Голодовка левых эсеров

 Осенью 1919 года, когда рухнули надежды на героев-белогвардейцев, которые вот-вот ворвутся в Москву, затихла тюрьма. Надежды ушли. Надзиратели из комячейки задрали носы. В камеры заглянула поздняя осень, с дождями, холодной сыростью и тоской. Робко и очень осторожно, с боязнью — не подслушал бы кто и не перекинули бы из околотка в общие коридоры, стали шептаться о «чрезвычайных ново-стишках». Но, конечно, очень скоро длинные языки тайное сделали явным. Во всех камерах околотка стало известно, что амнистию по случаю второй годовщины своей власти большевики давать не будут.

Социалисты этими слухами не интересовались, больше — каэры из беспартийных. Говорили с усмешками, что сначала всех, кого нужно и не нужно, отправят в «штаб Духонина», а затем, может быть, что-нибудь объявят. Но жизнь в тюрьме текла нормально. Число уходящих в «комнату душ» «с вещами» не увеличивалось, но и не уменьшалось. С холодом и голодом, который заглянул тогда даже в околоток, надежды и мечты у тюремных сидельцев чахли. В окна смотрели морозные дни и темные, беспросветные ночи. А надзиратели иногда скажут, что на воле теперь хуже живется, чем в тюрьме. Морозы лютые, а квартиры отапливать нечем. Воды нет, в домах трубы замерзли. Канализация не действует. С едой тоже беда: съели всех голубей, что роились на Красной площади. Теперь ловят и едят собак и кошек. Конечно, ели бы крыс, да и те исчезли. Хлебный паек ничтожный, и за ним часами стой в очереди на морозе. Люди мрут, как мухи, замерзают частенько в своих квартирах.

Слушали мы рассказы беспартийных надзирателей (тогда такие были), вместе с ними вздыхали, но не особенно верили. Очень хотелось выбраться из тюрьмы на волю.

Загрустил я здорово. Ходил все время по коридору, вытирал подоконники, собирал совком мусор и в разговоры не ввязывался. Пускай видят, что работаю.

Подошли Святки. Никаких радостей. Церковь во дворе темная, в камерах сумрачно. Нет нигде богослужения. Наделал дел на Введение во храм Пресвятой Богородицы своей антирелигиозной демонстрацией Яков Фишман! Поглядел в 6-й коридор — нигде не молятся. Не слышно рождественских песнопений. Надзиратели строгие. В коридорах задерживаться не позволяют. Знаю, что вот-вот «леваки» объявят

 

голодовку. Прислушиваюсь. Всюду тихо. Шепчу, будто в душе пою: «Рождество Твое Христе Боже наш...» А дальше запнулся: где ж. Господи, воссиявший от Тебя свет?

В голове не свет, а тьма со смертной тоской. К тому же самый простой, совсем не праздничный паек. Ничего впереди не видать, кроме беды!

Стою у окна в коридоре да поскребываю ногтями густо севшую на стекла цветистую морозную изморозь. Кто-то тронул меня за локоть. Я оглянулся. Стоял за мной доктор Донской и улыбался. Глядите, мол, на пустой двор с темным храмом?

Я насупился. Доктор тоже серьезный стал, голос понизил и торопливо сказал, что на днях будет объявлен декрет об отмене высшей меры наказания. Конечно, этот закон долго не продержался. Без стенки Дзержинскому делать нечего. Но теперь нужно напомнить о себе и освободиться.

К нам приближался надзиратель. Доктор посерьезнел и в полный голос начальственно приказал заняться уборкой амбулатории — Новый год близко.

Рождественские дни прошли как будни для надзирателей и начальства. А для нас, заключенных, празднично не празднично, а все же «Рождество Твое Христе Боже наш» не раз прошептали губы со скорбной надеждой.

Минул Новый год. В «социалистических» камерах пели, плясали, кричали «ура!». У нас — в 71-й — несколько раз выступали ораторы.

В обычных камерах околотка было тихо и настороженно. Все с напряжением ждали декрета об амнистии по случаю Нового года, и распоряжения об отмене смертной казни. Ведь белогвардейцы разбиты — некого к стенке ставить! Однако день не принес ничего нового. Так и заснули в безнадежности.

И потянулись морозные январские дни, без перемен, без слухов и ожиданий.

И вдруг — кажется, в середине января — с очередной сменой надзирателей пришло известие с воли, что декрет об отмене в РСФСР смертной казни уже печатается в ближайшем номере «Известий».

