- 289 -

Голод

  До первой годовщины самодержавия большевиков оставалось немногим больше месяца. Вся тюрьма упорно ждала «широкой амнистии».

Мы, сидельцы 54-й камеры, тоже, конечно, ждали, чего — сами не знали. Голод заставлял ждать. Я по-разному боролся с ним. Прежде всего, свою хлебную пайку, получивши утром, делил на три равные части. Одну часть съедал сейчас же, запивая кипятком вместо чая, а два оставшихся кусочка заворачивал в платок, и прятал в карман. В тумбочке оставлять боязно — крали.

В обеденное время, если мне удавалось остаться одному (это случалось очень редко), я вынимал очередной кусочек хлеба, клал перед собой и, проглатывая суп, для бодрости поглядывал на хлебушек. Покончив с супом, я медленно, с наслаждением ел измятый в кармане хлеб, как пирожное.

Третий кусочек я съедал перед сном. Но повторяю, есть «отдельно» удавалось очень редко. Обычно мы ели постоянными группами в восемь человек из бачков красной меди, оставшихся от времен «презренного царизма».

Для меня еда из бачка новостью не была. В 1908 году, будучи вольноопределяющимся в 158-м пехотном Кутаисском полку, я ел густой, жирный, с приятным ароматом борщ или суп — тоже из бачка, медного, луженого. Но тогда другая еда была, и мы, солдаты, ели ее по-иному. В ротах были бачки — один на восемь человек. Группы постоянные. В каждой — старший (обычно унтер-офицер), и у него помощник. Они получали на нас обед и ужин. Обед состоял из порции мяса (от 22 до 26 золотников на человека), борща или супа и гречневой, а иногда «белой» пшенной каши. Мясные порции кухней заготовлялись заранее.

Когда мы приходили обедать, старший группы от дежурного по кухне получал восемь порций мяса и на глазах у всех резал порции на маленькие кусочки, примерно равные, и клал их в бачок. Кашевар наливал на мясо борща, сколько входило. Затем обед ставили на стол, вокруг которого тесно сидели и терпеливо ждали члены группы. Старший садился на свое обычное место, широко крестился и важно командовал: «Зачинай!» — и первый зачерпывал ложкой горячее варево. Мы следовали его примеру: один за другим с сугубой неторопливостью начинали орудовать ложками. Брать мясо было нельзя. Нужно ждать разрешения старшего. Оно давалось, когда бачок был полупуст.

В благоговейной тишине проходил обед. Ни разговора, ни спора, все внимание было направлено на то, чтобы в ложку попал кусочек мяса. Случалось, некоторые пробовали ловчить и загребали в ложку, будто ненароком, два куска. Но старший строго следил, чтоб «ошибки» не было.

Мне казалось, что брезгливость не позволит мне есть из общего бачка. Но я ошибся. Мне даже понравилось есть вместе. Ведь все мы

 

- 290 -

были молоды, здоровы (каждый месяц проходили медицинский осмотр) и знали друг друга. Правда, сначала не было сноровки, и я задерживал «черед». Однако скоро приладился, и все пошло хорошо.

Обед роты кончался общей молитвой, затем следовал час отдыха. (Молитва перед обедом пелась, как только роты занимали места за столами.)

Но все это было давно — еще в царской армии. Теперь же мы были арестантами и находились в тюрьме. Моряки вклинили меня в свою обеденную группу, которую сразу кругом стали называть «благородной». Мы и теперь, как в армии перед войной, садились вокруг бачка, как прежде, поочередно махали ложками, да вот беда — есть то было нечего! Мутная вода в бачке, заправленная какой-то серостью, в рот не шла, ведь питательности в ней не было — одно «дуренье». Да еще из головы не выходило: а вдруг из нашей восьмерки кто-нибудь заразно болен? И кто мог, отваливался от еды. Почти всегда первыми вставали и уходили, для виду раза два обмакнув ложки в баланду, наши моряки, там и другие «богатенькие» отваливали. Оставались у бачка только мы, двое-трое «бобылей-бедняков». Но случались и такие дни, когда и мы, почмыхав носами, прятали ложки и уходили.

И вдруг удача: здесь, в бытность мою в 54-й камере 6-го коридора, нам прибавили пайку хлеба — вместо 100 грамм выдали 250! Случилось это совершенно неожиданно. Как обычно, чуть свет пошел наш староста с дежурным получать хлеб и очень скоро вернулся.

— Радость, братцы, радость! Пять буханков на камеру получили!

— С чего б это?

— Да замест этой самой амнистии наградили! Сиди и отпотчи-вай!

Староста выложил на стол пять буханок. Мы окружили стол и жадными взглядами смотрели. Хлеб что надо: хорошо выпечен, блестит от румянца. Во рту — слюна, в руках — трепет, в голове — дурман. Вот-вот сорвется с нарезов разум, и все мы голодной стаей ринемся на стол — разнесем хлеб, старосту и всех, кто попадется.

