ПОСЛЕСЛОВИЕ

Когда я в октябре 1920 года покинул РСФСР и попал к полякам, Рижский мир уже был заключен, но польская армия стояла на новой своей восточной границе в полной боевой готовности. Я оказался военнопленным. Сразу же начались допросы: кто я такой, где был, что делал.

Уже при самом первом допросе — в штабе авангардного батальона — я попросил отправить меня в распоряжение Русского Политического Комитета, ссылаясь на знакомство с его председателем Борисом Савинковым. Я торопился с этим заявлением, потому что иначе мне грозило попасть в лагерь военнопленных, а оттуда в порядке обмена пленными я мог опять очутиться у большевиков. Однако в низших штабах при допросах интересовались лишь тем, в каком состоянии Красная армия, а на мое заявление внимания не обращали. Наша группа военнопленных (5 офицеров и около 40 солдат), по установленному правилу полевого устава, неторопливо продвигалась из низшего в вышестоящий штаб. Все дальше удалялись мы от замороженного «миром» фронта. Хотя нас сопровождали не то трое, не то пятеро польских солдат, мы пользовались полной свободой и, только придя к месту ночлега, выстраивались, проверялись счетом и размещались по крестьянским хатам. Хозяева обязаны были вечером и утром накормить нас картошкой. (Должен сказать, что кормили нас досыта.) Несколько человек где-то отстали. Конвоиры не огорчились: «Разошлись по домам, и слава Богу».

Так дошли мы до Барановичей. Нас, офицеров, вызвали в штаб армии. Во Втором отделе (разведывательном) моим знакомством с Савинковым заинтересовались. Подробно расспросили о работе Савинкова в 1918-м, и опять мы двинулись в путь. Теперь мы шли в Слоним, на сборный пункт военнопленных. Шли трое суток. И не успели конвоиры наши передать списки коменданту лагеря (старому полковнику русской службы), как всех нас, пятерых офицеров, вызвали к нему. Начальник лагеря не мог сказать, зачем нас вызывают в Варшаву. Но раз требуют — он нас отправляет.

В вагоне третьего класса почтового поезда для нас освободили крайнее отделение, и под конвоем двух солдат мы поехали в Варшаву. Было холодно и голодно. Наши конвоиры на свои скромные средства два раза приносили нам на узловых станциях горячий кофе и свежие французские булки. Боже! Никогда в жизни я не пил такого вкусного кофе с настоящим молоком и не ел такой хрустящей булки!

Оборванная и голодная Варшава встретила нас неприветливо. Моросил холодный осенний дождь. Резкий ветер насквозь пробивал ветхую одежду. Дрожа от холода и нервного озноба, мы покорно шли по торцовой мостовой, разбитой и мокрой, за конвоиром. Другой конвоир, закинув винтовку за спину, шлепал за нами. Привели нас на гауптвахту, сдали караульному начальнику и ушли.

 

Очень скоро дали нам по куску хлеба и кружке чаю, развели по карцерам. Дверь захлопнулась, как крышка гроба, шумно и безнадежно. Я лег на койку. Что будет дальше?

Утром нас всех пятерых собрали в караульном помещении, дали кофе, хлеб. И мы отправились со своими котомками в Генеральный штаб. Идти было недалеко. Перевели нас через площадь, на середине которой стоял наш православный собор необыкновенной красоты. Возле него — на краю площади — высоченная колокольня, нарядная, воздушная, чудесная, будто только что испеченная пасхальная бабка. Под ней две покосившиеся наши северные тщедушные сосенки. До сих пор не забыл я о них, стоят они у меня перед глазами как живые, вероятно, потому, что их безнадежный вид как раз соответствовал тогдашнему нашему бесправно-нищенскому положению.

Итак, площадь (называлась она Саксонской) мы оставили за собой. Пересекли бойкую улицу и с бьющимися сердцами и серьезными лицами вошли в боковой узкий вход давно не ремонтированного здания Генерального штаба.

Часовые ввели нас в пустую приемную (окна без решеток!), усадили на скамейку, а сами устроились на твердом диванчике у входа.

Скоро появился полный сержант, получил от конвоиров наш список. Проверил нас числом и по фамилиям, расписался в приеме, и солдаты, щелкнув каблуками, ушли.

