«Испанка».

Снова от Красного Креста

 

Когда всерьез пришла зима 1919/20 года, заговорили, что «испанка» и сыпняк все сильней забираются в тюрьму. Вот и у нас, в обоих коридорах, нет-нет да кто-нибудь к вечерней поверке не встанет. Проводящий перекличку дежурный помощник начальника тюрьмы подойдет к койке заболевшего, строго его окликнет. Не поднимается. Тогда он сокрушенно вздохнет: что-то очень много заболевших на этой неделе! Не попало бы за антисанитарные условия! Но делать нечего: в книжечку записана фамилия заболевшего — и спокойной ночи!

Однако ночи с тяжело заболевшими спокойно не проходят. Через час-два, а то и около полуночи дверь с шумом откроется. Появятся бравые санитары в белых грязных халатах, загремят носилками, спросят: «Где болящий?» Сразу к нему не подойдут, сначала закурят «за-усайловскую», для того чтобы заразы не набраться, затем поговорят с кем-нибудь, объявят, что в общих коридорах страсть сколько валится. Таскают и таскают без передышки в больницу. Там где-нибудь приткнут болящего, горячего, как печка в разгаре; он лежит в холоде и голоде.

Но вот кладут больного на носилки и ничем не прикрытого несут по двору, по лестницам. Вряд ли бедный вернется к своему имуществу, скорее всего, в «жмурики» попадет.

 

Тем временем камерный староста собирает после унесенного оставшееся барахлишко в узелок для сдачи. Возле него толкутся ловкачи из урок: что похуже, в узелок суют, что получше — «налево». Старосте никак не найти, куда стоящие вещички болящего ушли!

Если спуститься от нас через 13-й коридор во двор, то тут, как раз при входе в него, дверь в подвал открыта. Возле нее всякого материала строительного гора навалена. Тут же и рабочие суетятся: кто в корыте известку мешает, кто пилит, строгает, гвозди, где нужно и не нужно, бьет. И, конечно, голдонят со всяким, кто мимо проходит.

И так потихоньку узнали, что внизу строится сыпнотифозный изолятор. Лубянские строители работу гонят начальственно — слова никому не скажи. Даже до ветру и то с проверкой пускают. И работа как бы споро идет, да плохо движется — никак больных не принимают, все их в больницу несут.

Врачи у нас тоже начали беспокоиться. Главным врачом в изолятор уже назначен доктор Донской. Он работы и начальства не боится — требует одно, другое. А ему через коменданта с Лубянки всегда одно и то же рубят: «Обходитесь своими средствами».

Однако Димитрий Димитриевич не унывает и продолжает требовать медикаменты. И, кажется, в обход Лубянки, по своим эсеровским путям, он кое-что получил (даже камфару и кофеин добыл). А вот для физиологических вливаний достать дистиллированной воды не удалось. Медицинское начальство отказало и посоветовало: из водопроводной сети сами воду обрабатывайте. На этот случай — без заказа — прислали целый набор принадлежностей для самогона: все медное, позеленевшее, а железные части — густо поржавевшие. Решили свой кипятильник приспособить. Присоединили к водопроводу, вычистили, собрали самогонный отвод (в самогонном деле специалистов нашлось немало). Свинтили, скрутили и пошли дистиллированную воду гнать. Вода потекла из кипятильника чистая, сверкающая, как росная капля на зеленой пшенице. Да можно ли пускать ее в физиологический раствор? Наши «химики» (слов нет — ученые!), Яша Фишман и его сопоспешник Рубинок, после исследований решили, что вода «достойная» и для медицинских целей вполне пригодна.

Что ж, слава Богу, тифозный изолятор готов. Можно собирать обслуживающий персонал (хорошо бы из каэровских кадров) и поскорее принимать больных. В тифозных пациентах недостатка не будет — имеются таковые и в «одиночках», и в общих коридорах, да таятся: кое-как топчутся на поверке. Только бы не идти в больницу, где ни ухода, ни лечения — лежи и подыхай.

В это время я только-только перенес сильный ожог руки и ослабел. Своего места коридорного уборщика лишился, но койку в «социалистической» камере сохранил. Незаметно сказал мне доктор Донской: «Мойте, как прежде, мои тарелки, скажу, что вы мне нужны». Чтобы не скучать, стал я исполнять мелкие поручения у корпусного писаря Снежко-Блоцкого (правого эсера). Он жил в нашей, 71-й каме-

 

ре, а рабочее место, со столиком и табуреткой, было отведено ему в углу коридора. Зимой сидеть в тесной клетушке, сбитой «на пока» из жиденьких досточек, было очень холодно, а Снежко-Блоцкий был мерзляк и все свободное время проводил в камере: лежал на полу возле своей койки, неподалеку от «буржуйки» с «неугасающим» огнем. Я и присоединился к нему, но и по околотку бегал, когда ему кто-нибудь нужен был.

