В Пуговишниковом переулке

 В мою старую квартиру в Пуговишниковом переулке зайти нужно обязательно, да опасно — кто такие теперь мои хозяева? Ругали они тогда царский режим за чаем, а на меня — своего квартиранта — поглядывали с хитрыми усмешками. Даже срывалось в разговоре несколько раз в мой адрес «господин офицер» (я во всех случаях от этого звания решительно отказывался).

Правда, в моей комнате чекисты произвели обыск. Если бы что-нибудь нашли — не сдобровать мне! Но затем, при уборке моей комнаты, можно было всякое найти и сообщить «куда следует». Вот так придешь, поздороваешься с хозяевами, а они заулыбаются и тихачом вызовут милицию, а то и Лубянку известят. Придется мне тогда, гля-дючи на «вещественные доказательства», признаваться не только в офицерских чинах, отличиях, но и в Союзе Защиты Родины и Свободы! Хорошо, спрашивал я себя, но почему же хозяева сразу не заявили о моей преступности, если в укромном месте нашли листовки и программу нашего Союза? Если тогда меня не предали, то и теперь, вероятно, промолчат? Но на квартиру, скорей всего, не возьмут и никаких вещей не вернут. Зачем идти?

День тянулся медленно. До обеда время плыло, как забытая лодка на озерной ряске. Зевал я бесконечно... Мне стало тошно.

Пришло на память, как в Таганке Флеров мне рассказывал, что, когда он шел в лечебницу в Молочном переулке и попал в засаду к чекистам, по дороге у него одно за другим возникали препятствия. На Остоженке его вдруг подхватила под руку знакомая студентка и предложила проводить ее до Пречистенки. Отказался. Затем его нагнал сослуживец. Предложил или возвращаться на работу, или дать ключи от шкапа. Дал ключи. Наконец, у Зачатьевского монастыря встретил своего друга. Он только что вернулся из командировки и предложил пообедать вместе

 

(тогда еще были частные ресторанчики, по большей части грузинские).

— Заходи, занимай место и жди. Сейчас вернусь, — и заспешил Флеров в лечебницу.

Пусть и я попадусь! Выхода нет! Ведь приду на Лубянку в следующую пятницу, поклонюсь низко Дзержинскому, всунусь в информационное окошко. Латышка, ломая язык, важно предложит подождать. Затем звонок. Ко мне подойдет часовой, что у внутреннего хода. «Пошли!» И я зашагаю с этого света в свет чекистский. «Господи, упокой мою грешную душу!» — незаметно перекрестился я и пошел налево, а не направо. Но до Остоженки я не дошел, испугался, что воспоминания нагрянут и одолеют. Свернул на Пречистенку — так идти дальше, да спокойней. Однако и здесь воспоминания стали оживать.

Кажется, в марте-апреле 1918 года шел я со страхом и волнением в Управление Московского военного округа, к Андрею Толстому. Дальше по этой дороге Малый Лёвшинский переулок, Дуров переулок — все с горькими воспоминаниями. Прошел Пречистенку, выбрался на Хамовническую, дом Льва Толстого остался позади. Стал с затяжкой переставлять ноги — вот-вот сробею и поверну назад. Вот красный несуразный дом — не то казарма, не то мастерская, а рядом — чайная. Всегда там «люди рабочего класса» с блюдечек чай пили. Частенько поглядывал я через пыльные окна внутрь. Не раз порывался зайти, да боязно было: служило у меня в батарее несколько москвичей. Вдруг наткнусь на кого из них?

Но чайная закрыта. У входа никого. Значит, нет надежды, что откроется. Через дорогу, напротив, переулочек с разбитой булыжной мостовой. Теперь этот переулок мил мне и страшен, но страшен по-свойски — так, как бывал страшен разгневанный отец.

От угла, с левой стороны, двухэтажный домик, грязненький, седенький. Вход в дом за углом. Вот она, знакомая дверь, всегда не запертая («Зачем таиться — мы бедные!»). Да неужели же и теперь можно толкнуть дверь и войти не спросясь?

Все же я нажал на пуговку. Звонок за дверью звякнул громко и убедительно. Я насторожился: как встречусь с хозяевами, а вдруг неизвестные люди теперь здесь? За дверью никакого движения. Надавил на клямку. Дверь подалась.

Путь знакомый — коридорчик влево, а за загибом первая дверь в мою комнату. Прошел одну дверь, другую, вот и кухня. Все в ней разбросано туда-сюда, как было при мне. Посередине стол. За ним — старушка. Взглянула на меня, закрылась двумя руками. Потом руки от лица отвела и, тяжело поднимаясь, широко закрестилась:

— Царица Небесная! Иван Леонтьевич, да неужели это вы? У меня отлегло от сердца. Но узнал, что комната моя давно сдана, и хотел уйти.

Да не тут-то было. Налила старушка чай в стаканчики. Яишенку зажарила. Не видать здесь беды — не голодно живут! Хозяин за «угнете-

 

ние при царском режиме» хорошо устроился — комендантом санитарного поезда назначен, на фронт ездит. Дома почти не бывает. Говорит, до пенсии своей дослужит (кажись, все годики «старорежимные» засчитают) и в отставку выйдет. Боится только, что при мобилизации его за воротник возьмут. По отчетам всего много не хватает. Конечно, он теперь не возвращается из поездок с голыми руками, обязательно продовольствия доставит в избытке. Ну, а раз комендант сам тючки уносит, и все кругом под полу сколько возможно прячут! Быть беде! Когда был честным, при «старом режиме» за воровство выгнали. А теперь, когда вор по-настоящему, считают честным. А контролеры у них с образованием немецким — сами берут, только давай!

