Таганка

 Начинался солнечный день 31 мая 1918 года, еще тянуло утренним холодком. Ах, как легко дышалось!

Мы катим, а куда — не знаем. Однако москвичи скоро разобрались и объявили, что нас везут в Таганку.

— Значит, спасены! — решило несколько голосов. Флеров сидел рядом со мной с каменным лицом и молчал. А тут не выдержал.

— «Спасены»! — с сарказмом кивнул он товарищам по несчастью. — А по-моему, мы погибли!

На него никто не обратил внимания. Ехали повеселевшие, все равно как на маевку. Молчали только Флеров да я. Все остальные просто ликовали. Поди, никому из встречных и в голову не приходило, что нас, крепких, молодых военных, везли в тюрьму. Словом, нас везли в заточение, а мы ехали как на праздник.

Наши конвоиры-латыши пристроились, где придется, у самого борта «санитарки», зацепившись одной рукой за стояк кузова, в другой у них был у кого наган, у кого винтовка. И вместе с машиной они раскачивались, валились, выправлялись. Мы со смехом глядели на качающихся конвоиров, а они нам улыбались, как бы забыв, что мы их враги. И было их на нашей «санитарке» четверо, да на передней, вероятно, столько же, да еще два шофера. А нас катило двадцать два человека. И никому в голову не приходило, чтобы схватиться с конвоирами, вырвать оружие, выкинуть из машины. К чему рисковать? Опасность миновала. Мы едем в тюрьму — значит, спасены.

 

 

Переулок неширок, под колесами булыжник — трясет, подбрасывает нашу «санитарку». С правой стороны началась высокая глухая стена, слева — старые каменные лачужки с заляпанными грязью стенами, подслеповатыми окошками. Так вот где ты приютилась, «доля бедняка»! С одной стороны переулка — безнадежно унылое жилье бедняков, с другой — глухая каменная стена тюрьмы.

Рявкнул, тряхнулся, будто ударил лбом в стенку, и затрубил передний автомобильчик, его поддержал вой нашей машины. Остановились возле широких железных ворот, перед ними густая толпа.

— Чего пялитесь? Не ваших привезли! Господа офицера приехали! — стал уверенно размахивать наганом уже соскочивший на землю бравый латыш, должно быть, старший.

Толпа не редела, а плотней жалась к тюремной стене, к воротам. А мы в машине себе сидим, нам вся суета отсюда хорошо видна.

Поредела возле нас толпа, но все же суетится. Открылась тюремная калитка.

— Давай сходи! Живей, живей! — стал у входа рябой, носатый и тычет наганом, как слепой. Рад, что в руках револьвер. Стреляй в кого хочешь!

Стали прыгать все сразу, но вразброд, как лягушки скачут в воду, когда испугаются.

В «санитарке» остались двое: один, что на костылях, другой — с подвязанной косынкой рукой. Мы к ним помогать.

— Не трожь! Пусть каждый сам! — раздается приказ рябого от калитки.

А мы не слушаем. Подхватили под руки того, что на костылях, осторожно опустили, костыли подали. И того, что с косынкой, аккуратно сняли. Все!

— Проходи мимо меня по одному! — гаркнул рябой и указал на калитку.

Мы все вперед бросились. Рябой начал считать: «Раз, два» — и заматерился: мы ведь гурьбой повалили. Не сосчитать!

— Стой! — преградил он собой проход. — Давай их назад. Для счета нужно!

А там, внутри, тюремщики тоже считают, проверяют.

— Вот она, препроводительная! — рябой сунул в руку дежурному тюремщику пакет из ВЧК.

— Хорошо. Двадцать два человека! — заглянул в препроводительную тюремный начальник. — Сначала счетом проверим, — кивнул он какому-то своему надзирателю.

— В две шеренги становись! — гаркнул тот по-фельдфебельски. Мы лениво построились.

— Раз, два... — бойко просчитал наши шеренги надзиратель. — Одиннадцатый неполный. Двадцать один человек.

— Как так двадцать один?! Должно быть двадцать два! Счетом и по списку принял! — загорячился рябой. — Там против кажной крестик поставленный! Обязательно должно быть двадцать два! У меня не убегти никому!

 

— Да есть только двадцать один. Одного не хватает! — просчитал нас, присмиревших, тюремный начальник.

— Куда вы его здесь приховали?! — сначала крикнул и за наган схватился, затем задохнулся и побагровел рябой. — Да неужто ж сбежал?! Я его, мать твою, пристрелю на месте! — и к калитке.

Начальник кивнул. Калитка открылась. Рябой за нее. А в переулке нет никого. Только перед тюремными воротами две машины стоят.

Он в одну сторону, в другую, перебежал мостовую и в открытую дверь хибарки вскочил.

— Нигде не видать! — Завертелся, затряс головой и к привратнику.

А тот осклабился:

— А ты что думал? Тебя ждать будет? Лови по всему городу — не поймаешь! Ушел, смышленый парень, не теленок!

Дежурный помощник начальника по ведомости установил личность отсутствующего^*.

Рябой с сердцем свернул квитанцию на 21 человека, с проклятьем сунул на дно фуражки и уехал со своей ватагой.

С завистью посмотрел я вслед уходившим латышам. «Чего ждал, почему не юркнул в толпу, когда подвезли к тюрьме?» — попрекал я себя. И паспорт запасной у Леонида остался... Да куда теперь приткнешься? Нет уж, спокойно надо ждать, что будет! И спал с меня пыл, и жара не стало.