Днем в «канцелярии» писаря была тишина. А вот после ужина, в то самое время, когда ходили по коридорам специальные надзиратели с вызовами в «комнату душ» «с вещами», из конторы приносили писарю разметку на завтрашний наряд. Там были вызовы разные: в судебные учреждения, в вохру, в Главкомтруд и на всякого рода работы в тюрьме и «по-за тюрьмой».

Получивши такую разметку, Снежко-Блоцкий, чтобы ему не мешали, уходил в «канцелярию». Там при тусклом свете подслеповатой лампочки составлял наряд «по вызовам на работы». По записочкам писаря дежурные надзиратели утром следующего дня собирали в коридорах «народ».

Так вот, лежа возле «буржуйки» на полу, мы с писарем дремали, а если было что, читали. В один из таких спокойных дней остановился возле нас доктор Донской.

— Вот что, открываем тифозный изолятор. Нужно несколько надежных людей, чтоб не крали. И уборщики нужны. Только, конечно, из тех, кто уже болел тифом.

У меня закололо под ложечкой: пойти в санитары? Все равно из тюрьмы не выбраться! Но, пока я кряхтел и думал, доктор ушел.

В коридоре встретился со Злобиным (правый эсер), старшим фельдшером в нашей камере. Я — к нему: идти мне в изолятор или задержаться? От отмахнулся: «Не спеши! Заболеешь!»

На том и решил: пока остаюсь, как есть! А дальше видно будет.

Прошло несколько дней. Мне что-то не по себе: как будто холодит, голова болит, руки дрожат. С вечера лег в постель, а утром встать не могу. Вот так да! Нагулялся. Хотел повернуться, да все закружилось у меня...

Очнулся я нескоро, долго без сознания был. Да какой там без сознания! В полных мыслях и соображениях, только не здесь, не в тюрьме, а где-то на севере. Хорошо помню, как, очень потный и усталый, по сыпучему снегу шел, казалось, вот-вот упаду и не поднимусь. А потом, передохнувши, гнался за оленем. Наконец, мама моя заплаканная пришла, как маленького, взяла меня за руку и повела куда-то.

После этого выздоровление быстро пошло. Думал, что у меня тиф был, а Злобин отмахнулся: какой там тиф — «испанка»!

После Рождества доктор Донской привел, конечно, мне представителей Политического Красного Креста — даму, которая навещала меня в Таганке в 1918 году (я ее сразу узнал: Пешкова Екатерина Пав-

 

ловна), и господина Винавера. Нужно, мол, попробовать возобновить ваше дело. Момент подходящий!

Меня как огнем обожгло. Начнут на Лубянке раскапывать, найдут мое «дело» — и погиб! Но не отказываться же мне от помощи Красного Креста! От испуга я так заволновался, что гости мои это заметили и стали меня успокаивать: ведь они добра мне желают, хотят мне помочь выбраться из тюрьмы.

Начали заполнять анкету. Писанина двигалась быстро и успешно. Винавер на все мои ответы утвердительно кивал и, не переспрашивая, писал. Пешкова говорила с доктором о болезнях в Тюрьме и спросила у старика соседа, за что сидит. Он откашлялся и твердо сказал:

— Сижу я, барынька, за Бога.

Представительница Красного Креста поскорее повернулась к доктору и сообщила ему, что сегодня холодно на дворе.

Когда Винавер все записал и «дело» сунул в портфель, гости, обнадежив меня, ушли.

Мне же стало жутко и безнадежно. Выхода из тюрьмы для меня нет: не умру здесь от болезней — кончат меня на Лубянке! Это я твердо тогда осознал и задрожал мелкой дрожью. Но на этом с «делом» опять все утихло, и я успокоился.

Стал поправляться. Сошелся опять со Снежко-Блоцким. О нем начали говорить, что «наш писарь ссучился» (стал агентом Лубянки). Но правые эсеры слухи эти проверили и на воле, и в тюрьме. Ничего «теневого» за Снежко-Блоцким не оказалось, и они объявили, что грязной болтовне о писаре не придают значения. Кое-кто из «леваков» продолжал дичиться Снежко-Блоцкого и стороной обходить его клетушку.

Встретился доктор Донской и предложил мне зайти к Бергу. «У него деньги ваши!» У меня было около 300 рублей, что я принес с воли. На них нечего было купить, и я зашил их под подкладку бушлата. Теперь схватился за то место у кармана — пусто. Доктор рассмеялся. «Идите к Ефрему Соломоновичу (Бергу), деньги у него». Я поблагодарил доктора за заботу и неожиданно для себя попросил взять меня в изолятор на работу. Все равно ничего хорошего не видно! Вот и Красный Крест молчит!

Утром один из фельдшеров взял меня с собой в изолятор.