Работы

 В мое время над нашим 14-м коридором были мастерские. Они занимали 8-й и 9-й коридоры. Как говорили уголовные бывальцы, эти мастерские до революции принадлежали Сытину (издателю «Русского Слова»), В них печатались брошюрки и дешевые книжки. После революции мастерские были закрыты. Теперь большевики проверили машины, вычистили помещение и приступили к печатанию своего настольного календаря на 1919 год.

Не помню, как я попал в эти мастерские. Дали мне обрезную деревянную линейку, показали, что надо делать, и назвали меня «фальцовщиком». Стал я «ломать» и аккуратно складывать один на другой только что отпечатанные календарные листы. Конечно, ходить по мастерской и ротозейничать нам, заключенным, было нельзя, даже в уборную всякого из нас сопровождал надзиратель. Поэтому я ничего, кроме своего фальцовочного стола, не видел и не знал. Стоял да фальцевал листы с еще не засохшей краской.

Работа простая, легкая, и никто над душой не стоит. Два раза ко мне подходил кто-то из вольных, знающих дело. Мою работу одобрил и перестал приходить. Я же неторопливо фальцевал календарные листы. Вокруг меня росли горы страниц. Их забирали, приносили новые.

А есть ужасно хотелось. Желудок ворчал и ныл. Ноги размякли — не устоять! Уже дурман начал разливаться в голове, захватил мысли, сквозь голодную дрему думалось только об одном: дадут ли здесь поесть или голодным отправят в камеру (спросить об этом из ка-эровской гордости не пытался). Но скоро все само выяснилось.

В глубине мастерской зазвонил колокольчик. Баста! Как по команде, все кругом бросили работу. Я тоже положил линейку.

Кто-то из работников сунул мне котелок.

— Обед принесут. Посуда! Как будешь брать обед, хлеб не забудь спросить, если сами не дадут. Они, которые забывают.

— Да я в камере хлеб получил.

— Так то пайка, а тут рабочий додаток.

На коромысле принесли большой медный бак с приятным варевом. Радостно ожил желудок, в голове прояснилось, веселей стало. Должно, кровушка по жилкам побежала.

 

 

Скоро возле меня построилась очередь. Я занял в ней место. Очередь двигалась быстро. Все крепче пахло настоящей похлебкой, да еще гороховой. Разговор в очереди один: что дают — горох или чечевицу. Я в своей жизни никогда чечевицы не видал. Только из Священного Писания знал, что Исав продал свое первородство брату Иакову за чечевичную похлебку. В дни моего отрочества мама собиралась сварить чечевичную похлебку, но у Горелика (нашего лавочника) чечевицы не оказалось — «вся вышла». А потом это дело забылось. Так я и не увидел чечевицы. И только теперь, наконец, погляжу, что это за чечевица. «А вдруг горох принесли?» — затревожился. Но была чечевица! Да густая! Да щедро дали! Я поскорее за котелок — и к своему месту.

— Хлеб забыл! Хлеб забыл! — в несколько голосов кричали мне.

Я бросился к раздатчику. Он сунул мне кусок хлеба в полпайки. Я закивал, заблагодарил, хлеб подхватил — и ходу.

Чечевица, как горох, замечательная — сразу набила желудок. Даже сонливость напала после нее, работать неохота. Да ничего — замахал линейкой и в ритм вошел.

Несколько дней по утрам надзиратель брал нас, каэров, на работу в типографию. Несколько дней мы были сыты, дышали чистым воздухом, а не махорочным смрадом. И были спокойны, что нас не ограбят и не изобьют наши сокамерники.

Но наступил день, когда надзиратель не вызвал нас «на развод», опять стало голодно, холодно весь день, нервы были натянуты так крепко, что, казалось, они жалобно взвизгнут и лопнут, да так лопнут, что даже звон в ушах прекратится. Но нервы не лопались. Уныло и безнадежно потекла наша безработная, голодная жизнь. Сиди на своей тумбочке и не дыши. Глубоко вздохнешь — задохнешься табачным дымом до кашля. Повернешь голову направо — параша немытая дух дает, налево — сразу услышишь насмешливое и злое: «Чего, Борода (так уголовники меня прозвали), головкой крутишь? На фабрику хотишь? Наш хлеб забираешь!» И попробуй, что-нибудь скажи в ответ — заплюют тебя, заматерят, а то и изобьют, просто так — «с ласки на потеху».

Работы все не было. А ведь единственное, что нас, «контриков», тогда спасало, — это работа. Спасала душевно — целый день мы не слышали циничной, бессовестной брани и не видели почти непрерывных, жестоких драк из-за пустяка.

Спасала она и физически. Все время мы были на свежем воздухе, получали лишних полфунта хлеба, а когда случалось попасть на «хорошую работу», например на кухню, то там нам «налево» давали «сколько съешь» супу или щей, «настоящих», тех самых, что повара готовили для себя.

