Встречи и прощания

 Окна открыты. В нашей 71-й, «социалистической», камере воздух свеж и чист. На подоконниках щебечут воробьи. Их щедрой рукой подкармливают все, кому не лень. Кажется, пришла и к нам весна! У нас в камере застоялая зимняя сырость неохотно, но исчезает. Я стою у окна и дышу полной грудью. Но долго ли буду дышать? Ведь у нас продолжает орудовать ВЧК. Как забирали, так и теперь берут «кого надо» и «кого не надо». Только теперь берут не в урочное предвечернее время, а когда придется. Будь готов во всякий дневной и ночной час идти в известном направлении (Лубянка, 11).

 

А пока стою у окна, чувствую сладко-нежный запах черемухи, а ее — нарядную, белоснежную — не вижу. Крепка решетка, не гнутся ржавые прутья! Пусть я за решеткой, а все же нас балует весна! Да и живется мне среди социалистов совсем неплохо: койку имею и бельишко на ней серенькое, но все же выстиранное. За этим в околотке фельдшера следят. Да как не следить, когда «испанка» забралась в тюрьму. Нет-нет да услышишь, как поют в какой-нибудь камере: «Смело, друзья, не теряйте...» Значит, правый эсер преставился. Но попеть над усопшим не дадут санитары — переложат его на носилки и унесут. (В 1919—1920 годах, когда из околотка санитары уносили тело усопшего социалиста, сотоварищи провожали его останки пением: правые эсеры — «Смело, друзья, не теряйте...», левые эсеры — «Вы жертвою пали в борьбе роковой», социал-демократы меньшевики — «Вихри враждебные веют над нами», коммунисты — «Вставай, проклятьем заклейменный». Беспартийных уносили втихомолку, так как петь «Со святыми упокой» не разрешалось.)

Вот и дружка моего по коридорной работе, бравого матроса Балтийского флота Чернышева, с пением унесли навсегда. Как-то незаметно он заболел, два дня покашливал, на холод жаловался, а на третий день не мог котла повернуть при чистке. «Испанку» подхватил.

Подошел я проведать его.

Черныш поглядел на меня, признал, улыбнулся жалко. И забормотал о «контриках», о «беляках» что-то непонятное. Постоял я возле его койки, поглядел, как человек горит, и со вздохом ушел.

На рассвете Черныша не стало. Пришли санитары, положили усопшего на носилки и унесли. Когда по коридору с носилками шли, «леваки» затянули «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

А откуда-то издалека, должно быть, из Пугачевской башни или из нижнего, 12-го коридора, раздался уверенный, могучий, просто маслом смазанный баритон. Он запел тяжелую песню, будто камни клал на мое горе.

Не знаю, откуда эти жуткие слова и горький мотив. Я их сохранил в памяти потому, что в то знойное лето несколько раз слышал эту мелодию. (Тогда петь в тюрьме не запрещалось.)

 

Вот как запомнилась петая бархатным баритоном песня:

Прогремела труба. Повалила толпа

В поле чистое, в степь широкую.

Впереди идет поп, а за ним несут гроб

Для разбойничка, для преступничка.

Где ж преступник? — А вот,

Впереди всех идет; поступь смелая, молодецкая.

Палач голову снял и толпе показал.

Кто-то крикнул в толпе: «Вольдемар, Вольдемар?»

 

...Пение кончилось. Постоял я и, понурив голову, пошел чистить коридор. Ведь вот, когда заберут, никто обо мне не вздохнет и не вспомнит...

 

Вместо Чернышева в напарники мне был назначен крепкий парень из левых эсеров. Ну, мы с ним и взялись за швабры.

 

Жаркое лето 1919 года тяжело проходило. Говорили, что добровольцы уже под Москвой, что люди ходят на Воробьевы горы поглазеть: не подошли ли уже «беляки»? Нет, не подошли, даже в Тихоновой Пустыни их не слыхать. Поезда без проверки идут до Тулы, а дальше военный контроль.

Корниловцы взяли Курск. Наши разбежались. Добровольцы идут на Орел, к Рождеству будут в Москве. Так шепотком передавали «своим людям» подобревшие надзиратели.

Как раз в то время, когда большевиков со всех сторон жали добровольцы, председатель Союза железнодорожников Александровского узла Вавочкин на судебном заседании реввоентрибунала официально заявил, что он, Вавочкин, советское правительство за подлинно народное не признает. Симпатизирует адмиралу Колчаку и его армии. Приговор: ввиду выраженных подсудимым Вавочкиным симпатий белогвардейцам отправить гражданина Вавочкина на территорию, занятую колчаковскими бандами (цитирую по памяти, но приговор этот можно легко найти в «Известиях» за 1919 год).

