Встреча со старыми знакомыми

 Уже на другой день после моего ареста в мае 1918 года у Дугиных стало известно, что Иван в Таганке «на казенных харчах». Дело серьезное. Хорошо, если завязнет в тюрьме, а то по теперешним временам озлившиеся чекисты всех своих врагов отправляют в «штаб Духонина» на вечные времена.

Леонид решил, что нужно все бросать (вещи, квартиру) и уезжать на Дон. Маруся не соглашалась. Разговор был длинный, местами бурный, но тот и другая остались при своем мнении: брат настаивал на отъезде, сестра решила остаться.

Леонид женился. Как и когда — не знаю. Достал ордер на личное свидание со мной. И пришел в Таганку. Потом и Валя Богоявленская расхрабрилась и пришла с цветами в Таганку. Свидания не получила, нужно было уже брать разрешение на Лубянке. Передачу с цветами и скромным пакетиком продовольствия пожилой надзиратель принял и

 

обещал передать Ивану Соколову. Передал. А вот с Валей случилась неприятность. При выходе из тюрьмы ее задержали латышские стрелки. Они окружили всех стоящих у входа с передачами людей, прихватили и Валю и отвели всех в контору. Там опросили, обыскали и, освобождая, посоветовали больше не ходить к арестованным «белогвардейцам»: все равно с ними не увидитесь, их не выпустят!

Со слезами вернулась Валя домой. Вечером, как всегда, Богоявленские пришли к Дугиным. (Леонид с женой уже уехали.) Долго говорили с Марусей о моем аресте и решили, что надо хлопотать. Но к кому обратиться за помощью и советом?

У Богоявленских появился новый расход: покупать «Известия» и «Правду». Авось что-нибудь мелькнет об Иване Соколове. Чтобы достать газету, походить надо по лотошникам и попросить с улыбочкой оставить завтрашнюю газету. Конечно, лотошники обещали, но назавтра газетки не было: все номера расходились, потому бумажка хороша на цигарки!

Валя все-таки газету доставала. Дрожащими пальцами разворачивала страницы, на которых часто бывали списки расстрелянных. Но, слава Богу, Ивана Леонтьевича Соколова в них не было. Отходило сердце, веселее двигались руки.

А время шло. Лето 1918 года у москвичей прошло в страхе — расстреляют. Другое лето, 1919 года, как челнок на реке, проплыло в напрасной надежде — придут добровольцы. Бесследно пропал Иван Леонтьевич. И навести о нем справку боязно: задержат, опросят, а там и не выпустят!

1920 год двигался вяло. Надежды на добровольцев исчезли. Грызла тоска. Лето было жаркое. Возвратясь с работы, Валя почти каждый день бралась за стирку, не всегда с мылом, своей единственной выходной блузки. Вечера стояли знойные. В кухне на шнурочке блузка скоро высыхала. Валя в белой рубашечке сидела на кухонном подоконнике, глядела на пустырь между домами и... молилась. О чем? Прежде всего, о своем и, конечно, мамином горе — голоде, нищете, пустоте. Эта молитва была обычная — читалась с детства просто и скоро. А вот своя, новая молитва — о гибнущей России, о вымирающем народе, о нашей общей бесприютности — шла медленно, со слезами и тяжелым крестным знамением. Иногда молитва шла от души, была без слов, даже без мыслей, но всегда со слезами втихомолку.

Уже проходил июль, впереди еще был теплый август, а затем дохнет холодом осень, закроются окна. В кухню проникнет холод, голод и страх: как переживем зиму, чем будем топить?

Боже, что ждет нас? Ниоткуда помощи нет — союзники отвернулись!

 

Как только я вышел из Главкомтруда и оказался на улице, «без содержания под стражей», я сразу вспомнил о Дугине и решил поско-

 

pee к нему зайти. Он поможет мне с квартирой. «А если он уехал?» — затревожился я, и руки у меня опустились. Но панике я не поддался, не такие дела бывали! Две недели я обеспечен жильем в общежитии, дальше поживем — увидим! И за суетной занятостью встреча с Леонидом стала откладываться. Однако, когда у меня осталось лишь три ночи обеспеченного жилья в общежитии, я затревожился: нужно что-то делать, куда-то идти, хлопотать, просить, доказывать, что и выпущенному из тюрьмы человеку нужен свой угол.