Но староста не сробел. Глянул на одного, на другого — «сдурели ребята» — и, твердо переступив, приказал (должно быть, в армии фельдфебелем был) всем собраться в группы по пять человек, выбрать в группах старшин и составить списки. А пока от стола отойти, сидеть и ждать.

Вмиг все было сделано, списки поданы.

Все группы получили по буханке, все жадно смотрели на свой хлеб — скорей бы поделили! — и пялились на чужие буханки. Там-здесь началось бурчание: мол, достался буханок худший, чем у других. Староста стал старательно вымерять, как резать буханку своей группы, чтоб никому обиды не было. Его примеру последовали старшины всех групп. Резали, кроили, равняли, кусочки добавляли. И откуда только ножи перочинные взялись!

 

- 291 -

У нас дележка прошла в тишине. Староста был старшиной в нашей группе. Он умеючи поделил буханку на пять частей и молча раздал ломти. Одну горбушку он дал мне, другую взял себе. Никто не возражал. В согласии мы стали пить «чай» (кипяток).

Я с «чаем» не торопился. Как всегда, разделил пайку на три части: две спрятал, а одну стал жевать. Благодать! Даже забылась тюрьма и «комната душ».

Нашлись, конечно, и такие удальцы, что свою пайку сразу съели и крошечки всыпали в рот. К обеду хлеба у них не оказалось. Но ведь до баланды обеденной нужно дожить: может, на работу возьмут, может, в «комнату душ» выкликнут. Ну да ничего: в благополучии можно до завтра перетерпеть!

И потекла у нас в камере жизнь с новой пайкой и более уверенным ожиданием общей амнистии. Ведь раз дали хлебную прибавку, дадут и амнистию — не пойдут против народа.

Тем временем из нашей камеры несколько человек выпустили, двух взяли «с вещами» в «комнату душ». И сейчас же на их место привели других.

Кажется, не только заключенные ждали амнистии, наши тюремщики тоже полагали, что к советскому октябрьскому торжеству широко откроются тюремные ворота и мы, сидящие, гурьбой вывалимся за них. Тюрьма станет безлюдной и скучной, как в мартовские дни прошлого, 1917 года. Много брани и оскорблений, даже действием, посыпалось в те революционные дни на тюремщиков. Не промахнуть бы теперь! Обозлен народ. И до смерти прибить могут пострадавшие — за свой голод, страх и нищету. Нет, пускай сидящие доживают последние недельки вольготнее. Надзиратели стали теперь выпускать на оправку всякого, кто попросит, в одиночку, стали пайки менять на самосад, да и в «волчок» заглядывали редко. Сиди где хочешь, делай что нравится, только не шуми.

Наши урки в углу за парашей пристроились в карты играть. Начали в «штосс» счастье пробовать. Подошли фраера, рты разинули и смотрят. Кое-кто попробовал: поставил рубль — выиграл; осмелел, пятерку выложил — и проиграл. Это дело нечисто! Идите вы к лешему в болото! С вами не игра, а искушение! И отошли все от них с неудовольствием.

А морякам в передаче прислали коробочку с домино. Раз коробочку пропустили при проверке, сели за стол совершенно открыто.

Только не на деньги косточки брались, а для удовольствия в игру входили.

Я заметил, что голод меньше донимал, если о нем не думать, а чем-нибудь заниматься. Присел к столу. Без интереса косточки взял и... вошел в игру. Хорошо пошло: играю, выигрываю и разговоры приятные об амнистии слушаю. Будто медом по сердцу мажу, так приятно. И брюхо, главное, еды не требует, а время не идет — мелькает.

Крикнули идти на кухню за обедом на весь коридор.

 

- 292 -

А вот когда на тумбочке без дела, хлебные видения не покидают, даже на оконных решетках висят, как пряники на рождественской елке!

Боже мой! Боже мой! Да будет ли в моей жизни еще Рождество Христово, будет ли елочка со свечечками и подарками?! Наверное, не будет! Что делать: голову о стену разбить или где-нибудь в уборной повеситься? Да кругом все гладко — ни крюка, ни гвоздя. И все на людях, все под надзором. Не выдержать мне голода! С тоски по хлебу подохну! А вокруг меня хлебы разных сортов лежат, висят, в табачном облаке плавают. И будто просят — бери и ешь!

В царской армии каждому нижнему чину по три фунта хлеба на день давали. Буханки, свежие, ароматные, хорошо выпеченные, лежали в строгом порядке на почетном месте перед ротным образом Святителя Николая Мирликийского чудотворца. Подходи и бери, сколько хочешь! И брали, и ели, а все хлебушек был. Ходили к казармам городские женщины и мужчины, хлеб покупали и уносили.

Эх! Его бы нам теперь сюда — объелись бы до бесчувствия!

А старорежимные заключенные со вздохами вспоминали царские времена. Еду давали наваристую, с приятным запахом. На помойных остатках свиней откармливали. В праздничные дни свинину жареную и вареную готовили. Обеды, сказать, царские были: «Ешь!» — «Да уж некуда!» Эта самая тюрьма Бутырская была для «преступничков» не лютой мачехой, а разлюбезной матушкой!