Сержант по-русски объявил нам: «Сидите и ждите, когда вас вызовут» — и скрылся за дверью. В приемной мы остались одни, без конвоя. Конечно, повеселели: ведь не так бы относились к нам, если бы считали нас преступниками, не оставили бы нас без присмотра — мы могли и уйти. Но куда? Ведь всякий побег должен быть подготовлен. Мы попробовали говорить — ничего не вышло, наши слова и голоса к этой комнате, пустой и полутемной, не подходили.

Внутренняя дверь приемной раскрылась. В растворе появился сержант и, вызвав меня, с изумлением посмотрел на лохматого, давно не мытого оборванца.

— Пошли!

Привел он меня в светлую комнату со свеженькой мебелью (совсем такой, какая у нас была в канцелярии перед 1914 годом), с радостным, чистеньким поручиком, выглядевшим ребенком, вынутым из ванны, щелкнул каблуками и с недоумением произнес:

— Пан поручик! Это и есть российский капитан? Поручик утвердительно кивнул ему, а мне указал на стул перед столом. Нерешительно переминаясь, я присел на краешек: чистенький, желтенький, блестит как лакированный... А я! Боже, какой только грязи на мне не было!

Поручик покопался в стопке тетрадей, как две капли воды похожих одна на другую, вынул нужную, развернул.

— Вы были в российской армии капитаном? — глядя в тетрадь, лениво спросил он.

 

— Был.

— В 4-й Финляндской дивизии?

—Да.

— А почему еще здесь приписано: 3-я артиллерийская бригада?

— Моя кадровая часть. Всю войну я был в ней.

— Какой она дивизии?

— 3-й пехотной.

Поручик поднял голову, поймал мой взгляд и просиял: теперь-то я тебя выведу на чистую воду! — хитро заулыбался и служебно сухо спросил:

— Где ваша дивизия находилась в мае 1916 года?

— Занимала позицию по берегу реки Иквы, от Кременца до деревни Спас, — нервно сжимая кулаки, сухо ответил я.

— Вы, конечно, весь май просидели спокойно в окопах. Может быть, рыбку ловили где-нибудь под кустиком? — с насмешкой и ехидством глянул поручик на меня и спрятал глаза в тетрадку.

— Никак нет, в середине мая мы прорвали фронт австрийцев под деревней Сопанов, взяли много пленных и трофеи, два дня отбивали атаки противника, который наконец обессилел, и мы отогнали его за Радзивилов.

Поручик смутился, заерзал на стуле, махнул перед носом белоснежным платочком и хрипло признался:

— В Сопанове меня ваши в плен взяли! Как мы могли держаться, если две ваши дивизии на нас навалились?

— Никаких дивизий там не было! — сообщил я. — Два наших полка — 10-й Новоингерманландский и 12-й Великолукский — наступали там и вас погнали. Может быть, помните, как один ваш ошалевший огнеметчик, когда мы взяли уже все три линии окопов, зажег свой аппарат и в небо ударило облако черного дыма? Наши солдаты ближайшей роты испугались: «Газы пустил!» — и бежать. Да офицеры их остановили.

— Да-да, конечно, помню! — заулыбался прошлому поручик. — Как раз в это время наша группа была на мосту через речку. По вашему мостику неприятно было идти, вода перехлестывала его почти до колен!.. Ну, хорошо, господин капитан, — поручик снова заговорил официальным тоном, — у нас с вами все кончено. Сержант проводит вас в другой отдел.

Опять я попал в приемную. И здесь был за столом сержант, но усатый, на голове четырехуголка с орлом, на боку — револьвер; значит, дежурный. У стены скамейка. На ней такие же, как я, оборванцы.

Привычным жестом дежурный взял мое «дело», пробежал приколотую к папке записку, лениво взглянул на меня и кивнул на скамейку с оборванцами. Оборванцы зашевелились, потеснились, и я приобщился к «своему народу».

Сержант беспечно закурил, вытянул с приятностью под столом ноги и положил мою красную папку на стопку желтых «дел», бывших

 

у него под рукой. Но застыть в дремотной неподвижности ему не пришлось.