Ожила и заликовала тюрьма: ведь отменили высшую меру наказания, сняли висевший над каждым заключенным — виновным, невиновным — тяжелый дамоклов меч, готовый вот-вот сорваться! Как же не радоваться, когда можно спокойно ждать в тюрьме своего будущего. «Все будем живы!», «Да здравствует Ленин!», «Ура Дзержинскому!», «Молодец Крыленко! Добился своего, победил Чрезвычайку!».

Но радоваться долго не пришлось: в сумерки появились в коридорах надзиратели с записочками и, как обычно, стали вызывать «кого следует» в «комнату душ» с «вещами».

— Как же так, когда отмена смертной казни произошла?

— Кто тебе сказал?

— Люди!

 

— Люди не господа! ВЧК есть над нами и никого не признает. Сказано: собирайтесь!

Значит, все — выходи на коридор. И стали вызванные собираться: потеплее одеваться, барахлишко вязать в узелок и суетливо уходить в свою последнюю дорожку...

А на дворе мороз, скрип-рип под ногами. Со всех коридоров поток людей катится в «комнату душ». Там проверка личности — и айда в очередной черный «воронок». И так катали «воронка» всю ночь по знакомой дорожке на Лубянку.

Утром следующего дня читали в газетах все — ив тюрьме, и на воле — о милостивой, по ходатайству товарища Дзержинского, отмене высшей меры наказания на всей территории РСФСР.

Будьте вы прокляты с такой отменой стенки! За ночь полтюрьмы вывезли и пустили в расход!

«Леваки» еще с осени 1919 года начали готовиться к голодовке, но исполнение ее задерживалось трудностью связи с М. Спиридоновой (главой левых эсеров), арестованной большевиками и содержащейся в заточении в Кремле.

Был выбран комитет из пяти человек (помню только одного — Якова Фишмана), который и передал коменданту тюрьмы письменно изложенные требования голодающих. На эти требования ответа с Лубянки не последовало. «Леваки» объявили голодовку: отказались от хлебного пайка и не стали пить чая. В обед уборщики унесли нетронутой «левацкую» баланду.

Лубянка молчала.

Нужно сказать, что левые эсеры проводили голодовку небрежно. Одни голодающие потихоньку ели заблаговременно припрятанные продукты. Другие действительно ничего не ели и не пили. Серьезно голодающие, кажется, уже к четвертому дню голодовки сильно ослабели, жаловались на головокружение и с трудом добирались в уборную. Другие (евшие потихоньку) выглядели бодро, были веселы и даже, чтоб показать свои силы, пускались в пляс.

Кажется, вечером второго дня голодовки стачечный комитет в полном составе был вызван в контору для переговоров. Пришедший за ними надзиратель сказал, идти не собираясь — мол, скоро вернутся. Члены комитета и пошли... И не вернулись.

В напряженном ожидании голодающие напрасно прождали их далеко за полночь. О них не было ни слуху, ни духу: что с ними сделали — неизвестно.

На следующий день для ведения переговоров с голодающими пришел полномочный чекист. Он предложил «левакам» прекратить голодовку в обмен на немедленное возвращение задержанных. С ним не стали говорить. Потребовали освобождения делегатов. Так и ушел

 

чекист, недовольный и злой. Новые уговоры успеха не имели. «Сначала отдайте наших делегатов!» — кричали голодающие.

Чекист не уходил, а голдонил свое. В ответ голодающие свистели и орали: «Сначала — делегаты, затем — переговоры!» В этом и проходили «голодные» дни.

Правые эсеры в голодовке «леваков» не участвовали. Но к концу недели они готовы были тоже начать голодать, чтобы поддержать «леваков». Правда, до этого не дошло.

Поздним вечером (чекисты всегда орудовали с наступлением темноты — казалось, что они боятся света), не помню, какого дня голодовки, привели в 71-ю камеру промерзших насквозь членов комитета. Поверх одежды они были завернуты в какое-то тряпье и даже не говорили, не кашляли. Врачи и фельдшера засуетились возле них и даже стали поить настоящим кофе, неизвестно откуда взявшимся.

Члены стачечного комитета через силу сообщили товарищам, что они с властями подписали бумагу о прекращении голодовки. Голодающие «леваки» кинулись есть-пить. Радовались одержанной победе. Однако когда разобрались, на каких условиях прекращена голодовка, то оказалось, что все осталось по-старому, только по-иному написано.

— Вничью! — подытожил правый эсер Берг.