Но была и тягота в рабочих днях: с собой, на работу, нам приходилось брать все, что в наших глазах имело нужность и ценность, так как все имущество, оставленное в камере без присмотра в постельной

 

тумбочке (больше прятать было негде, надзиратели на хранение нашего барахла не принимали), моментально исчезало. А потом, через день-два, глядишь, кто-нибудь из уголовников-аристократов здесь же, в камере, на глазах, твою чайную ложечку, запасной поясок проигрывал в карты.

К счастью, нам (трем каэрам) очень скоро удалось переселиться в 13-ю камеру. За это перемещение нам пришлось дать «отделенному» по пайке. Там стало несколько лучше.

Камерный староста, адвокат Мачек, маленький, худенький поляк со вздернутым носом, должно быть, пригляделся ко мне и предложил идти с ним на работу в баню. Я согласился (у меня уже завязались с Мачеком добрые отношения, вероятно потому, что я не отказывался выносить полную парашу).

Подошли к бане. Старшой остановился у входа в подвал и крикнул. Из подвала вышел замусоленный, такой же, как я, «хохлач» (должно быть, «контрик»). «Вот, бери на работу», — указал на меня старшой.

Вслед за истопником я вошел в котельную. Жарко и душно. Первое, что я спросил: «А есть дают?» — «Дают!» Я повеселел и стал оглядываться. Передо мной был большущий паровой котел, совсем такой, как в паровозе скорого поезда. В топке шумно резвилось яркое пламя. От горевших жердей — в лучшее время очищенных от коры и на большом заводе заготовленных на всякие столярные поделки, а совсем не на дрова — было много жару.

Хорошо, даже весело и беззаботно прошел день. И здесь дали нам вволю чечевицы и хлеба. Жить, не умирать!

А на утро нас вызвали «в наряд» да направили в пошивочную мастерскую, а может быть, на фабрику, не знаю. Там работали «воляки» — женщины и мужчины. Нас, арестантов, брали сюда только на тяжелые работы: уборку двора, разгрузку угля, погрузку товара. Мы попали на работу в котельную. Под котлами горел уголь, а не дрова. Сыпали мы его в котельное чрево без конца. Он сгорал очень быстро, а манометр стоял только-только на нужной черте. На минутку оторвешься от лопаты — указатель, будто этого только ждал, — сразу вниз. И подменить меня некому — товарищи по несчастью таскают уголь со двора в котельную. Все заняты! Только механик наш (он же и конвоир) ходит по котельной да молотком постукивает. Но ничего: мы работали, незаметно помаленьку отдыхали и в обед с аппетитом хлебали чечевичную похлебку с хлебом!

Как мне кажется, на работу в пошивочную мастерскую мы выходили за тюремную стену. Через калитку проходили с тюремного двора на соседний двор, где часто встречались с «вольняшками». Утром они вместе с нами спешили вовремя стать на работу и бежали по двору. Их задерживала проверка пропусков в «караулке» у входа. А в предвечерье, по окончании работы, длинная очередь вольных приплясывала от холода и протягивалась через двор к выходным воротам. Там проверяли пропуска, и, случалось, подозрительные рабочие задержи-

 

вались и обыскивались. Очередь двигалась слабо, люди мерзли, ворчали, проклинали все на свете, но с оглядкой и шепотом.

Мы проходили совсем впритык с очередью «вольняшек». Соблазн был велик вклиниться в «вольную» очередь и так в ней затереться, чтобы вынырнуть на улице. Соблазн-то соблазн, но у меня в Москве ни друзей, ни знакомых. Я был равнодушен к попыткам выбраться из тюрьмы. А вот Мачек не раз нервно перебирал «хорошие возможности», даже, случалось, уже вклинивался в «вольную» змею, но, сделав вместе с ней два-три шага, выходил, и мы шли «домой».

Мачек начал получать посылки и перестал ходить на работу. А я ходил и ходил... Кидал я уголь в топку, ел чечевицу и за свое имущество не беспокоился. Знал, что Мачек за моей тумбочкой зорко смотрит. Оставалась у меня одна опасность: надзиратель с запиской в «комнату душ». Но к этой опасности все мы, бутырские сидельцы, так привыкли, что совсем о ней не думали.

Конечно, нет-нет, вернешься, бывало, после работы в камеру, а там один-два человека собираются «в поход»: крутят в узелки вещички и прощаются. Слезы набегают, когда жмешь холодную руку уходящего. Ведь навсегда уходит! Жалко и страшно!

В один из морозных дней вернулся я «домой», а старосты нет. Я — к своей тумбочке.

— Не беспокойтесь! Я приглядел за ней. Мачек просил, — сказал сосед и протянул руку.

Так я познакомился с доктором Стаховским, которого «подкинули» в нашу камеру накануне.