Сыпной тиф

В то тяжелое время, в голоде, холоде, а главное, в безнадежности, болезни валили меня одна за другой почти непрерывно. Слабость физическая и душевная пустота скорым ходом гнали меня в могилу. Временами казалось, что вот он — конец моей земной жизни. Однако неизвестно откуда вдруг объявлялись свежие силы, изгоняли из головы

 

и сердца самую злостную болезнь человечью — безнадежность — и следующее за ней безбожие.

Сначала я сохранял крепость физическую: ни на что не жаловался, ничем не болел. А ведь сердце у меня сдало в 1911 году, когда я кончал Виленское военное училище. В канун производства в офицеры комиссия врачей Виленского военного госпиталя предложила мне оставить военную службу, так как у меня больное сердце. От полной отставки я отказался. И очень скоро забыл о неполадках в сердце. На войне я два раза был контужен. Оба раза в тыл не уходил, докторам не показывался (боюсь я докторских смертных приговоров!). И должно быть, от этих контузий у меня осталось подергивание мускулов лица и дрожание рук и ног в моменты волнений.

А в ноябре-декабре 1919 года я сильно обварил себе руку кипятком. И здесь сдал организм. Осел я и опал, как у нерадивой хозяйки оседает в печке тесто от тяжелого хлопанья двери.

И тут я напросился в санитары в сыпнотифозный изолятор, который только что открылся. Его назначение: всех заболевших в «одиночках» и в околотке сыпняком лечить в изоляторе. В тюремную больницу не отправлять. И стал я ходить в изолятор с опытным санитаром «приглядываться к сыпняку» и учиться уходу за больными.

Уход за больными был «старорежимный» — заботливый и внимательный. Санитаров не хватало. Даже среди заключенных мало было охотников ухаживать за тифозными. Ведь работа была, во-первых, тяжелая: ворочай больных, не давай залеживаться, сажай на парашу, выноси все ненужное; во-вторых, опасная: легко можно заразиться; и в-третьих, нервная: жутко было слушать бредовые крики беспамятных больных, а когда горячечный больной в беспамятстве вскакивал с койки, рвался идти и кричал, нужна была сила двух-трех санитаров, чтобы удержать больного на месте, уложить на койку, а иных даже связать. А сил у меня поубавилось после «испанки», стал бояться, что больной меня свалит, а то и покалечит.

После нескольких дней приглядки к работе в изоляторе доктор назначил меня на работу в ванную. Мне предстояло всякого вновь прибывшего больного вымыть.

Что из себя представлял изолятор? Это было подвальное помещение, около 19-го коридора. Раньше оно было заброшено. Теперь в ударном порядке (большевики все делают секретно и ударно) этот подвал был вычищен, выбелен и принял госпитальный вид. Только вот потолки были здесь низкие, окна маленькие, конечно, с решетками. От их слабого света стояла угрюмая полутьма. Но все же после ремонта изолятор своей чистотой и опрятностью производил впечатление скромного отделения больницы.

Санитары, конечно, были в белых халатах, часто несвежих, но не заношенных. Курить в изоляторе не разрешалось. Окна открывались, воздух был холодноватый, но чистый. Койки — такие же, как в околотке, — стояли вдоль широких проходов. У изголовий были столики с бу-

 

тылочками и баночками. Палата для больных была большая. Когда я впервые явился на работу, больничные койки еще не все были заняты.

Чтобы попасть в изолятор, нужно было позвонить или постучать в тяжелую входную дверь, которую неторопливо открывал дежурный надзиратель. По нескольким ступеням вы спускались вниз. Там, кажется, была легкая дверь, которая не запиралась и не охранялась. Толкнув эту дверь, вы входили в маленькую приемную со столиком фельдшера и шкапчиком с «медициной». Вдоль стены — скамейка для посетителей. Налево — вход в ванную, прямо — в палату. Фельдшера у столика никогда не было. Он всегда что-то делал в палате.

Когда я впервые попал в приемную, то замер от восхищения. Забыл, что и здесь тоже тюрьма. От благоговения перед порядком и чистотой я заходил чуть ли не на цыпочках. Однако решетки на окнах, «волчок» во входной двери, возле него начальственно покрикивающий надзиратель очень скоро напомнили мне, что я все в том же тюремном узилище, которым верховодит Лубянка.

