Камера № 68 в околотке

 Двухоконная камера № 68 находилась в конце 7-го коридора. Дверь в нее открыта настежь, но с ходу не разберешь, что и как внутри. Рядом с дверью на стене бляшка, на ней мелом проставлена дата и количество людей в камере. Почти рядом с 68-й камерой коридор преграждался каменной стеной с наглухо забитой железной дверью в соседний, 6-й коридор.

 

У внутренней стены нашего коридора, в самом углу, стоял куб для кипячения воды, рядом с ним жалась к стене большая замызганная плита. К великому моему изумлению, на плите стоял медный котел. В нем что-то булькало и приятно пахло съестным. Краснощекий повар в несвежем колпаке и куртке орудовал возле варева. Его помощник суетился у куба. Здесь готовили дополнительное питание для выздоравливающих. Основное довольствие получали из общей кухни. Приносить его на третий этаж дело нелегкое, тяжелый медный котел тащить сюда на коромысле не всякий сможет. Но я в тот момент чувствовал в себе столько силы и энергии, что, вероятно, взялся бы один волочь котел с варевом по лестнице. Ведь кончалось мое голодное пребывание в холоде и тесноте.

В камере № 68, совсем как в госпитале, с одной и другой стороны от прохода стояли железные койки с жиденько набитыми соломой тюфяками и такими же подушками. Белья и одеял на койках не было. Наготу матрасов прикрывало у одних — скудное барахлишко, у других койки были заправлены постельным бельем и видавшими виды одеялами. Кровать от кровати отделялась табуретками, кое-где столиками. В проходе, поближе к окнам, стоял большой обеденный стол.

Конечно, в камере (скорее, ее можно назвать палатой) не было обычного людского комплекта в 25 человек. Кроватей здесь стояло меньше (числа не помню), чем в обычных камерах, и все они были заняты, кроме одной. Ее я и занял.

Всех жильцов, бывших здесь в момент моего внедрения, я, конечно, не помню. В глаза мне бросилось тогда, что большинство было сильно преклонного возраста. Вот кого я помню в день моего вселения — жандармского подполковника Чернявского. Он страдал геморроем, возился с тазиком и водой, а на всякого подходящего к нему смотрел усталым взглядом вконец измученного человека.

С правой стороны, в центре, была аккуратно прибранная постель Николая Николаевича Кутлера — видного кадета. Он был всегда наружно спокоен и невозмутим. Но иногда внутреннее кипение прорывалось у него не совсем разборчивым шипением, в котором все же можно было расслышать: «когда бы знать, что все так сложится», «когда бы знать», «когда бы знать...». Шипение это чаще всего прорывалось во время вечерних разговоров с доктором Димитрием Димит-риевичем Донским, лидером сидящих в тюрьме правых эсеров. Ни с кем другим Н.Н. Кутлер не говорил. Он то мерил камеру большими шагами, то с каменным лицом просматривал «Правду» и «Известия».

Недалеко от Чернявского была койка дряхлого, почти слепого Глинки-Янчевского, по его словам, «последнего редактора газеты "Земщина"». Этот старичок был словоохотлив и всем старался доказать, что его «Земщина» была совсем не «черносотенной» и «погромной». Наоборот, она много лет писала в том же ключе, в каком теперь пишут «Правда» и «Известия».

 

Может быть, кто-нибудь от нечего делать и готов был послушать бывшего редактора, но, взглянув на его рубашку, поскорее подальше отступал от него. Вся рубашка у воротника была покрыта большими гнездами вшей, которые оттуда расползались по всей одежде. Бедный, всеми забытый, полуслепой редактор «Земщины», вероятно, привык к ползанию по его телу мучительных паразитов и никак не реагировал на их присутствие. Врачи околотка всякими средствами старались чистить чахнувшего старика от этой гнуси, его водили в баню, вне очереди мыли там, все вещи дезинфицировали, — ничего не помогало! Через день-два на свежей рубашке у воротника появлялись новые гниды.

Еще был в камере жандармский старший вахмистр, прослуживший здесь, в Москве, на Курском вокзале, честно и беспорочно 25 лет. В 1914 году он мог уйти в отставку, но мечтал получить за сверхсрочную службу 1000 рублей единовременного пособия, где-нибудь на окраине Белокаменной купить маленький домик и скромно в нем дожить свой век. Судьба решила иначе. Как только началась революция, «временные правители» заточили его в тюрьму. Большевики, конечно, не выпустят, придет время — они его «кончат»!

Другим моим соседом был инженер Лебедев из Новогрудска. Скромный и милый человек. По его словам, он попал в тюрьму за чужие грехи. Его должны были отправить на колчаковский фронт, он числился за реввоентрибуналом какой-то армии, ему неведомой. Надеялся на свое оправдание. Волновался, что долго его не отправляют. В солнечный морозный день вызвали моего соседа «на транспорт».

Кровать его занял один из офицеров, привезенных из петроградских «Крестов», кажется, фамилия его была стародворянская — Коновницын (?). Он ни с кем из нас не общался. Душой и мыслями был с братом, который попал в соседнюю — 69-ю — камеру, и не отходил от генерала Татищева (последнего начальника корпуса жандармов).