Вавочкин после суда сидел в 71-й камере, и, конечно, его никуда не отправляли. Когда же наступление армии адмирала Колчака обратилось паническим отступлением, в тех же «Известиях» было объявлено, что приговор Вавочкину о переотправке его к Колчаку отменяется за неимением у последнего территории. Конца его я не знаю. Но, конечно, Дзержинский его не помиловал, в 1919 году он продолжал оставаться в 71-й камере. По натуре человек твердый и прямой, Вавочкин сторонился социалистов. Но, когда приходилось ему говорить с «партийными», он спокойно и убедительно резал правду-матку.

Как-то в нашу камеру привели на жительство нескольких кресть-ян-каэров. За что они сидят, не говорили, ни с кем не общались, только вполголоса вели разговоры, что революцию, мол, сделали люди «грамотные», теперь от большевиков получили они по усам и даже ка-эрами не стали, а директорами да управляющими заделались. И по их крестьянскому мнению, и эти социалы тоже к большевикам на службу пойдут. В тюрьме не засидятся, покаются.

Крестьяне не долго сидели, через несколько дней их забрали. Возле Вавочкина койка освободилась. Чураются его социалисты — не занимают место рядом с ним, не свой он человек, хоть и представитель рабочего класса, да несознательный.

Вавочкин без дела не сидел: возился у койки, бельишко стирал и штопал (хорошо, иголку не отобрали при обыске). Дали ему «Известия». Посмотрел заголовки, пробежал взглядом по статьям и вернул — читать нечего. Свое тянут, а вы подыхайте! Не дают жизни рабочему классу!

 

После разгрома Комуча (Комитета членов Учредительного собрания) несколько пленных комучевцев попали к нам в Бутырку. Социал-революционеры очень скоро перетащили их в 7-й коридор, в околоток. Разместили, кого в 70-ю, кого в 71-ю камеру («социалистическую»).

Конечно, без конца галдели они о том, что было на Волге. Мне, уборщику, да к тому же беспартийному, топтаться со слушающими было неловко. Да и что хорошего узнаешь, если Комуч развалился, а от Самарского правительства следа не осталось?

Интерес к комучевцам и у эсеров быстро прошел. О них все забыли. Жизнь в камере потекла по обжитому руслу: одних брали в «комнату душ», других присылали на освободившиеся места.

Вавочкин сидел на койке, думал, от разговоров уклонялся.

— Видите, до чего довела ваша керенщина? Всё в развале и в крушении! — отмахивался от назойливых.

Кто-то дал ему «Преступление и наказание», он потихоньку читал и скучал.

Надзиратель привел в камеру невысокого смуглого человека с тяжелым рюкзаком за плечами и с чемоданчиком в руке.

К прибывшему подошел Донской, вгляделся в него и развел руками:

— Буревой?! Какими судьбами? Ведь вы же к большевикам перешли!

— Перешел — и сюда попал. Не знаю, надолго ли. Донской указал Буревому на койку рядом с Вавочкиным, помог ему с вещами, поговорил и ушел. Вновь прибывший облегченно вздохнул:

— Наконец-то я попал туда, где нет белогвардейцев и прочей белой сволочи!

— Нет, есть! — вскинув голову, смело объявил Вавочкин. — Я колчаковец!

У Буревого перехватило дыхание. Он закашлялся. Кругом стали смеяться и издеваться над новым жильцом. В лето 1919 года в Бутырской тюрьме перебывали взятые в плен «с оружием в руках» офицеры всех белых армий. Задерживались они у нас недолго — несколько дней. Держались независимо, полагали, что они военнопленные и никакая опасность им не грозит хотя бы уже потому, что в плену у белых много «заслуженных» коммунистов, значит, не обойдется без «обмена на обмен». Кое-кто из них попадал по состоянию здоровья в околоток. Однако и больных забирали в «комнату душ» со здоровыми; оттуда, по мнению «пленных», они пойдут в специальные лагеря. Так ли было на самом деле, социалисты узнать не могли. Но в то, что большевики считают белых военнопленными, никто не верил. Промеж себя социалисты говорили, что «беляков» забирали от нас не для перевода в лагеря, а, скорей всего, их отправляют в «штаб Духонина».

 

Белогвардейцы говорили мало и неохотно. На меня смотрели как на уборщика, свысока. Я ходил то со шваброй, то с тряпками возле них и с опаской прислушивался к разговорам — боялся, что вдруг кто-нибудь узнает меня и окликнет по-настоящему. Но, слава Богу, этого не случилось.

Первыми попали в околоток колчаковцы. Скромные, молчаливые, они жались к стенам и глядели на окружающих затравленными волками. С разговорами к ним не лезь! Так обложат, что жарко станет.

Кажется, поздней осенью 1918 года — я еще был тогда в одном из общих коридоров — появилось несколько рослых, стройных, дисциплинированных офицеров Северной армии. Тепло одетые во все английское, с вещевыми мешками за плечами, они производили самое благоприятное впечатление. На чем свет стоит ругали чекистов, и особенно поносили какого-то садиста, доктора Кедрова, что наводил у них, брошенных англичанами на произвол судьбы, «порядок». Сколько он людей замучил, перестрелял! Как его, проклятого, земля держит?!

