Бомба в Леонтьевском переулке

 Лето 1919 года было знойное и душное. Во всех камерах околотка окна были открыты, но прохлады не ощущалось. Мы задыхались. На прогулки даже из «социалистических» камер выходили с большой неохотой, а социалисты любили дышать свежим воздухом. Да и Е.С. Берг (он, кажется, в то время был старостой 71-й камеры) не позволял ленивцам разлеживаться — гнал их на прогулку. Доктор Донской тоже покрикивал из своего угла, чтобы все оставляли камеру для уборки.

В каменном ящике, называемом «двориком для прогулок» (в тюрьме их имелось несколько), было так жарко, что, казалось, еще немножко, и мы свалимся, «отдадим концы».

 

Как стремительно мы бросались к распахнувшейся двери тюрьмы, когда кончалось мучение душной прогулкой!

Но, даже двигаясь в изнеможении по размякшей от жары асфальтовой дорожке, мы перешептывались о теперешнем безнадежно критическом положении советской власти. Белые остановились у Орла, устав гнать бегущие врассыпную части красных, которые совсем недавно были кое-как сколочены царскими офицерами, теперь же служившими у большевиков на командных должностях.

Никому из социалистов в голову не приходило, что под Орлом большевики собирают мощный кулак из своих лучших частей, уже не раз испытанных в боях с «беляками». Что здесь «цветные дивизии» Добровольческой армии встретятся с латышскими, польскими и украинскими частями, конечно, коммунистическими.

«Нам-то тоже не поздоровится, когда добровольцы займут Москву!» — рассудительно говорили вожди «леваков», но с испуганным восхищением, шепотком передавали, что тучи над Кремлем низко нависли, что надзиратели в угодливости к каэрам совсем голову потеряли. И неспроста это! Пошли серьезные слухи, будто боевой белый генерал из казаков с усиленным казачьим корпусом прорвал красный фронт под Воронежем, с маху взял Тамбов и продвигается в направлении Тулы. Ну, а от Тулы до Москвы рукой подать! Донцы — бойцы серьезные, умеют драться! Пропала советская власть! И нам достанется на орехи! Ну, а мы, смиренные беспартийные каэры, сердцем радостно, умом победно воспринимали успехи добровольцев. Помоги им Господь!

Так прошло несколько дней.

Неуверенно и робко приплыла к нам одна печальная весть, за ней другая... Решительный бой под Орлом закончился отступлением белых. Да-да, не красных, а белых — всегда и везде побеждавших! А там пришли известия, что казачья конница сробела, когда вклинилась далеко в тыл к красным. В своем могучем рейде начала стрелять правых и виноватых — большевиков и мирных жителей.

Генерал Мамонтов двигаться на Тулу не рискнул, а повернул назад, на Дон. Нагрянули чекисты в те места, где прошли мамонтовцы. И какие расправы там начались!

Не сразу поверила Москва в поражение своих избавителей. Все казалось, что вот-вот белые соберут могучую силушку. Но добровольцам нечего было собирать! Потери большие, пополнения нет, дух победный опал! Ноги белых солдат сами зашагали на Дон, в Крым, к Черному морю. Теперь красноармейцы шли победно и пели во все пьяное горло: «Будем рыбку кормить добровольцами».

Строго стали смотреть на нас присмиревшие было надзиратели. Крепкая брань, пинки, насмешки посыпались на каэров и даже на «со-циалов». Но социалистам стенка не грозила. Они чувствовали себя в тюрьме как дома. Спорили, огрызались не только на надзирателей, но даже на высшее наше начальство — помощников начальника тюрьмы.

 

И скоро восстановили свое, пошатнувшееся было, привилегированное положение.

Замерла тюрьма. Окутала ее мгла безнадежности. Тяжелым гнетом придавила неизвестность: хорошего ничего не жди! В вечерние сумерки перестали петь неведомые певцы. Говорили, что тех, кто пел, забрали на Лубянку. Посерела и как бы осела Бутырка.

«Сколь веревочку ни вить, а кончику быть». — повторял я по нескольку раз в день и твердил на койке под одеялом любимую поговорку отца. Кажется, до сумасшествия доходил: все твердил о веревочке.