Пришел я домой после тяжелой работы (меня послали таскать мешки неизвестно с чем, тяжелые, как камнем набитые), еле ноги тяну, мечтаю, как бы прилечь. А тут, на пороге общежития, Яшка меня встретил с сообщением, что «хозяин» велел мне напомнить, чтобы я без замедления искал себе квартиру и уходил отсюдова в самый срок. Я крутанул головой и хотел дальше шагать, да Яшка затоптался, засопел и с ухмылкой сообщил, что есть неподалеку староватая женщина, которая возьмет к себе на недолгое жительство одного человека. Конечно, оплата поденно и чтоб имел работу на стороне и днем дома под ногами не путался. Если желательно, он записочку даст с адресом за папиросочку.

Папиросочку я ему сунул, как раз у нас выдавали, да не какие-нибудь, а «Иру», адресок получил и решил сначала маленько передохнуть, а потом идти к Авдотье Ниловне (так в адреске значилась будущая моя хозяйка). Погляжу на ее квартиру и, если что подходящее, поторгуюсь и устроюсь.

Я повеселел. Недолгое время полежал, не закрывая глаз (закрою — засну и никуда не пойду). Все думал, как лучше разрешить квартирный вопрос. На ум пришел Дугин. А что, если сначала зайти к нему? Но, вероятно, на старых местах никого не застану! Будь Леонид дома, непременно навещал бы меня в заточении. А все-таки пойду!

Вот и дом Дугиных. Иду и искоса все время гляжу на стену крайнего флигелька... Вижу, что в окне Богоявленских белая дева сидит. На меня, конечно, без внимания. И неудивительно: стар не стар, но и не молод, лохмат — никакого вида! «Чего пришел?» — попрекаю себя и сам себе отвечаю: «Известно чего, ищу для проживая угол». И сразу, во весь голос, кричу:

— Валя!

Девушка в окне встрепенулась, взглянула на меня и замерла.

— Господи! Иван Леонтьевич!? Вы?! — Вскочила, что-то матери в комнате говорит. Халатик темненький накинула. — Боже мой! Боже мой! Что за чудо? Иван Леонтьевич, скорей идите! — и скрылась.

Я пересек пустырь. В тусклом свете предвечерья нашел входную дверь и загремел вверх по лестнице. Остановился у открытой двери. На середине сумеречной кухоньки, у печки-«буржуйки», Валя с мамой стоят, бледные, смущенные, держатся за руки...

Вошел, здороваемся, смеемся, а смех-то ненастоящий. Потому, должно быть, что вида моего испугались.

— Бежали? — чуть слышно спросила мать.

 

— Нет, выпущен на принудительные работы без содержания под стражей.

— Ну, слава Богу! — истово перекрестилась мать, а за ней и Валя с крестным знамением платочек достала.

— Как устроились? Где живете?

— Две недели жил в общежитии. Срок кончается. По необходимости к вам зашел. Авось о Леониде узнаю.

И начался долгий разговор о моем мытарстве. Наконец, обо всем переговорили. Я собрался уходить, и тут мать решительно обратилась к Вале:

— Примем к нам на жительство Ивана Леонтьевича? Пусть здесь на кухне живет. Только вот что с пропиской будет? Говорят, строгости пошли теперь. Есть ли какой-нибудь документ?

Я смущенно показал тюремный документ. Это был список всех выпущенных вместе со мной. Конечно, на нем были нужные подписи и треугольная печать. Мы все трое рассматривали его и читали. Наконец огорченно решили: «Никак не пропишут». Однако мать Валентины, после раздумья, взяла мой документ и пошла к домкому. Он человек добрый, что-нибудь посоветует.

Уже на дворе темно, на лестнице никого. Валя волнуется, а мне неловко. Ведь все из-за меня. Наконец дверь открылась. Лицо у старушки сияет. Прописали! Правда, после колебаний и звонка куда-то. И протянула мой документ с новым штампом.

Радостный вздох вырвался у нас троих, вырвался наружу и поднялся в Господу Богу.

— Слава Тебе, Господи! — перекрестилась скоренько матушка. — Нашелся нам помощник в хозяйство. Одним нам, слабым женщинам, не управиться.

На радостях мы расцеловались и пошли к Марусе Дугиной за раскладушкой.