Дежурный помощник позвонил по телефону и успокоился. Всех определили во вторую общую камеру следственного корпуса. Спустились мы из конторы во двор, прошли по бетонной дорожке между травников ярко-зеленых, одуванчиков улыбчатых и застенчивых маргариток. Ишь куда забрались, цветут и жизни радуются! А мы? Подтянись, брат, подтянись!

Рядом со мной лейб-гвардии полковник Жданов (саперного батальона). Идет и вздыхает. И все наши идут, конечно, без равнения и не в ногу. Молча идут. Перед нами на костылях несчастливец скачет. А позади человек с косынкой. Натрудил руку — болит.

Тут Жданов с досадой пальцами щелкнул и говорит будто себе:

— Когда сажали нас в санитарку, кто-то подскочил ко мне, ругнул, сунул меня в будку к шоферу и дверь захлопнул. Так мы и ехали молча всю дорогу. А когда перед воротами тюрьмы остановились, я попробовал открыть дверь: не заперта, открылась. Я спустился. А тут толпа напирает, жмется. Суматоха!.. Конечно, и мне бы тут юркнуть и затереться среди людей. Да вспомнил золотой портсигар с монограммами да с надписями друзей. Жалко его стало. И дернула меня нелегкая сдать его на Лубянке на хранение! Обещали вернуть при освобождении. Ну и не нырнул в толпу, а к калитке пошел. Вот выбрал тюрьму и шагаю в камеру, а не на свободу. А теперь... Не знаю, как

обернется! (Погиб полковник Жданов вместе со всеми «лёвшинцами» 31 июля 1918 года.)

Дошли мы до самой обыкновенной двери, не железной. Остановились. Сопровождающий (их было всего два: один впереди, другой — сзади) своим ключом открыл дверь. Вошли в подследственный корпус, поднялись на второй этаж, счетом впустили нас в камеру, казарменного вида комнату, с двумя окнами, с крепкими решетками. Первым в камеру вошел наш конвоир. Стал у двери и давай считать входящих. «Все в порядке — двадцать один!» Отошел к столу, длинному и грязному, протянувшемуся от простенка между окнами до середины камеры. А постовой (надзиратель) с нами в камеру не вошел. Остался в коридоре у входа, с нас глаз не сводит и за дверную решетку крепко держится. Мы же смотрим по сторонам: где же койки? На чем спать? Неужто на голом полу?

Подошел наш конвоир к стенке, отодвинул на середку скамеечку с ящичком и опустил на нее тяжелую железную раму, обтянутую грубым брезентом. Только теперь мы заметили, что у двух противоположных стен камеры выстроились в ряд замызганные серые брезенты. А наш надзиратель объясняет, что ни одеял, ни простыней с подушками не осталось. Все забрали наши сидельцы, когда с революцией на свободу вышли. Наше дело сторона, революция!

Мы слушать дальше не стали, задвигали тумбочками, заскрипели койками — устраивали себе логово. А конвоир тем временем пояснял, что у них здесь все в порядке: никого не режут, не вешают, не забивают. Ежели кого требуется кончить, так забирают в машину — и поехали, а куда — не сказывают. Вроде бы к стенке дворцовой в Петровском парке, там и забивают. Ну, а мертвеца в грузовичок, рогожкой прикрыли — и хорош!

У меня от этих слов холодок по спине пошел, в глазах помутнело. Я поскорей на тумбочку присел. Ну, а как отошел, гляжу: с одной стороны от меня порожняя койка неопущенная у стены одиноко стоит, с другой — Флеров возится с тумбочкой, и везде поверженные господа офицеры на тумбочках сидят, смотрят вокруг, да, кажись, ничего не видят. Разбираются, что дальше будет. Словом, ждут, а чего — сами на знают.

А дальше ничего и не произошло. Зашевелились, стали на жительство располагаться.

Принесли обед. «А ложки?» — «Свои должны быть». — «У нас ни у кого нет!» Надзиратель почесался, ругнул кого-то и ушел. Через несколько минут вернулся с ложками. Из какой-то порожней камеры (были тогда еще такие: ведь ВЧК только разворачивалась!) принес. Кипяток дали. Кружек оказалось только две. По очереди тепленькую водицу пили. Лучше шампанского показалась.

Вдруг послышался шум в коридоре — еще кого-то привезли! Мы замерли. Оказывается, в тот же день была доставлена еще одна партия арестованных, наша, «артиллерийская».

 

Кроме офицеров-артиллеристов — основного ядра этой группы, — там было несколько московских присяжных поверенных. Кроме того, где-то был прихвачен чекистами и присоединен к этой группе очень высокий и очень полный господин — близкий родственник Гучкова, первого революционного военного министра. Он так перепугался и расстроился, что всю ночь с параши не слезал. Ничем особенным, кроме панической трусости, этот Гучков не отличался. Держали его в тюрьме недолго — скоро освободили.

Эту партию поместили в камеру, смежную с нашей. Была налажена связь с новоприбывшими, но переговорить как следует с артиллеристами не пришлось. Сначала этому помешал привоз в Таганку членов кадетского клуба, которых чекисты забрали на заседании. В это время нас в коридор не пускали. Затем часа через два-три артиллеристов забрали снова в ВЧК. Оттуда перевезли в Бутырскую тюрьму. Об этом мы узнали позже.

Через несколько дней были освобождены все члены кадетского клуба. С ними ушли на волю и присяжные поверенные. 3-я и 5-я камеры оказались свободными. Очень скоро в камере № 3 поместили группу тульских крестьян, не стерпевших издевок комиссаров и расправившихся с ними. Из тульчан не многие остались в живых — все пошли к стенке. Из присяжных поверенных остались в тюрьме А.А. Виленкин (в «одиночке») и Макаров, которого освободили через две-три недели после ареста. Он называл себя «случайным гостем» и с нами не общался.