В это время из двери, которую я в суете не заметил, вышел нарядный польский офицер, устало посмотрел на нас и, оставив после себя приятный запах одеколона, скрылся за дверью, что была рядом со столом дежурного.

Что-то знакомое показалось мне в лице и походке польского офицера. Я — к дежурному: нельзя ли видеть штабс-капитана, что только что прошел?

— Какого тебе штабс-капитана, это майор Чарноцкий.

— Вот именно! — задохнулся я в радости. — Чарноцкого Виктора!

— Ты его знаешь?

— Очень хорошо.

Сержант посмотрел на меня, затянулся, положил окурок на пепельницу, подумал, потом записал мою фамилию на клочке бумаги, лениво поднялся и в неохотную развалку скрылся за дверью у стола.

Я не сводил взгляда с двери, которая бесшумно закрылась за дежурным. Моя оборванная братва начинала похихикивать: гляди, чего захотел, — специально докладывать о нем! Я начал попрекать себя за безрассудство. Мне все больше казалось, что я ошибся: незнакомого офицера принял за Чарноцкого.

Вероятно, прошло несколько минут, но мне они казались бесконечностью. Ведь, может быть, этот майор уже приказал вызвать конвоиров и отвести меня в каталажку за докуку. Что ж, сидел у большевиков, посижу и у антибольшевиков!

Но в каталажку мне идти не пришлось. Вернулся дежурный и проводил по ярко освещенному коридору, указав на последнюю дверь.

Неизвестно зачем (ведь все было рваное и грязное) я одернулся и два раза костяшками стукнул в дверь. На стук кто-то отозвался; я толкнул дверь и вошел в узкую комнату. Смутился и застыл у входа. А смутился оттого, что между окон, под большим портретом Пилсуд-ского, за широким письменным столом стоял тот самый самодовольный майор, что проходил только что через приемную. Он говорил по телефону и смеялся. Но, увидев у двери бородатого оборванца, трубку положил, потемнел. «Нет, это не Чарноцкий», — мелькнуло у меня. Но я попригляделся, увидел, что у нарядного майора губы перекосились, и сомнения рассеялись: за столом был наш Виктор. Но смотрел он на меня строго и изумленно, казалось, что язык перестал ему повиноваться, и он молчал как зачарованный. Все же пересилив свой гнев и возмущение, он спросил у меня:

— Чего вы пришли? Что вам нужно? Я неторопливо, со вздохом, ответил:

— А вы не помните бригадного адъютанта нашей славной бригады?

Чарноцкий задохнулся, осел, лицо задергалось.

 

— Господи, да что они с вами сделали! — Он шел ко мне с протянутыми руками.

Мы обнялись. У обоих были влажные глаза. Тряслись губы и дергалось лицо у Чарноцкого. Вероятно, то же было и со мной, ведь горько-горько, совсем не радостно было у меня на сердце!

Присели на диванчик, под портретом какого-то важного генерала, и начались расспросы, рассказы о пережитом в проклятом 1917 году.

Два раза стучали в дверь. И два раза он резко кричал по-польски: «Занят!»

Наконец, без стука, властно и раздраженно, широко распахнув дверь, вошел офицер в чинах. И уже с порога начал было гневно говорить. Чарноцкий вскочил, я тоже встал. Вошедший увидел меня и замолчал. Вопросительно посмотрел на меня, на майора. А тот руки по швам, каблуки вместе. Конечно, я не понял резких слов начальства при появлении, не разобрал и доклада майора полковнику, но по привычке подтянулся: ведь начальство — всегда начальство. А полковник — ко мне, руку протянул и отчетливо произнес:

— Очень рад, что удалось вам к нам попасть. Надеюсь встретиться и поговорить по-настоящему (но я с этим полковником, кажется, Шетцдем, больше не виделся). А сейчас, извините, я занят!

Потом обратился к Чарноцкому:

— Не спешите. Заканчивайте с капитаном и приходите! Полковник кивнул Чарноцкому, протянул руку мне и ушел. После ухода начальства Чарноцкий заторопился «кончать» со мной.

Когда мы сели у его стола (под портретом Пилсудского), он спросил у меня:

— Что с вами делать?

(Это «вы» меня поразило, в бригаде мы были с ним на «ты». Но в такое шаткое время, конечно, обращать внимание на «ты», на «вы» не приходилось. А все-таки такой переход был неприятен.)

