День 6 июля у нас

 Я уже упоминал, что дня через два-три после нас в 5-ю камеру 2-го коридора подследственного корпуса были посажены члены кадетской партии, арестованные на заседании в своем клубе. Тогда же сюда попали и известные московские адвокаты: Малянтович, Годин, Макаров, Якушев и А.А. Виленкин. Все — кадеты и адвокаты — просидели недолго и были освобождены. Из адвокатов остался в тюрьме один Виленкин, который, кажется, обосновался в 3-й, общей камере, смежной с нашей. Арестованный по делу Союза Защиты Родины и Свободы, он, естественно, ежедневно заходил в нашу камеру и, случалось, подолгу просиживал у нас (это ему разрешалось), а на прогулку его выпускали вместе с нами. Пользовался он такой свободой потому, что тюремное начальство хорошо его знало с «царского времени». Он тогда вел дела нескольких известных коммунистов и часто бывал здесь. Теперь, в со-

 

провождении конвоира, А.А. Виленкин мог ходить по всей тюрьме. Он бывал — и не раз — в одиночном корпусе и выяснил, что число лиц, пристегнутых Чрезвычайкой к делу СЗРиС, значительно и разбросаны они по всей тюрьме.

Не знаю, то ли по инициативе Виленкина, то ли по распоряжению сверху, 5-я камера (двойная) была очищена от уголовников и в нее вселены лица, арестованные по делу СЗРиС, конечно, далеко не все — ведь, по сведениям Виленкина, по нашему делу сидело свыше 200 человек, а в 5-й камере было только 50 мест. Словом, в два-три дня 5-я камера была заполнена савинковцами, то есть членами нашего союза.

Мы — насельники 2-й камеры — одними из первых были переведены на новое место. Во 2-й камере остался только Флеров. Тюремное начальство задержало его там потому, что у него была какая-то отметка в «деле». Дежурный помощник сказал Виленкину, что, вероятно, по недоразумению, он в тюрьме числится как «п.д.» (преступление по должности). Так ли это было на самом деле, проверить не удалось.

Разместились мы в 5-й камере удобнее, чем во 2-й, выбрали старостой Александра Абрамовича Виленкина и ладно зажили на новом месте. По-прежнему гуляли сколько хотели, на воздухе занимались гимнастикой, даже устраивали спортивные состязания, в камере играли в шахматы, шашки, много читали. Книги брали из тюремной библиотеки, кроме того, вместе с передачами их приносили с воли (главным образом учебники).

Правда, питание было ужасное: сначала давали по 100 грамм хлеба, затем паек сократили наполовину (50 грамм). Утром и вечером приносили кипяток вместо чая, на обед и ужин баланда — мутно-грязная вода со следами картофельных облучков и резким запахом немытой посуды. Но это никого не заботило — почти все получали от родных обильные передачи. Жилось в тюрьме сносно.

Конечно, все возмущались, что наши дела тянутся бесконечно, вернее, ими перестали заниматься. Наш староста советовал не докучать ВЧК заявлениями. Забыли о нас — и слава Богу! Пусть сами разбираются, что к чему. У чекистов работы много — арест за арестом. Когда «дел» будет столько, что их негде будет класть, вот тогда, скорее всего, без допросов нас будут освобождать.

Конечно, среди нас были и горячие люди (помню поручика Давыдова), которые чуть ли не каждую неделю писали в ВЧК об ускорении рассмотрения их дел. Я к их числу не принадлежал. Ни одного заявления не написал, ни разу о себе не напомнил. И вот почему: почти каждую неделю я ходил (конечно, с конвоиром; собиралось нас несколько) в тюремную библиотеку. Выбор был небольшой. Всегда чем-то недовольный библиотекарь совал мне какой-нибудь роман Локка — и уходи. Как-то попалась мне потрепанная книжка Анатоля Франса «Боги жаждут». Набросился на нее. И нашел в ней очень поучительный совет старого французского аристократа, спокойно ждущего

 

 

своей очереди на гильотину: попал в тюрьму, говорит он мятущемуся юнцу, во время революции — сиди и жди. Забудут о тебе сегодня — слава Богу. Через год-два политические страсти остынут, и то, за что сегодня казнят, в прохладе успокоения не будет преступлением. Примерно то же говорил и наш староста. Вот я и решил сидеть и ждать Господней милости.