Возле Кутлера, на отлете, занимал койку осанистый инженер-электрик (фамилии не помню). По его словам, он сидел за то, что не сообщил властям о своем прибытии, а все чертежи и расчеты своего изобретения уничтожил. В чем заключалось открытие, он не говорил, но из намеков в разговоре его с доктором Донским можно было понять, что вызывающий телефонный аппарат в случае, если не принимался вызов, автоматически записывал свой номер в специальном блокноте. Этот инженер был весел и жизнерадостен. Он «с минуты на минуту» ждал освобождения. И дождался: через несколько дней его взяли «с вещами» в «комнату душ».

И еще крепко запомнился мне инженер Яковлев. С виноватым взглядом и грустной улыбкой, он лежал у самого входа в камеру, с левой стороны, у стены. Все время задыхался, хватал воздух широко открытым ртом и бесконечно мучительно кашлял. От какой-то микстуры кашель утихал. Потный, с тяжелым дыханием, больной недвижно лежал с закрытыми глазами и синим ртом... Умер внезапно и незаметно.

 

Никто не мог сказать когда. Лежал после приступа кашля на спине и не шевелился. Как обычно заглянувший к нам доктор Донской глянул на Яковлева — и к нему. Туда-сюда — и констатировал смерть.

Кое-кто перекрестился, кое-кто мертвого перекрестил. Пришли из больницы санитары, бесцеремонно бросили мертвого на носилки, бледное лицо прикрыли пиджачком и унесли.

Однако вернемся к моему первому дню прибытия в 68-ю камеру.

Пришло время обеда. Из коридора в нашу камеру приятно потянуло жареным. Появился повар со сковородой и с невозможным запахом жареной птицы. У меня сразу рот наполнился слюной. Оказалось, это по прописке врача настоящим больным дают усиленное питание.

Мы с Лебедевым принесли бачки с баландой и слетали за пшенной кашей — горячей, ароматной. Обед был царский! Откуда такая благодать?!

Скоро я узнал у эсеров, что большевики еще не добрались, как следует до Московского Потребительского Общества (МПО) и в нем правили меньшевики и эсеры. Они-то и снабжали околоток дополнительными продуктами. Правда, через две-три недели птицу давать перестали, но пшено (иногда вместо него морковь) жильцы околотка получали аккуратно до самого моего выхода из тюрьмы (15 июля 1920 года).

Ранним утром мы с Лебедевым ходили получать хлеб. По особой рапортичке, подписанной начальством, сопровождавший нас надзиратель получал уже нарезанный пайками хлеб, и на лотках мы относили его в камеру.

Словом, я благоденствовал — жил в тепле, в избытке ел баланду и хорошо заправлялся кашей. Совсем забыл, что вишу на волоске: вот-вот кто-нибудь опознает меня и все благополучие кончится — повезут меня на Лубянку.

В первый день моего пребывания в камере № 68 мне выдали до блеска затертый серый бушлат с черной полосой через спину и серые же штаны с заплатками на коленях. Мой старенький френч и когда-то залихватские галифе оставили на хранение в складе. Надзиратель, сопровождавший меня, глянул на мой костюм, который ладно выглядел, и засмеялся:

— Видать, работящий ты парень — одежа влипла в тебя! Только вот шапчонку надо тебе для виду!

— И так сойдет! — насупился выдающий. — Гуляй в своей кепке. Да гриву свою собачью сними!

В камере никто не обратил внимания на мою «обнову». Только вахмистр поглядел, поглядел, переступил с ноги на ногу и буркнул:

— Дали бушлат. Видать, дело свое закончили, не скоро ты с ним расстанешься. Посидишь!

К тюремному бушлату я скоро привык и так себя чувствовал в нем, будто он стар стал на моих плечах.

Н.Н. Кутлер начал хмуриться, покашливать, меньше шагать по камере, а больше лежать. На прогулки не выходил. Походка станови-

 

лась все неуверенней, и говорить стало трудно. Шепотом заговорил наш профессор. А к доктору идти не хотел. Все-таки кто-то сказал доктору Донскому (Стаховского уже не было) о недомогании Николая Николаевича. Он пришел озабоченный прямо к профессору. Осмотр длился недолго. Краснота в горле, и ничего больше! А тут подошел и доктор Воскресенский — хирург. Кутлер побледнел: ведь недаром собрались возле него два врача! Рот чуть открыт. Больше открыть не может.

Осмотрел Воскресенский горло больного, пульс посчитал, руки вытер полотенцем, что подал вахмистр, сочувственно улыбнулся и с важностью объявил:

— У вас, профессор, в горле нарыв. Если не прорвется — вскроем.

Николай Николаевич в волнении затряс головой:

— Ни под каким видом! Без наркоза! В таких условиях — операция! Никак не согласен.

Николай Николаевич промаялся всю ночь. То сядет, то ляжет... Я среди ночи — к нему; может, помочь? А он в ответ махнул и лег.

Утром пришел доктор Донской. Плохо: температура, горло, сердце! Вскоре пришел и хирург. Больной сел и заволновался. Но волноваться незачем. В руках у Донского ничего нет, а у Воскресенского в руках какой-то совсем нестрашный марлевый моточек. Тут же оказался фельдшер эсеровский, с каким-то блюдом кривым. Больной дрожит и волнуется, как ветер осенью у пустой церкви.

Дальше я ничего не видел. Закрыл глаза, когда Воскресенский марлевый моточек воткнул в рот больному. Открыл я глаза и увидел, что фельдшер тазик у подбородка Кутлера держит и в него из посиневших губ больного тянется кровяная струя с бело-желтым гноем.

Операция удалась. Профессор Кутлер стал поправляться. Конечно, он попенял докторам, как это они сделали операцию без его согласия.