И я не задумываясь сказал:

— Отправьте меня в Русский Политический Комитет к Савинкову.

— К Савинкову?! Борису?! — Майор до того изумился, что захлебнулся в голосе и широко открытыми глазами смотрел на меня.

— Да, к Борису Савинкову, — уверенно подтвердил я.

— Он вас знает? — Чарноцкий надел пенсне, которое на шнурке свисало на грудь.

— Думаю, что он меня не забыл. Ведь в Москве, в 1918-м, мы с ним не раз встречались. Я был в организации, которую Савинков возглавлял.

— Вот даже как! Вы, значит, были в Союзе Защиты Родины и Свободы?

— Был его членом.

— Чудесно! Идите в личную канцелярию Савинкова. Это совсем близко — гостиница «Брюлевская». А Комитет на Маршалков-

 

ской, 68. Это далековато... Но позвольте, — спохватился Чарноцкий, — Борис Савинков, кажется, уехал и его в Варшаве нет... Сейчас узнаю!

Майор позвонил по телефону и очень скоро разочарованно положил трубку.

— Да, Савинкова здесь нет. Он в Пинске. Вместе с генералом Булак-Балаховичем они собираются идти на Москву.

— На Москву? Это когда большевики только что покончили с Врангелем?! И у них не осталось никаких фронтов?! А армия в боевой готовности!

— Да-да! На Москву, на Москву! — оживился Чарноцкий. — Генерал Булак-Балахович! Вы о нем слышали?.. Не слышали?! Он был у Юденича. Брал Псков. Навел там порядок. Ну а когда поход на Петроград не удался, мы его пригласили к себе. И не жалеем! Нашей армии он очень помог партизанскими действиями. В самый ответственный момент он со своими молодцами в глубоком тылу у большевиков взял Пинск и прервал снабжение боеприпасами и продовольствием.

— Да, я припоминаю: кое-что слышал о делах генерала Балахо-вича; о Камень-Каширском погроме у нас кричали.

— И это было. Но не погром, а разгром большевиков, стрелявших по балаховцам из окон, с крыш, с перекрестков. Ну, об этом мы еще поговорим. Итак, решено, идите в отель «Брюль». Оттуда вас переправят к Борису Савинкову в Пинск, — объявил мне майор.

С этим мы поднялись и готовы были проститься. Но Чарноцкий вдруг замялся... Посмотрел на мое рубище и сначала раздумчиво, а потом решительно предложил:

— Знаете, лучше я дам вам «документ подружий» в Пинск. Это наша проездная литера «А». С этим документом вы легче и скорее доедете. Должен вас огорчить: в здешних русских организациях большие свары из-за личных дел и партийных счетов. Начнут вас посылать от одного начальника к другому. А начальников много — до весны не уедете! А по секрету, как старому соратнику, скажу вам: Савинкова в русской эмиграции не любят, конечно, за прошлое, а главное — за то, что он идет с поляками.

Я поблагодарил майора за любезность и попросил выдать мне военные документы. А про себя подумал, что прежние дружеские наши отношения остались в дореволюционном прошлом.

Через несколько минут машинистка принесла мое «дело» и листок размером с почтовую страничку. Это и был «документ подружий». Чарноцкий его подписал, приложил печать и протянул мне, да сейчас же обратно взял.

— Делать так делать! Ведь у вас такой вид, что и с «документом подружим» вы попадете в комиссариат! Никто не поверит, что вы капитан!

Он присел к столу и торопливо написал удостоверение в том, что я действительно капитан русской армии, перешедший на сторону польских войск и изъявивший желание вступить в ряды Русской Народной армии. Всем властям, военным и гражданским, надлежит, оказывать поименованному лицу всемерную помощь. Отстукала машинка и эту бумажку. — Ну, теперь, кажется, все! С Богом! Можете ехать! Я поблагодарил господина майора за участие, пожали мы друг другу руки. И я неторопливо пошел по коридору. А мысли горькие в голове! Родины лишился, от своего народа ушел! Куда? Зачем?! — ныло сердце. А разум твердо и сухо отвечал: ушел для борьбы за Родину и Свободу с захватчиками власти!