Очень скоро я получил от фельдшера нужные указания, скинул бушлат и принялся за работу с искренней заботой о больных и с обычной ненавистью к чекистам (которые, к слову сказать, в изолятор заглядывали редко и с опаской). Я пустил воду в ванну и стал торопливо раздевать сидевшего на скамейке и все время клонившегося то в одну, то в другую сторону вновь прибывшего больного.

Фельдшер подскочил к ванне, закрыл воду и, конечно, мне:

— Воду экономить! Тут тебе не купальни с баловством. Сади в ванну очередного, облей водой, полотенчиком оботри — и хорош! Подавай на койку.

Так и пошла моя работа. День-другой сажал больных в ванну, мыл — и в «больницкую».

Изолятор набит. Приема нет. Сижу в приемной. Дожидаюсь. Позвали на обед. А мне есть не хочется, баланда в котелке не убывает. Так и просидел над ней без аппетита. Даже кашу не тронул. Поднялся, а сам на мягких ногах не стою — валюсь. Присесть бы где, да нельзя: матом обложат кто из начальства, а то и ткнут без сочувствия кулаком в живот. А перед глазами туман и круги кружатся... Господи Боже мой! Да за что такие напасти! Опять я больной. Кое-как дотянул до смены.

Пришел в свою камеру. На койку бух! С думами и ознобом всю ночь промучился. И все, помню, за железные прутья койки хватался: силу пробовал — не ушла ли. Нет, все в порядке — сила есть, подтягиваюсь. Значит, у меня простуда, не тиф: на сквозняк попал потный — и прихватило!

Я лежал несколько дней. Фельдшер Зотов приходил ежедневно, мерил температуру и уходил молча, как бы сердитый. Да я на него без внимания. Как он уйдет, обязательно руками за койку — и подтягиваться: сила есть, руки крепкие — тянут тело!

 

Наконец пришел такой день, когда голова стала с гулом, сердце в груди стучит, как хочет, руки ослабели, не хотят двигаться, мне уже не до подтяжки. Лежу как мертвый: что дальше будет?

Зотов появился серьезный, термометр сунул. Увидел на руке красные пятнышки-пупырышки и отвернулся. Ни с кем не говорит, меня не замечает. А я все вижу, да по-иному: Зотова две головы, руки длиннющие, а потолок плавает — вот-вот упадет.

Сознания я как бы не терял, все слышал, но отвечать не мог. Передо мной шли и шли мглистые сновидения. Случалось, они прерывались. Оставалась густая серость тумана с черными глыбами, которые давили на меня. Становилось жарко, душно, ничуть не больно, но страшно...

Временами в голове прояснялось, и я отчетливо видел перед собой санитара и нашего доктора Димитрия Димитриевича. Последний сидел возле кровати. В руках у него был такой резиновый баллон, как у парикмахерских пульверизаторов. Доктор глядел на часы, на мой голый живот и время от времени плавно нажимал на баллон. При всяком нажиме на баллон боль живота усиливалась, казалось, что кожа на животе отрывалась все больше от тела. Живот на глазах рос, как тесто на дрожжах. Вот-вот не выдержит кожа, лопнет, и польется из-под нее вода.

Но в баллоне воды нет. Хватит! Доктор осторожно вынимает иглу, пластырь накладывает на место укола. Распухший живот тепло укрывается. На табуретку вместо доктора садится санитар и зорко следит, чтобы «больной не шевелился». Когда «вливание физиологического раствора» (так эта процедура называлась) кончалось, мне становилось лучше. Иногда я лежал без движения, иногда начинал бредить, старался подняться, но удерживать меня не нужно было — сам опадал, закрывал глаза и засыпал.

Случалось, что, очнувшись от беспамятства, я видел у себя на кровати все того же Димитрия Димитриевича. Он возился со шприцем возле бедра. Боли никакой. После укола даже легче дышать становилось. А там опять доктор с пульверизатором, невыносимые боли при физиологическом вливании и тяжелое бредовое состояние. Как потом я узнал, таких вливаний физиологического раствора мне было сделано одиннадцать. А уколов камфары и кофеина было очень много. Бедра и ноги до колен были в следах от уколов.

Очнулся я после кризиса не в изоляторе, а на своем месте, в палате. Возле меня был доктор Воскресенский. Протянул мне стаканчик с ароматной жидкостью. Я отрицательно замотал головой. Но доктор влил в рот приятную жидкость. Теплота поплыла у меня по всему телу. Я смело попросил еще немножко этого самого.

Доктор рассмеялся.

— Нельзя. Это коньяк для поддержания сил.

С этого началось мое выздоровление.