. Латыши-придворники его стрескали и своим еще за дверью дали.

Меня не вызывали. Флерова тоже не трогали. Совсем вечером пришел какой-то чекист. Стал спрашивать, кто из нас не допрошен. Долго писал, запутался. Матюгнулся, сплюнул и стал всех переписывать по порядку. Переписал, подсчитал — кажись, сошлось! — вздохнул с облегчением. Позвал латышей.

 

По коридору нас повели в так называемый тюремный подотдел, а попросту — в кладовые страхового общества «Россия». При входе сам комендант (тогда Белгородский) записывал нас в книгу, а его подручные «товарищи» принимали на хранение ценные вещи. Кто хотел, сдавал, а кто не хотел — мимо проходил, не обыскивали.

Дальше нас стали сортировать. Несколько «лёвшинцев» и капитан Рубис пошли в «одиночку», остальные — в «общую». Нар там не было. На полу, у стены, набитые соломой тюфяки. Грязно и вшиво, но выбирать не приходилось — ложись, где придется!

Прибывших встречал староста (человек кавказского типа), каждого записывал, расспрашивал. Особенное внимание он обратил на меня (я был в незатасканном френче и в пышных галифе). Он назвал себя офицером Дикой дивизии и стал утверждать, что я офицер. Я твердо стоял на звании старшего писаря. Наконец, увидев, что старания его напрасны, раздосадованный, он записал меня нижним чином и показал место на полу.

Я огляделся, кругом копошились люди. Одни укладывались, другие в кружки собирались, говорили нервно, смешливо и зло. Я решил, что примкнуть мне не к кому, и задумал прилечь. (О ночных допросах я тогда еще не знал.) Душевно усталый, закрыл глаза и заснул.

Проснулся оттого, что кто-то тронул меня за ногу. Быстро сел на тюфяке, ничего не соображаю. Уже серело. Все спали или делали вид, что спят. За ночь народу еще прибавилось. У меня в ногах сидел Флеров. Он-то меня и разбудил. Я нагнулся к нему.

— Вас ночью не вызывали? — устало спросил он.

— Нет. А что?

— А я только что вернулся. Сначала какой-то еврей кричал, грозил, с кулаками наскакивал. Потом я, кажется, попал к самому Дзержинскому. Тот не кричал, не прыгал, а так допрашивал, что очень неприятно было. Наконец закрыл папку с «делом», сказал, что со мной будет плохо.

Я попробовал его успокаивать.

— Пусть будет, как будет! — И мы оба замолчали.

Мы устроились на тюфяке, но, конечно, не заснули. Горько и жутко стало.

Начинало светать. Комната постепенно оживала. Послышались разговоры, шутки, смех. Ведь все кругом были молодые, почти все военные, да еще, кажется, фронтовики.

Принесли кипяток, хлеб раздали. Началось чаепитие. Опять образовались группы. Мы с Флеровым оказались одни. Разговор не вязался. У него ни хлеб, ни кипяток в рот не лезли. Мы держали кружки (откуда они взялись, не знаю) и молчали. К нам подсел капитан Рубис, его выпустили из «одиночки». Вот и у нас образовалась группа. От нас все держались подальше: с нами латыш — наверное, агент ВЧК.

Попить спокойно чаю нам не дали. Сначала пришел Петере и с ним брюнет еврей. Они постояли у входа, насмешливо посмотрели на

 

нас, поусмехались — «все офицерье», удивились, что мы еще живы, пообещали, что сегодня всех нас поставят к стенке. Кто-то их ругнул, кто-то плюнул в их сторону. Они поскорей ушли.

Появились чекисты, кто с винтовкой, кто с наганом.

— А ну, собирайтесь! Строиться!

Нас пересчитали, записали, с угрозами, криками вывели во двор. Для чего, зачем — мы не знали. Вывели наших и из «одиночек», там был и капитан Шредер, руководитель артиллерийского центра СЗРиС.

Как бы случайно мы стали рядом. Не глядя на меня, Шредер чуть слышно спросил:

— Сарра (кличка полковника Перхурова) тоже здесь?

— Нет! — глядя себе под ноги, прошептал я.

— Слава Богу! Еще не все потеряно! — вырвался у него вздох облегчения. — Мы не знаем друг друга! — И он пошел к своим.

Автомобилей для всех не хватило. Посадили в санитарные автомобильчики и повезли.

 

В заключение я приведу «Протокол допроса Флерова 31 мая», взятый мною из «Красной книги ВЧК».

«Георгий Евлампиевич Флеров, 25 лет, секретарь транспортного отдела при Московском областном комитете по военным делам (Пречистенка, 11), живет в Дурном переулке, 6, кв. 10.

По делу показал Ф. Дзержинскому следующее:

Петра Михайловича (полковника Перхурова. — В. К.) лично не знаю, и фамилии его мне никто не называл. Пришел я в лечебницу как больной по рекомендации некоего Павла Ильича, которого тоже не знаю. С Павлом Ильичом (как мне думается, бывшим офицером) я случайно познакомился после Пасхи на Пречистенском бульваре. Вчера я случайно с ним встретился на Страстном бульваре, рассказал ему, что я назначен председателем комиссии по проверке документов и что назначили меня, рассчитывая на мою некомпетентность, и что, таким образом, 600 рублей, взятых в долг заведующим Оглоблиным, будут не отмечены. Сказал я ему также, что Оглоблин с какой-то делегацией, по распоряжению Троцкого, уехал, кажется, в Ряжск. Когда я ему сказал о своей болезни, Павел Ильич послал меня в лечебницу на Молочный переулок, объяснив, чтобы я спросил Петра Михайловича. По телефону я в лечебницу не говорил. Рассчитавшись с Павлом Ильичом, я зашел в фотограф, магазин за принадлежностями, откуда, не дождавшись трамвая, взял извозчика и поехал на Молочную — уплатил 20 рублей. Там, на Молочной, я был арестован. Межаков, мой товарищ по средней школе, бывший офицер, звал меня в записке к девушкам, с которыми мы условились встретиться в саду. Забрал у меня и фотографический аппарат. Межаков служит в хозяйстве морского ведомства. Звать его Михаил Михайлович, живет где-то на Малой Бронной, наверное, не знаю. Я беспартийный. Мои личные убеждения,

 

что необходимо объединение всех социалистических партий. Я бывший прапорщик. Кончил одесские курсы. Был студентом Технологического института. Мобилизован в 1916 году»^*.

Из писем школьного друга покойного Флерова, В.И. Мокасевского, знаю, что Флеров — воспитанник Сиротского института ведомства Марии Феодоровны, единственного мужского института в России, остальные — женские. Институт находился в Гатчине (на проспекте Императора Павла I). Уровень обучения был таким же, как и в реальном училище, частично проходили в нем и высшую математику. По окончании института Флеров блестяще выдержал конкурсный экзамен в Петроградский технологический институт, откуда был призван в армию в 1916 году. В Москву он приехал только в начале 1918 года. Был весел и жизнерадостен. Работал и учился. И вдруг исчез. Все были поражены его расстрелом. Он был тих, скромен, политикой не интересовался.