«Губернаторская» камера.

 «Поповский» коридор

 14-й коридор, в котором я провел зимние месяцы 1918/19 года, находился в нижнем этаже главного корпуса. В нем было шесть камер с номерами от 11-го до 17-го.

Первая от входа 11-я камера прозывалась «губернаторской». В ней сидели дореволюционные губернаторы. Было их человек шестнадцать, по словам одного надзирателя. Все люди сильно пожилые. У одних ничего от «сановности» не осталось, тюрьма их скрючила и приземлила, превратила в серых стариков с испуганными глазами и неуверенными движениями. Но таких потерявших важный облик и начальственные замашки губернаторов было немного. Большинство же, несмотря на беду и издевки чекистов, хотя и постарели сильно, но не потеряли своего барственно-осанистого вида и совсем не гнулись перед начальством. Да, конечно, они поочередно выносили парашу, несли ее без затей, как все носят, но короны от этого не валились у них с седых голов. Камеру старики губернаторы сами чистили и убирали, и у них было безукоризненно чисто и аккуратно. Одеты они бы-

 

 

ли скромно, но «застегнуты на все пуговицы». Ходили по коридору с высоко поднятой головой и невидящим взглядом.

Жили бывшие «царские» губернаторы особняком, на допросы их не вызывали, и высшее начальство к ним не заглядывало. Выходили они на прогулки, на оправку, бывали в бане, иногда их брали в контору на свидания.

Думаю, что из «губернаторской» камеры никто в живых не остался. Они были обречены. Впрочем, Джунковский — сравнительно молодой, высокий, смуглый человек спортивного склада — пользовался в тюрьме привилегиями и, подобно Виленкину в Таганке, ходил, правда, с конвоиром, по всей тюрьме. Постовые надзиратели считали, что не сегодня-завтра Джунковский «уйдет на свободу», должно быть, поэтому они к нему благоволили, а иные даже заискивали. Приглядевшись к Джунковскому, можно было заключить, что и сам он думает, что в тюрьме не засидится. Что стало с Джунковским, не знаю.

Хотя в Бутырскую тюрьму все время привозили свежеарестованных людей всяких званий и положений, «губернаторскую» камеру не уплотняли. Не знаю, как жилось в 13-м коридоре («коммунистическом») провинившимся членам компартии, возможно, что там было вольготно, но у нас в коридоре во всех камерах был сверхкомплект, только в «губернаторской» число заключенных не убывало и не прибывало.

«Губернаторская» камера особенно строго изолировалась. Ее обитатели выпускались на прогулку только тогда, когда в коридоре не было ни «блуждающих» арестантов (мастеровых), ни случайно зашедших чужих надзирателей. Она всегда была под ключом, и дежурный надзиратель по большей части топтался у ее двери. Возможно, когда никто не видел, постовые оказывали бывшим губернаторам маленькие поблажки: что-нибудь приносили с воли, передавали записки родным. Все делалось шито-крыто и за хорошую мзду.

Уголовники «губернаторскую» считали «доходной» и всячески старались туда пролезть. Это им удавалось, но очень редко и коротко, так что «нафартиться» они не успевали.

Смежным с нашим был 15-й коридор (кажется, шесть камер по 25 человек). У нас этот коридор назывался «поповским», потому что там томилось только духовенство. Вход в 15-й коридор был общим с нашим 14-м. И вся жизнь «поповского» коридора шла через этот совместный вход.

После «развода» мы шли на работу через маленькую проходную переднюю, разделявшую наши коридоры. Конечно, с собой мы несли шум, гром, брань богохулов (были у нас такие). Они нарочно суматошились у крепко запертой двери в 15-й коридор, которую, при нашем проходе, всегда прикрывали собой надзиратели. Зачем?

А вот зачем: каждое утро, когда только-только начинали сереть замерзшие окна, все заключенные 15-го коридора (все батюшки и диаконы) торопливо поднимались, омывались от сна и брались за молит-

 

венники. А затем по камерам вполголоса служили панихиды и отпевания «по православным християнам, в муках скончавшимся, и о всех братиях наших, готовящихся в день сей принять венец мученический за Веру и Правду Божию...».

И так было трогательно это песнопение, что шум у нас стихал, движение замедлялось. Заключенные одни крестились, другие — богохулы — насмешливо улыбались. Но старший не давал задерживаться.

— Давай проходи! Чего стали?! Попов не слыхали?! — кричал он с тыла.

И мы, «работники всемирной, великой армии труда», голодные и холодные, пулей вылетали во двор, за скрипучую от мороза выходную дверь.

У крыльца нас счетом проверяли, затем подавалась резкая команда «пошли!», и мы начинали рыпать за старшим — когда по снегу, когда по гололеду, когда по лужам. А обувь наша — разбитая и дырявая — скоро намокала, идти было неловко и больно. Как же в ней работать на холоде целый день?!

Вечером, возвратясь с работы, я, измученный, присаживался на тумбочку, закрывал глаза и затихал. Господи! Да неужели это действительность? Не может быть Твоего такого жестокого наказания! И вдруг как бы чем ударит тебя крепчайший мат богохульника. А утихнет он — ив наступившей мимолетной тишине из далекого далека, из-за запертых дверей, уловит настороженное ухо такое милое, такое родное (оно таким стало казаться только теперь, в страдании) плавное пение: «Благословен еси Господи. Научи мя оправданиям Твоим».

В это время, почти ежедневно, из 15-го коридора забирают «с вещами» в «комнату душ» очередных иереев. Уходящие целуйно прощаются с остающимися. Узелков с имуществом не берут — уже ненужные они!

Дверь широко открывается, и отчетливо слышится: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение».

Выходная дверь захлопнулась, коридорная — закрылась. Пение утихло. Вызванные навсегда покинули свою камеру.

Достойно гибло русское православное духовенство, попавшее в Бутырскую тюрьму в 1918—1919 годах.