Кажется, только один А.А. Виленкин чуть ли не с первых дней сидения стал устраиваться надолго. Затребовал из дома книги, взялся за чтение и принялся за издание газеты-журнала «Центрогидра». Наша группа дружно поддержала эту затею. И через несколько дней вышел наш первый номер, конечно, в одном экземпляре, написанном от руки. Содержание номера я не помню, ведь его показали и скорее спрятали. Но первая страница осталась в памяти. На ней во всю страницу была изображена сама «центрогидра» в виде могучего удава с несколькими людскими головами в военных фуражках и задористых котелках. Скоро вышли еще два-три номера «Центрогидры», после чего «издательство» приостановило свою деятельность. По словам Виленкина, о нем стало известно на Лубянке.

Лето стояло жаркое. В камере было душно и тоскливо. Прогулки неизвестно почему сократились. Камеру начали запирать. Настроение упало. Мы жадно повторяли и обсуждали всякий слух с воли. А их было много, но все скучные, неинтересные. Словоохотливые постовые рассказывали, что в городе «как всегда». Выходило, что ничего интересного.

Как-то вызвали на допрос Александра Абрамовича. Вернулся наш староста как в воду опущенный. Мы притихли в ожидании.

— Гарью пахнет! Плохо дело! — бросил он и замолчал, от наших назойливых вопросов горестно отмахнулся.

Через несколько дней вышел еще один — последний — номер «Центрогидры». Он был грустен и безнадежен, совсем такой, как наше настроение. На первой странице был изображен обросший и седой редактор Виленкин. Он сидит у забранного решеткой окна на перевернутой параше и пишет статью в очередной номер «Центрогидры», а кругом — на столе, на полу — горы старых номеров журнала. Внизу пояснение: «Через десять лет». Больше «Центрогидра» не выходила: стало не до нее.

Теперь уже много-много лет прошло с момента выхода последнего номера нашей скромной, но смелой «Центрогидры». Но увы, некому ее помянуть! Редактор расстрелян, уцелели очень немногие сотрудники и читатели.

Радостно прошло по тюрьме известие об убийстве Володарского. Только что народившийся Верховный ревтрибунал приговорил к расстрелу адмирала Щастного; утром его увезли из тюрьмы на «судебное разбирательство». Назад он не вернулся. Затем взяли из «одиночек», приговорили к высшей мере наказания и расстреляли целую группу полицейских чинов.

 

Мы ждали своей очереди. И вдруг — радость! Великая радость! Левые эсеры — союзники большевиков — убили Мирбаха и восстали против советского правительства. Захватили телеграф, Лубянку, арестовали Дзержинского.

А в это время в Ярославле, с оружием в руках, во весь рост встала наша организация — Союз Защиты Родины и Свободы.

Знаменательный день 6 июля 1918 года мы, обитатели 5-й камеры 2-го коридора подследственного корпуса Таганской тюрьмы, провели вот как.

Рано утром, чего никогда не бывало (нам еще даже не давали кипятку), явился надзиратель, вызвал Виленкина и увел его в контору «без вещей». Он там пробыл довольно долго.

В его отсутствие мы не отрывались от окон. Из них был виден двор и вход в контору. На дворе никого. У двери конторы никакого движения.

Стало тошно топтаться у окон. Я подошел к дверной решетке. Сейчас же подскочил часовой и предупредительно ее распахнул:

— Пожалуйте!

— Что случилось? Никогда такого внимания не было! — поделился я своим изумлением с Рубисом.

Мы вышли в уборную. Там Рубис мне шепотом сообщил, что подполковник Бредис уехал из Москвы. «Что-то собирается!»