А на дворе уже стоял сентябрь. Начало моросить. Запахло сыростью. После Рождества Божьей Матери за тюремной оградой, на лохматых деревьях, окружавших все те же домики, что с весны все лето укрывались в пышной зелени кустов и деревьев, появились желтые прочесы, сквозь них виднелись кусочки крыш.

Легче стало дышать в камерах, приятнее ходить на прогулки и подставлять горячую голову моросящему дождичку.

В канун Воздвижения (27 сентября) день был пасмурный, но теплый, парной. Я томился ожиданием неизвестно чего, не находил себе места. Помотался по коридору, поголдонил с надзирателем в 7-м коридоре, зашел в 72-ю камеру... Тоска и жуть!.. Что-то будет!

В свое время (перед ужином) пришел с запиской надзиратель. Из 6-го коридора кого-то забрал «с вещами» и заодно из 71-й камеры «левака» Рыбина прихватил в контору «без вещей». И это все.

Я прилег на койку. Душно, не лежится. Подошел к окну. В камеру из-за решетки глядела тяжелая тьма, чуть серевшая у окон от нашего камерного света.

Далеко в городе тяжело и глухо, но так мощно грохнуло, что дрогнул пол, и сразу стало тише на Петроградском шоссе. В камере все притихли. Жуткая тишина от недоброго предчувствия расплылась по камере. И в коридоре молчание. И за окнами ни звука, даже собаки не лают за тюремной стеной. Все прислушиваются и ждут.

Гулко бухнула входная дверь со стороны 13-го коридора. Послышались торопливые шаги нескольких человек... Они все ближе, все крепче бьют по асфальтовому настилу.

Двое из толпы пришедших с силой толкнули чуть приоткрытую нашу дверь. Ворвались чекисты в черных кожанках, таких же штанах и фуражках с красными звездами. Обвели камеру бредовым, а может быть, пьяным взглядом вылезших на лоб глаз. Все по местам! Но вот дверь рывком захлопнулась за ними. Неспроста все это!

У «леваков» пошли свои партийные разговоры серьезные, а потому шепотком, а то и от уха к уху.

Утром выпустили нас на оправку «из-под ключа». Куда-то увели доктора Донского. Вернулся он довольно скоро и собравшейся возле него кучке «социалов» сообщил, что вчера вечером в Леонтьевском переулке была брошена бомба. Там как раз собралось человек сто ответственных работников большевицкой партии — лекторов и агитато-

 

ров. Взрыв произошел около 9 часов вечера. Были убитые и много раненых. Среди погибших — секретарь МК РКП(б) Загорский.

Говорят, это покушение было произведено анархистами и левыми эсерами. Поговаривают об участии черепановской группы левых эсеров^*. Этим сведения доктора Донского и ограничились.

Начались разговоры о черепановцах. Оказалось, что черепановцы хотя и носят название «левых эсеров-максималистов», но в тюрьме так крепко вросли в основную группу «леваков», что забыли о своем крыле. В день покушения в Леонтьевском переулке, по словам моего напарника-«левака», сидело три «максималиста». Одного звали Николаев, двух других фамилии забыл.

Конечно, они заволновались, когда узнали, что покушение в Леонтьевском переулке — дело рук Черепанова. Однако никого из них чекисты не трогали, не вызывали, не допрашивали, и они успокоились.

В камерах околотка двери были открыты к вечеру следующего дня. Жизнь пошла нормально.

Недели через две-три в околоток была доставлена группа черепа-новцев (человек 10—12) во главе с Майоровым. Все они были привезены из Саратова и помещены в 70-й камере. Опекал их доктор Попов («левак»).

По словам Майорова, к тому времени Черепанов уже был схвачен чекистами. Ему почти удалось ускользнуть от них — пытался вскочить на окно. Но чекисты бросились к нему и успели схватить за ногу.

Глава анархистской группы Казимир Ковалевский, принимавший участие в леонтьевском покушении, был схвачен чуть ли не на месте взрыва (точно никто не знал, где и как).