Затем отмечу дутовских казаков. Они совсем Божьи люди. Держались вместе. Злого слова не скажут, никого не осудят. Все у них, даже самое горькое, идет за Божий дар. Питались они «чем Бог пошлет» и были всегда крепки и веселы.

Добровольцы-деникинцы... У этих головы вверх. Сами, мол, виноваты, знали, кого (латышей) перед собой имели. Нельзя было сдаваться! Бей до последнего патрона, и конец!

Так говорили «цветные» добровольцы (корниловцы, дроздовцы, марковцы и алексеевцы). А из обычных деникинских воинских частей — все серая масса крестьянства, что сначала гналась большевиками, как стадо, на «беляков». Столкнулась с добровольцами, обдало ее свинцовым дождем; где тут, братцы, драться? Почем зря убивают! Ну, руки вверх — ив плен. А там винтовки в руки — и на красных! Встретились со своими, начальство перебили, винтовки воткнули в землю штыками. К своим вернулись! Что теперь с нами будет? Пущай что будет! Мы не сражатели!

Были и пленные из Северо-Западной армии. Здесь «коленкор» другой. Распущенная солдатня не прочь была пограбить, начальство признавала только свое и часто шла не туда, куда велено, а куда выгодно.

Их поход был не подготовлен на затяжную операцию. Холод, голод. Ведь полагали, что через неделю-две в Петрограде будут. Смело рванулись. До границы города дошли и выдохлись. Отступать было некуда. В холод и снег вернулись в Эстонию. В холодные лагеря попали. Тиф свалил с ног тех, кто не попал на пароход «Саратов», не уехал в Польшу, чтобы продолжать борьбу с большевиками в рядах польской армии. Оставшихся в Эстонии скосил тиф, а там помог ему туберкулез.

 

Печальна судьба русской Северо-Западной армии генерала Юденича! От союзников никакой заботы о больных и никакой помощи выздоравливающим.

 

В жаркий, должно быть, июльский день 1919 года я возвращался с прогулки. Возле нашей камеры стоял худой до скелетости, среднего роста человек, с землисто-серым лицом и потухшими глазами, ушедшими глубоко в глазницы. Он устало переминался и все время одергивал затертый до маслености пиджачок.

Стоят наши левые социал-революционеры перед измятым «бывшим» и молчат. Молчит и неизвестный. На них не глядит, а куда-то вверх ушел его взгляд. Надзиратель, приведший неизвестного, настороженно отнесся к нему.

«Правые» глянули на вновь прибывшего и прошли в камеру. Я спросил, кажется, у Берга, кто это такой. Оказалось, прокурор Виппер, обвинявший Бейлиса в убийстве мальчика Ющинского.

Виппер по-прежнему стоял у стены. Глядел перед собой немигающим взглядом, тер рукой борт измятого, грязного пиджачка и дергал головой.

«Леваки» молчали, строго глядели на припертого к стене бывшего прокурора, и пальцы у них были сжаты в кулаки.

Надзиратель кашлянул и попросил всех уходить в камеру. «Леваки» не шевельнулись. Надзиратель матюгнулся и потребовал не задерживаться в коридоре.

«Леваки» (Фишман, Рубинок, Рыбин, Коренев и еще несколько человек) зашевелились и направились в камеру. У Виппера задрожал рот, но сжались губы, и лицо стало каменным.

В это время к бывшему прокурору подошел доктор Донской, поздоровался, но руки не подал.

— Переменилась обстановка. В свое время обвиняли вы ни в чем не повинного Бейлиса. Теперь сами на скамье подсудимых

— Было приказано — и обвинял... Но это вас не касается! — отчетливо и твердо ответил Виппер — так твердо, что я до сего времени помню твердость этих слов. Никакого раскаяния!

В околотке он не задержался. Надзиратель увел. Куда? Должно быть, в «одиночку».

 

В конце 1919 года или в начале 1920-го к нам в 71-ю камеру, пригибаясь под тяжестью новенького чемодана, пришел щеголевато одетый господин, румяный, самодовольный. Он остановился в проходе между койками, поставил на пол чемодан, облегченно вздохнул и поздоровался. Представился: Соколов. Из Парижа прибыл. Помогать строить социализм...

—Вот дурак! — злобно буркнул кто-то издалека.

 

Соколов начал распространяться о том, как там, за границей, высоко расценивают работу большевиков.

— А вы наши письма получали и оглашали? — спросил с сарказмом доктор Донской.

— Да, конечно, получали и обсуждали. Они, знаете ли, просто контрреволюционны, не в теперешнем духе написаны.

Донской долгим взглядом посмотрел на прибывшего и кивнул на пустую койку: располагайтесь.

— Прекрасно. Я распаковываться не буду. Мне на Лубянке сказали, что я здесь день-два пробуду. И за работу!

«Парижанину» никто не ответил.