Я вспомнил, что не пил чай и не получил пайку. Хлеб я нашел на койке, а чаю — пей сколько хочешь: чайник полный и еще не остыл.

— Идет! Идет! — радостно пронеслось.

Мы бросились к двери. К той самой тяжелой решетке, у которой совсем недавно фотографировался Виленкин со страдающим лицом и гордым видом.

— Господа! — торжественно подняд он руку, входя в камеру. — Из совершенно достоверного источника я узнал, что в городе неспокойно и даже... — Здесь наш староста тяжело перевел дыхание, а затем чуть слышно добавил: — До того неспокойно, что левыми эсерами арестован сам Дзержинский!

Мы засияли: кто начал креститься, кто вымученно засмеялся. Виленкин победно поглядывал на всех.

Но радость была недолгой. Мы решили, что нельзя терять времени: нужно действовать! Арестовать постового пустяки, вырваться на двор тоже нетрудно... А вот дальше что делать? Валить гурьбой к конторе, к воротам? Кого обезоружить, кого отшвырнуть, ключ в замок — и на воле?

Виленкин нашего смелого плана не поддержал. Он заявил, что нам, безоружным, сейчас выступать несвоевременно. Нас из конторы встретят пулеметами. Он в курсе всего, что происходит. Когда придет время, будем действовать.

Скоро в тюрьму явились следователи. Вызвали опять Виленкина, Жданова и Рубиса.

 

Вернулись все радостные. Следователи необычайно любезны. Чуть ли не завтра обещают всех освободить. Ожидавший в коридорчике у следователя полковник Жданов встретился и перекинулся несколькими словами (чего раньше никогда не бывало) со знакомым членом Союза, из одиночного корпуса. Тот ему сообщил, что дежурный помощник зашел к нему и как бы мимоходом сказал: «Равняйтесь на пятую».

«Товарищи следователи» в тот день выглядели робкими и угодливыми. Растерянно записывая показания Рубиса, допрашивающий следователь на вопрос подсудимого «Что же дальше?» виновато пожал плечами и смущенно сказал:

— Ничего не известно. Разве можно знать, что будет с нами самими?

Мы сидели в камере и ждали: вот-вот прибежит Виленкин и крикнет: «В ружье!» Прислушивались, что творится на воле. На близлежащих улицах — ни криков, ни выстрелов, ни беспокойства.

Время от времени в камере появлялся возбужденный староста, с жаром бросал кому-нибудь: «Все как по маслу!» — и исчезал.

Однако после полудня на лице у него появились бледность и выражение беспокойства. Кажется, к вечеру он вернулся после нового допроса совсем разбитый. Дверь за ним глухо захлопнулась. Александр Абрамович опустился на кровать, со вздохом сказал: «Все по-старому» — и закрыл глаза.

Так у нас прошел этот день разбитых надежд и напрасных ожиданий.

Как мне рассказывал в 1919 году в Бутырской тюрьме матрос Балтийского флота Сергей Чернышев, 6 июля 1918 года матросский отряд Попова захватил все здание ВЧК, арестовал Дзержинского и его помощников. Что дальше делать, как развить свой успех, они не знали, а потому сидели и ждали. Начальство им говорило, что ведутся переговоры. Затем явились латыши и арестовали их.

Московское восстание левых эсеров к вечеру того же дня было подавлено. А ВЧК обнажила свое звериное лицо. 11 июля (мы тогда уже были в 5-й общей камере) взяли капитана Ильвовского, а из 2-й общей — ротмистра Покровского и прапорщика Флерова и увезли в ВЧК «для допроса». В «Известиях» от 13 июля в длинном списке расстрелянных (все — члены СЗРиС) мы нашли их фамилии.

Свободное место в нашей камере в тот же день было занято. Жизнь не остановилась. Мы ели, спали, строились на поверку, молились и думали: возьмут сегодня или оставят до завтра? Прогулки стали нормированными (ходить парами по кругу) и сильно сократились.