У доктора Донского

 Итак, я неожиданно приоделся. Теперь можно думать о визите к доктору Донскому. Хочу поблагодарить его, что выходил меня, когда я маялся в тифу. А про себя я еще таил надежду: авось он поможет мне с квартирой. Словом, нужно идти!

Адрес санатория, в котором находился доктор Донской, я хорошо запомнил, а записочку, данную Е.С. Бергом, я порвал и клочки разметал по улице в ветреный день.

Санаторий я разыскал легко, без расспросов — хорошо мне растолковал путь Ефрем Соломонович. Возле его корпусов один раз я прошел «так себе», не задерживаясь. Нигде не заметил ни часовых, ни заборов, ни решеток в окнах. Стало веселее — в ловушку не попаду!

Санаторий, вероятно, был за городом (не помню, как я до него добирался). Кругом пустыри и скромные домики. В центре среднего корпуса, растянувшегося вдоль улицы, был большой парадный вход, рядом — поменьше. У двери внутри здания — столик. Дальше большой зал, в его глубине, на стене, конечно, портреты Ленина и Троцкого. Все это я разглядел, когда вошел в зал.

Пусто и неприветливо было здесь. Кой-где сидели поникшие люди, они чего-то ждали не шевелясь, будто дремали. По залу медленно ходил милиционер в фуражке со звездой и револьвером на боку. Больше никаких охранников я здесь не видел.

Стоящие перед столиком посетители перебивали друг друга, совали дежурному документы. Тот, не глядя в документы, спрашивал имя-фамилию посетителя и выдавал пропуск.

Дошла очередь до меня.

— К доктору Донскому.

Дежурный посерьезнел. Посмотрел на меня и спросил документы. Я назвал свою фамилию и сказал, что недавно выпущен из Бутырской тюрьмы. Мои документы еще на Лубянке. Остановившимся взглядом дежурный смотрел мне в глаза и, должно быть, не знал, что со мной делать. Затем усмехнулся и спросил, в какой день я хожу на Лубянку.

 

— В пятницу, — сразу ответил я.

Дежурный кивнул, на сторонней бумажке записал мою фамилию и выписал пропуск. Сказал, чтобы при выходе я вернул пропуск ему.

Доктора Донского я нашел во дворе. Он отдыхал, сидя в глубоком плетеном кресле в самом конце каменной площадки, которая широким языком выходила за стены правого и левого зданий. Поблизости никого не было.

Доктор сидел, не шевелясь, и не то дремал, не то неотрывно глядел на протянувшийся перед ним заросший травой и бурьянами пологий изволок, плавно спускавшийся в низинку, по которой вилась серой ленточкой проселочная дорога. По ней двигалась неторопливо тележка и вкруг нее люди, трудноразличимые в мглистой далекости. В небе плыли облака и летали большие птицы, должно быть, вороны.

Я подошел к креслу доктора, покашлял, пошаркал ногами по бетонной дорожке — хотел, чтобы доктор шевельнулся. Но он не оглядывался.

— Здравствуйте, Димитрий Димитриевич! — смущенно поздоровался я.

Доктор Донской неторопливо обернулся.

Хотя день был теплый и безветренный, ноги больного были покрыты пледом, а на шею брошен широкий шарф. Доктор протянул руку. Я радостно глядел на сильно похудевшего Димитрия Димитриевича.

— Рад вас видеть! Хорошо выглядите. Берите стул и несите сюда. Поговорим! — указал он на неподалеку стоящую табуретку.

Я несмело присел. Мне почудился холодок в словах доктора, и я опал. Стал благодарить Димитрия Димитриевича за заботу, которой он окружал меня в бутырском изоляторе.

Доктор довольно улыбнулся и спросил, как я себя чувствую. Мне показалось, что я напрасно сюда пришел, и все слова для разговора исчезли с языка. Все же я сообщил доктору, что чувствую себя прекрасно. Только вот с квартирой у меня беда. В воскресенье выкинут меня из общежития Главкомтруда. Срок кончается.

Димитрий Димитриевич посмотрел на меня, вздохнул и раздумчиво сказал, что здесь никого нет, кто мог бы помочь. Придется самому выбираться из трудного положения. Хорошо бы отсюда уехать. Но сделать это трудно без связей и поддержки. Ведь на принудительных работах без содержания под стражей нужно, вероятно, ходить в ВЧК на регистрацию?

Я кивнул утвердительно: один раз уже был на Лубянке в информационном окне, но документов моих еще нет и надо прийти в следующую пятницу.

Донской завозился с пледом и ничего не сказал. Кажется, пора уходить. А мне сидеть так хорошо — не хочется двигаться. Я стал рассказывать о болезнях и операциях, перенесенных без него. Доктор глядел на меня, слушал, должно быть, невнимательно и молчал. Я пре-

 

рвал рассказ и вкрадчиво спросил, что я говорил в тифозном беспамятстве.

— Ни слова не вырвалось у вас, — устало улыбнулся Димитрий Димитриевич.

Наконец он как бы ожил, обернулся ко мне и рассказал, что в Варшаве организован Русский Политический Комитет. Во главе его стал Борис Савинков. В правление этого комитета вошли несколько русских общественно-политических деятелей. Есть среди них и монархисты. Положение этого комитета прочное. Но на Польском фронте началось наступление Тухачевского. По всему фронту поляки в беспорядке отступают. Красные уже перевалили через основную линию немецких окопов, оставшуюся после войны с немцами в полном порядке. Варшава срочно эвакуируется. Здесь с часу на час ждут падения польской столицы. Словом, у поляков нехорошо.

Подошел фельдшер с пилюлями. Начался медицинский разговор. Мне нечего было сидеть. Я пожелал больному здоровья и благополучия. Димитрий Димитриевич меня не задерживал. Протянул руку и грустно сказал:

— Рад, что мне удалось вас выходить!

На этом мы расстались. Я пошел к выходу поникший: большевики повсюду побеждают. Что дальше будет? Надежда на помощь доктора не оправдалась! Расстроенный, я вышел из санатория.

Никто меня не задерживал, никто ни о чем не спрашивал. Я даже пропуска своего не сдал.

На память пришла Центральная военно-приемная комиссия: ведь отсрочка дана мне до середины августа. Может быть, через переосвидетельствование мне удастся куда-нибудь нырнуть?

Как-нибудь перебедую эти недели. Господи, благослови!