«Сознаться без утайки»

 В нашей 13-й камере после исчезновения Мачека старостой стал Кра-вец. Странный он человек: не то уголовник (хорошо матом крыл), не то «бытовик». Сам же он называл себя каэром. Я был на работе и даже понаслышке не знаю, как он стал старостой. Кажется, его никто не выбирал, и в день исчезновения Мачека легли мы спать, не имея старосты. А рано утром, когда надзиратель кликнул старосту идти за хлебом, Кравец отозвался, схватил лоток, окликнул своего подручного дружка Золотухина, который сидел «сам не знает за что».

Они принесли хлеб, поделили на пайки, как хотели, и раздали кому больше, кому меньше. Побаловавшись с Золотухиным чайком, Кравец обошел все койки, переписал заключенных. По списку сидящих оказалось 26 и у двери, на бляхе, значилось 26 — сошлось! Все в порядке получено!

— Так, значится, я теперь староста!

Никто не запротестовал.

Самодовольный староста сразу кого-то отогнал, кого-то обложил крепким матом, и свои локти широко расставил на столе. Посмотрел гордо перед собой, прошелся рукавом по столу. Посидел, огляделся, карты вынул. Стасовал умеючи по-американски: веер на веер. Можно начинать, да вот серьезных партнеров нет.

— А ну, желающие счастья опробовать! — окинул он властно задумчиво сидящих на тумбочках сокамерников.

Никто не отозвался.

Кивнул Золотухину. Тот радостно подошел. Игра началась. Знакомая игра в «очко». От скуки люди начали подходить к игрокам. Собралась кучка. Появились деньги. Скоро все они лежали перед Кравцом.

Мне не до карт, не до забавы: вернулся с работы. Ноги мокрые, самому зябко и сонливо. Скорей бы поверка! А когда ее ждешь, не скоро она приходит.

Все же дождались. Стали, построились. Пришел помощник с книжкой в руке и карандашом за ухом. Бесцеремонно ткнул в живот каждого стоящего в первой шеренге. Все налицо. Дверь захлопнулась до утра.

Разошлись по койкам. Скоро камера затихла, заснула. А если кому и не спится, делает вид, что спит...

Неожиданно всех заключенных (впрочем, может быть, только жителей 14-го коридора) сняли с работы в пошивочной мастерской. И опять началось целодневное сидение на тумбочке, опять пришел голод с болями в животе и тоской в башке. Как дальше будет? Неужели подохну с голоду? Жалко себя стало.

Вспомнилась большая русская печка в родительской избушке, обок — лежанка. Мама суетится у припечка. А мы с отцом — на печке, все с себя поскидали, в одних рубашках сидим и в шашки жаримся.

На дворе мороз. Земля от холода трескается, и стены избушки лопаются. Мама беспокоится о кабанчике — есть ли у него в достатке солома, за кур волнуется — насквозь промерзнут на нашесте, свалятся и погибнут. Надо их взять сюда! Под печку, как в прошлом году, посадить.

Отец шашки отодвинул, свои «хламиды» натягивает. Я быстро оделся, замотался — и готов. Мама тоже в платки завернулась. Скоро наши курочки сидели в подпечнике и даже голоса из темноты подавали — поди, радуются теплу. А петух молчит. Гребешок у него почернел, должно быть, отмерз.

 

Отец устраивается на лежанке. Мама надела очки и за штопку взялась. На дворе мороз стреляет. Да нам не страшно! Будет холодно — на печку залезу. А пока пристраиваюсь у стола на кухне, лампу поближе ставлю и берусь за сборник «Знание» № 6. Там очень интересная повесть Куприна «Поединок». Ужасно страшно, как офицеры стреляются!..

...Встряхиваюсь. Протираю глаза. Оглядываюсь. Вижу сокамерников, собравшихся у двери: кажется, на оправку идут!

Постепенно прихожу в себя и уже понимаю, что я не в родительском доме, а в тюрьме — в голоде, в холоде, в беде. Ох, как тяжело и тоскливо! Хоть бы уж «с вещами» в «комнату душ» взяли. Боже, Боже, когда же все кончится?

А жизнь не кончается, жизнь идет своим чередом.

Вдруг надзиратель в дверях. Меня вызывают: передачу мне принесли! От Мачека. Я взял корзинку. Принес передачку к койке, развернул салфеточку. А под ней и хлебушек, и сало, и колбаски кусочек! А на дне конверт. Что делать: письмо читать или сначала перекусить? Голод одержал верх. Отломил кусок хлеба, доктора Стаховского угостил. Жую без жадности, взялся за письмо.

Мачек сообщает, что он на свободе. Работу хорошую получил. Посылает мне «снедь» и желает помочь выйти из тюрьмы. Но для этого я должен подробно, без утайки изложить все свое дело. (Слово «без утайки» жирно подчеркнуто.) У меня внутри сразу что-то оборвалось, доверия как не бывало. А Мачек пишет, что все написанное я должен открыто передать надзирателю в незаклеенном конверте (бумага и конверт при сем прилагаются), когда мне принесут новую посылку.

Стаховский тронул меня за руку: что за письмо?

— Читайте, интересно, что скажете!

Доктор надел очки и взялся за письмо. Я сижу, и глаз с него не свожу. Что он скажет? Мне же письмо и вся щедрая посылка не по душе...

Письмо прочитано. Лицо у Стаховского мертвое, ничего не раз-гадаешь.

— Что же скажете? — не утерпел я.

— Да вот думаю... Передача, письмо, обещание помочь... — Он запнулся и затем чуть слышно добавил: — А нет ли здесь провокации? Я не знаю вашего дела. С уверенностью скажу только одно: будьте осторожны!

Я поблагодарил доктора за добрый совет. Помолился и написал подробно все, что показывал следователям. Когда мне прислали опять передачу, я с «возвратом» отправил письмо.

Больше от Мачека я ничего не получил. Должно быть, ему не понравилось мое дело, и он решил с ним не возиться. Но может быть и другое: Мачек был большевицкий агент, которому мое дело было передано для доследования.

 

 

Как-то утром забрали доктора Стаховского в контору. После обеда пришел незнакомый надзиратель, собрал и унес вещи доктора.

 

В «Красной книге ВЧК» я неожиданно нашел, что Иван Леонтьевич Соколов приговорен (должно быть, чекистской «тройкой») к заключению в лагере. Об этом приговоре мне объявлено не было. Томился 25 месяцев и 15 дней в Таганке, в Бутырке, ждал приговора. Полагал, что «дело» мое затерялось. А оно, должно быть, в августе 1918 года было закончено и сдано в архив. Да, вероятно, не долго там находилось. Скрипник проболтался, что у них имеются сведения, что я вовсе не Соколов. Началось негласное доследование. Начали гонять меня из коридора в коридор, из камеры в камеру; на разные работы меня посылали. А тем временем сначала Андреев, затем Мачек меня обнюхивали. Ничего не вышло! Оставили в тюрьме — пусть сидит, авось попадется. И сидел бы я, вероятно, без объявления приговора до смерти, если бы Политический Красный Крест не взялся за мое дело.