— Да что я все про свою беду! — встряхнулась хозяйка и сообщила, что все мои вещички, даже вконец заношенные, почистила и постирала, аккуратненько сложила в шкап, на дальнюю полку спрятала: авось забежит!

И принесла мне мой фронтовой костюм — защитный, суконный, сильно заношенный, но подходящий ко времени, черную кожаную куртку, подбитую барашком (подарок полковника Перхурова в самую суровую январскую пору 1918 года). А за башмаки извинилась — хозяин в них красуется, когда по фронтам раненых да больных забирает. Но поглядела, поглядела на мои вконец сдавшие ботинки, вздохнула и ушла. А вернулась с сапогами в руках. «Подойдут — возьмите. Да и свои лохмотья скиньте».

Я закрылся в гостиной, обставленной мягкой мебелью, что раньше была в моей комнате. На стенах «старорежимные» фотографии и хозяйкой вязанные коврики и полотенца. Тихо, спокойно — двигаться неохота!

Костюм фронтовой легко надел, сапоги хоть и узковаты в подъеме, но на ногу вошли. Слава Богу, ходить есть в чем!

Откуда-то вывалилась моя фуражка, потерявшая свою защит-ность под снегами да дождями в военное время. Разве взять ее вместо кепки? И взял бы! Да на околыше у нее большое теневое пятно от офицерской кокарды. Сразу в Чрезвычайку попаду. Нет, старый друг, не возьму тебя! И пошла моя фуражка в кучу тряпья, что прошло со мною тюрьму и муку ожидания конца. Все перетащил я к печке. Эх, фуражечка, фуражечка! Еще училищная! — опять попалась она мне на глаза. Просится взять ее, не бросать. Нет, все-таки не возьму!

Пришла хозяйка. Шваркнула мое барахло в чрево голландской печки. Все-все, даже смену белья, в котором я ходил, не пожалела. Только ботиночки в печку не вошли, за печку бросила — может, починятся. Чиркнул я спичкой. Поднес огонек к комку бумажек. А на меня печально глянула теневым пятном кокарды боевая фуражечка, будто прощалась она со мной...

Стал я укладывать вещички в наволочку, домой собираться. Старушка хозяйка широко крестится и кусок хлеба от буханки режет. А в это время стук в дверь, и жилец верхний явился, кажется, фа-

 

милия его Павлович. В особой дружбе с ним мы не были, а тут обнялись, расцеловались.

— С каких сторон пожаловали, Иван Леонтьевич?

— Да сторона близкая, бутырская! — глядя вопрошающему в глаза, смело ответил я.

— А документы есть? Я управдом. Обязан проверить посетителя.

— Пожалуйста! — охотно протянул ему тюремную бумажку. Он — очки на нос и ушел в чтение. Потом бумажку сложил, мне вернул:

— Все в порядке. Только жить вам на прежнем месте не придется. Все занято. При обыске вашей комнаты ничего не взято, так как ничего предосудительного не обнаружено. На что был составлен положенный акт.

Павлович стал рассказать об обыске, что производился тогда в моей комнате. В тот день, часов около трех, в Пуговишников переулок въехала тяжелая старая машина и остановилась около нашего дома. Выскочили из нее три красноармейца, милиционер и штатский (комиссар Чрезвычайки). Потребовали управдома, поговорили с моей соседкой-дантисткой. Велели остаться при обыске понятыми. Проверили запись в домовой книге и вошли в мою комнату. Впереди чекистские солдаты, затем комиссар. А там понятые. А из коридорчика хозяева выглядывают.

Штатский комиссар сел к столу, разложился с бумагами. Осмотрелся: кругом салфеточки, коврики, домашние бумажные цветы в разных букетах, фотографии предвоенные. Мещанства много, а никакой контрреволюционности не видать. Из мебели увидел он комод, умывальник, какой-то шкапчик, старенькую этажерочку с вещичками молитвенными и Богородицей.

Криво усмехнулся начальственный чекист и приказал осмотреть вещи Соколова Ивана Леонтьевича.

А вещей у обыскиваемого кот наплакал: дорожный чемоданчик дешевого происхождения, одежда в шкапуда постельное белье на койке.

Трое чекистов-солдат быстро перебрали старые, как бы военные вещи. Ничего в них нет. И ничего не стоят — изношенные. Открыли чемодан перочинным ножичком. В нем оказалась толстая книга «Детство Бакунина» и пара башмаков.

Комиссар написал акт обыска. Встал и громко прочитал, что в комнате задержанного Ивана Леонтьевича Соколова в его вещах при обыске ничего предосудительного не найдено. Подписали протокол комиссар, понятые и милиционер. Акт исчез в портфеле комиссара. Все торопливо вышли из комнаты. Чекисты в машине укатили. Больше они не приходили.

На этом Павлович закончил свой рассказ. От чая он отказался. Очень недолго послушал мои рассказы о Бутырке. Спросил, верно ли пишут газеты о расстрелах. Я кивнул утвердительно: много больше стреляют, чем объявляют. Павлович встал и ушел. Собрался и я.

 

 

У самого входа в квартиру меня ждал Павлович. Сконфуженно он сунул мне смену белья: «В память прошлого!» — и поскорей убежал.

В общежитии Яшка встретил меня подозрительно. Конечно, доложил начальству, что я пришел богато одетый. Заведующий вызвал меня в канцелярию. Был разговор, откуда у меня сапоги и военное обмундирование царского времени. Я рассказывал долго и обстоятельно о своем прошлом (совсем так, как были заполнены следовательские допросы). В заключение я дал свой предарестный адрес в Пуговишниковом переулке. И все успокоилось.